Александр Сараев. Короче, свет

Александр Сараев родился в 1996 году, в городе Череповце. Студент Литературного института им. Горького. Входил в длинный список премии «Лицей», стихи печатались в журнале «Юность», в «Литературной газете».

 

 

 

КОРОЧЕ, СВЕТ

 

***

с чего ты начал этот день?
с икринок слезных на ресницах,
с волос, запутавшихся в спицах,
с дороги дальней в мертвый дом.

 

с колючки, вьющейся по жилам,
и с горла, проткнутого шилом,
и с ребер, где цветет сирень.

 

фингал фиалки, спазм герани —
тела заполнены садами —
обычный день, обычный день.

 

 

***

вот наши комнаты с тобой,
а ни одна из них не наша.
они молчат наперебой.
в них входят миша, юра, маша,

 

не понимая, кто тут жил.
так часто мы переезжали,
что растеряли багажи
и дом забыли на вокзале.

 

вот в этих комнатах пустых
о нас не шепчутся приметы.
наш дом, променянный на стих,
и ты… и ты… и, кстати, где ты?

 

 

***

мы встаем на эскалатор
и я замечаю
что ступени эскалатора зубчаты

 

стоя за тобой на эскалаторе
я вижу
что подошвы твоих ботинок полны пустот
это затем, чтобы ты не упала на скользкой дороге
а в метро нет ничего скользкого
кроме поездов то и дело ускользающих
в черные глазницы тоннелей
как слезы, текущие обратно, в человека

 

стоя за тобой на эскалаторе
я внезапно понимаю
что площадь соприкосновения подошв
твоих ботинок и ступени
чудовищно мала
намного меньше, чем площадь соприкосновения
моей голой ступни и мокрого пола в душе
а в душе я постоянно падаю

 

воздуха под твоими ногами намного больше, чем металла
выходит, ты сейчас упадешь!
значит, тебя надо ловить!

 

но ты устойчива
ты невероятно устойчива
на стыке тонких граней ступени эскалатора
и тонких граней подошв твоих ботинок

 

и тут я догадываюсь
что стоя передо мной
на рифленой поверхности ступени эскалатора
ты не падаешь потому что
летишь

 

…

 

стоя за тобой на эскалаторе
я начинаю плакать от счастья
и слезы мои стремятся вверх
вместе со всем остальным телом
это слезы извне, которые я вбираю в себя
это красота мира, которую я вбираю в себя
это детали мира, которые я вбираю в себя
и пытаюсь передать остальным
это мир плачет
от красоты собственных мелочей
я — просто транслятор значимых деталей мироустройства
пусть все узнают как
ты летишь

 

мы сходим с эскалатора
и я боюсь поскользнуться

 

 

Пейзаж под Новомосковском

 

Ловишь свет прозрачными руками, 
Сидя в переполненной газели.
Фары отражение лукавит 
И мигает, как на карусели.
Где-то вышли, где-то пересели.
Мы доедем до окраин самых, 
У заправки выскочим в подлесок.
Отыскать бы химзавода замок
Между черных веток-занавесок. 
Видно трубы. Глухо музыканты 
Выдыхают песню из железа
В обрамленье всклоченной гирлянды
Фонарей не местного замеса, 
Не дающих небу ниже леса 
Рухнуть, затопив цеха дремотой, — 
Чернота подперта над канавой.
Дребезжащей от натуги нотой
Фонари зовут свернуть направо.
Там утонешь в поле по колено, —
Ни одной звезды, да и не надо, —
Там по горизонту сизой лентой
Дым ползет из кроны комбината,
Свет оттуда продолжает падать.
Ты протянешь руку, и под кожей
Разольется новыми лучами
Свет далекий — мягок, невозможен;
Как и мы — необходим, случаен.

 

 

***

 

Когда тебя приставят к автомату
И в сапоги обуют против воли,
Я напишу тогда про эту дату
Из чувства долга, по привычке, что ли.

 

И сам я, марширующий в колонне,
Пойду на плац, приму свою присягу.
В зеленой форме, нет, в гражданской форме,
С другими рядом встану, сяду, лягу.

