Михаил Ошеровский. Метель

Михаил Ошеровский (Кокин) родился и вырос в Орле, жил в Нью-Йорке и Петербурге. Сейчас — в Москве. Филолог и журналист по образованию, работает издателем медиа для брендов и придумывает подкасты.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Метель в текстах русских писателей появлялась уже столько раз, что кажется, будто в нашей литературе погода никогда не меняется. Но прошедшие аномальные снегопады заставили задуматься, чем метель является для россиянина сегодня. Для героя рассказа Михаила Ошеровского метель — напоминание о простом человеке, чья работала делала вид из окна немного лучше. Катаклизм как метафора отношений человека и власти — тема тоже не самая новая, но отношения эти меняются, и то, как Ошеровский переосмысляет их с помощью метели, выглядит любопытно.

Метель

Никто не знал, кто такой Федор. Откуда он, где на самом деле живет. Он приходил рано утром в свой небольшой, ухоженный вагончик в центре двора, а поздно вечером так же спокойно и незаметно уходил. Федор работал то ли дворником, то ли консьержем. Я бы назвал это общим словом — хозяйственник. Помогал жильцам большого (подъездов одиннадцать, уж не припомню) дома — кому открыть ворота, кому найти строителей, кому забрать ненужную утварь или вывезти мусор. Все с ним здоровались, но никто — я не слышал ни разу — не заговаривал. «Доброе утро» (это я) или «Здравствуй, Федор» (это из джипа «мерседес»), а в ответ короткое и спешное: «Доброе утро» (мне) или «Здравствуйте!» (мужчине из джипа «мерседес»).

Ни за что не взялся бы рисовать его лицо по памяти. Попробую словами. По форме лицо Федора напоминало луковицу в сечении — даже морщины повторяли форму луковых колец. У него были призрачно-серые глаза с нависшими темными бровями, мелкий нос и рот с плотно посаженными, но тоже мелкими зубами.

Федор ответственно, с усердием кота, вылизывающего лапки, ухаживал за пространством вокруг — его вагончик летом практически тонул в зелени, как какой-нибудь штабной домик американцев, запрятанный от врага во вьетнамских джунглях. Гигантские фикусы, драцены, замио, даже пальмы в огромных кадках немыслимым образом затащили и во все подъезды. На этажах тоже было зелено. В клетках, которые Федор каждое утро вытаскивал на улицу, жили канарейки и зеленые попугаи. Они пели. И весь двор, и квартиры, окна которых выходили в этот двор-колодец, наполнялись пением.

Зимой во дворе появилась елка. Потом так же быстро исчезла. В тот год снег шел почти каждый день. Утром Федор будил всех, когда скреб по асфальту в морозной темноте большой совковой лопатой. Больше остальных этот звук привлекал собак, которые беспрестанно лаяли. Выпусти их всех в эти шесть тридцать или семь утра на улицу, они бы уселись, скажем, вдесятером, не по росту, как завороженные зрители, и смотрели бы, как под фонарем работает Федор.

Молдавский или прибалтийский — уж не знаю, какой точно, — акцент его я заметил сразу же, как впервые встретился с ним. Мы тогда только въехали в двадцать девятый дом по улице Долгорукова. Большой серый дореволюционный дом, который состоял из трех квадратных блоков, соединенных между собой арками. По схожему принципу строят, кажется, на севере, чтобы сильный ветер не пробирался внутрь двора. Чтобы попасть в наш двор, нужно было с центральной улицы уйти вглубь на две арки — получается, что жили мы в последнем блоке. «Добрый вечер, мы из семьдесят пятой». «Здравствуйте!» — отвечает Федор своим хриплым, но высоковатым голосом. И сразу же отводит взгляд. Идет чинить что-нибудь — здесь приколотить, там поправить.

Общаться (или, лучше сказать, — взаимодействовать) с Федором приходилось часто. Примерно раз в неделю я оставлял ему ключи от квартиры, когда там убирались. Ключи эти он присоединял к большой связке, которую со звоном ронял в широкий карман черной, то ли выцветшей от времени, то ли просто немодной куртки. «Спасибо, Федор». «Да-да...» Когда я возвращался, мы действовали в обратном порядке: он доставал связку ключей из глубоченного своего кармана и, неторопливо звеня ей, смотрел на меня исподлобья. Потом, отведя взгляд, выдавал-таки ключи, закрывал дверь своего вагончика и хозяйственно усаживался в свое кресло, за свой стол, в своем дворе.