 

Не для того, чтоб мирным было небо
Над головой, как нас учили в школе,
А потому, что слишком жизнь нелепа,
Чтоб спорить с проявлениями, что ли.

 

 

***

 

Вот кто-то уходит, вот молча уходит
в ночную морозную мглу.
Стою у окна, рот разинувши, хоть и
окликнуть его не могу.

 

С крылечка спустился — в сугроб провалился,
ботинки увязли в снегу.
Пошел босиком и дымился, как гильза,
снежинки тянулись к нему.

 

И вот он прошел под окном моим тихо,
свернул под фонарь и исчез.
Не помню ни скрипа, ни стона, ни чиха,
лишь дым. Дым без пламени, без.

 

 

***

 

Я помню: мы сидели на кухне,
И кран все не унимался:
Капал и капал.

 

Я пытался закрутить его вентиль,
А на улице падали звезды
И резали искрами
Стеклянные наши глаза.

 

И ничего больше,
Ничего больше не происходило.

 

Кухня, салаты, отсутствие разговоров.

 

Я сорвал вентиль и вода полилась:
Шумно и страшно.

 

Тогда ты сходила
И перекрыла воду в ванной,
И опять все смолкло,
И новый год наступил,
И наступал снова и снова,

 

И салют за окном
Мы принимали за настоящие звезды.

 

 

***

 

Я вылизывал тебя,
Как кошка новорожденного котенка.
Ты была вся в крови,
Слепая,
Прозрачная,
Скользкая.
Я вылизывал тебя
И не понимал, почему кровь не кончается,
Почему порожденный мной уголек остывает.
А потом я закрыл рот
И почувствовал иглы обоюдоострого клинка,
Которым пытался тебя освободить,
Обогреть,
Вытолкнуть в жизнь,
Но

 

Но что теперь замерло под моею лапой?
Кто теперь откроет глаза,
Посмотрит пристально и больно?
Кто расскажет мне, как я неправ?
Кто расскажет мне, в чем была правда?

 

Примерно так кошка осознает что-то,
Резко прекращая мыться,
Замирает с высунутым языком,
В глупой, неестественной позе,
С пустым, пугающим взглядом.

 

 

***

 

когда ты разберешь меня на льдинки,
стекляшки, неприятности, фольгу,
я в середине спрячусь, в сердцевинке.
ни к богу не приду и ни к ларьку,

 

а к свету, замирающему ночью,

к захоронению любимому — привет.

я здесь лежу, на том стою и точка.

а далее — невыскзн. невед.

 

 

***

...as to the bed's-feet, life is shrunk...*

John Donne

 

…да мы умерли и проснулись.

Миллионноглазое небо подглядывало

сквозь занавеску твоих волос.

 

Электрический свет прожигал перспективу улиц,

Оставляя на потолке пешеходную зебру.

 

Где-то завыл пылесос,

прикованный поводком к розетке.

Вместо петуха (наравне с дрелями) он знаменует утро.

 

Хлопнули двери.

Отец семейства в трусах проходит на кухню,

наливает в термос черный кофе,

не надевая шапку, оправляется сторожить долгострой.

 

У неба слипаются звезды,

оно прекращает слежку: сереет, мутнеет, бледнеет.

Скрипят по снегу колеса,

скрипит кровать, когда в предрассветной мути

садишься медленно, смотришь мимо.

 

Все пройдет, и Земля обернется.

И вечер придет, и утро.

Тогда мы встретимся так же, там же,

И будут звуки вокруг роиться,

Что комары суетливым летом.

И я услышу твое дыханье,

И я почувствую: ты моргнула.

И день прошел.

 

…И тогда легли мы между стен,

И стены сомкнулись до размера кровати,

И веки сомкнулись до размера взгляда,

А взгляд блуждал в темноте зрачка

Напротив. Тог-

 

* Жизнь сжалась до размеров сидячей кровати. Эта строка из стихотворения Джона Донна «A Nocturnal Upon St. Lucy's Day, Being The Shortest Day» («Вечерня в день святой Люции») отсылает к средневековой традиции спать полусидя, в связи с чем кровати делались очень короткими. Есть много вариантов происхождения такой традиции, мне нравятся два: 1) считалось, что лежачий человек — мертвый человек,  поэтому люди спали сидя, чтобы бог не забрал их душу раньше времени; 2) спать сидя считалось полезным, потому что кровь не приливала к голове — это предотвращало возможность кровоизлияния в мозг.

 

 

***

 

Я думал, паучок закрался или муха

Оттаяла, почуяла тепло

И добралась, коварная, до уха.

 

А, может, это сон, а может быть, предсонье,

Где я внезапно рухнул сквозь кровать,

И жизнь качнулась: на распутье, в межсезонье.

 

Но это не был сон и не был нерв.

Так ты моргнула, улетая в бездну.

А я-то думал, что уже я мертв,

Но, видно, будет утро — и воскресну.

 

 

*** 

 

Спать нельзя, спать нельзя, спать нельзя.
По всей видимости, качество зависит от количества.
Чем больше я повторяю,
Тем больше я верю. 

Я думаю, все будет так:
Картинка поплывет перед глазами,
Станет больно смотреть на свет —
Ты закроешь глаза,
Но мир не перестанет кружиться,
И тогда
Сквозь тошноту, слабость и страх
Ты провалишься.

Однажды со мной уже было подобное. 

Слабость одолевает постепенно,
Она набухает как одеяло под сильным дождем.
Сначала оно легкое и спасает,
Но постепенно накопит воду,
И ты промокнешь,
И ты не сможешь его поднять.
Слабость всегда соблазнительна,
Ей хочется сдаться,
Потому что борьба — это мука,
А мук больше не хочется.
 

Или нет,
Все будет иначе.

Будет холод.
Холод тоже всегда соблазнителен.
Ты сожмешься в комочек,
В точку,
В попытке удержать тепло
Где-то в районе живота.
Одно время оно еще будет тлеться,
А потом все-таки выскользнет.

И никто не встанет среди ночи,
Не разожжет огонь,
Не подаст сухое одеяло.

Уже очень и очень поздно,
И очень хочется спать.
Не бойся,
Рассвет не наступит,
Завтра нам никуда не нужно.
Так это будет,
Так это будет,
Так.

А потом я трясу тебя,
Повторяю, канючу: не спи,
Спать нельзя, спать нельзя, спать нельзя.

***

Сидя в вагоне метро,

Я всегда наблюдаю за игрой света

На лицах, на стеклах, на поручнях —

На всем, что его хорошо отражает.

(Присмотритесь когда-нибудь).

Особенно в тех тоннелях,

Где между пыльных проводов,

Уложенных на грубо сваренных полках,

Зачем-то повесили лампы.

Каждая такая лампа

Появляется в стекле напротив меня

В такт с музыкой.

По горизонтальным поручням свет просто скользит,

Но на вертикальных он кружится.

Он проделывает буквально один пируэт,

А потом навсегда исчезает.

Но как красиво.

(Присмотритесь когда-нибудь).

Так красиво, что я решил посвятить этому стихотворение.

А в общем, чего-то здесь не хватает.

Есть что-то за хромированной поверхностью поручня,

За кружащимися огоньками.

 

Что еще хорошо отражает свет?

Зеркало? Нет, не зеркало.

Я думал и понял, что свет —

Это то, что еще не померкло.

Я, кажется, видел его

На старом случайном фото.

Свет — это не «что» и не «кто»,

Свет — это «кто-то».

 

На этом снимке был кто-то запечатлен,

Читающий книжку детям,

А фотограф из-за угла

Выглядывал как бы. Этим

Достигался эффект случайности, жизни, то есть.

Я бы хотел туда попасть, но дотуда не ходит поезд.

А свет доходит.

 

Короче, свет —

Это что-то еще не известное,

Открываемое впервые.

Не то чтобы точка лица,

Скорей запятые.

 

Короче, свет

Прорезает мне глаз фотографией среди ночи.

Конечная станция. Заезжаем в тоннель.

Свет все короче.

 

 

Обложка: Арина Ерешко