Федор был настолько скуп на слова, что не мог не вызвать любопытства. Однажды я попросил у него отвертку, чтобы поправить дверцу комода. Он закопошился у себя в вагончике и принес инструмент. Вы бы видели какой — кажется (да точно!), он был ровесником нашего дома: плоский металл был весь в коричневой ржавчине, а рукоять — круглым бочонком, как у шила. И что можно делать такой отверткой? — подумал я. И на следующий день подарил Федору набор инструментов. Боясь оскорбить его, я выдумал историю про долг, про то, что за несколько мелких услуг мы еще не были в расчете. Это все равно его смутило — я так и не понял, была ли в этом суетливом смущении благодарность. Была, пожалуй, покорность, которая тоже своего рода благодарность — судьбе и провидению. Он быстро отнес чемоданчик в вагон, взял свою скребущую лопату и продолжил расчищать морозный снег. А снега этой зимой было столько, что люди, и без того в нашем дворе немногочисленные, стали еще более сосредоточенными — кутались в шарфы, прятались за воротниками, смотрели под ноги да и вообще на улицу старались не выходить.

Я часто и подолгу стою у окна. Смотрю в окна и на балкон квартиры напротив. Она большая и вытянутая — так что человек, который там живет и за которым я часто наблюдаю, мелькает в пяти или даже шести окнах, прежде чем попасть из одного конца гостиной в другой. Этот путь он иногда проделывает с остановкой, чтобы выйти покурить на небольшой балкон с полукруглой оградой. В тот же самый момент на балкон сбоку, почти прямо над аркой, выходят женщина и мужчина. Тоже курят. Он обнимает ее сзади. Так и стоят. Еще пару месяцев назад эта женщина выходила одна. Потом появился этот тип. Сначала отвлеченно курили в разные окна. Теперь стоят в обнимку.

Мне нравится смотреть на наш двор сверху. Как из арки в арку проходят люди и проезжают машины, задавая особый ритм, будто этот наш двор соединяет два важных объекта, между которыми установлен торговый путь. А в центре этой суеты — Федор, которого я представляю иногда замершим где-то в самой гуще токийского сложного перекрестка. Одинокий. Кажется, что бы ни происходило вокруг, он будет продолжать мести.

Замирало все только ночью. Теплым светом горели гирлянды. Федор, заглушив свет, выходил из своего вагончика и растворялся в арке или в двери соседнего подъезда, чтобы (а зачем еще?) попасть в свой настоящий дом, о котором никто не знал. Дом, о котором никто ничего не знал. Дом, где его, возможно, ждали, чтобы обсудить прошедший день. Может, это был такой же вагончик в другом таком же дворе и новые заботы вместо разговоров?

Двор засыпал. А когда просыпался, все уже было на своих местах — уютно позвякивало, отчеканивало, шаркало. Вышагивал Федор, за ним, ловко подпрыгивая каждой лапкой, черный кот с высоко поднятым хвостом. Процессия занимала не больше минуты. Дальше действие происходило внутри вагончика. Дверь открывалась, кот нырял в арку и был таков.

Федор вызывал во мне это жгучее чувство участия, желание спросить и выслушать историю и при необходимости помочь — как будто за тайной, замкнутостью, закрытостью всегда стоит какая-то травма (что, конечно, абсолютная правда). Впрочем, возможности такой мне так и не представилось.

Федор исчез.

Вчера он не пришел к себе в в вагончик, не почистил двор, не открыл ворота женщине с проволокой вьющимися волосами, не погладил кота, не полил цветы, не поздоровался — «здравсте!» — с крупным пожилым мужчиной на «мерседесе»  — словом, не сделал ничего из того, что делал каждый день.

Федор исчез. Его не было уже сутки или около того. Я по привычке подошел к окну. Ничего не изменилось. Мужчина в окнах напротив мелькал, пробираясь из одного угла гостиной в другой. Женщина на балконе курила. Если бы кто-то предусмотрительный установил камеру и снял наш двор в режиме таймлапс, то мы бы увидели следующее: солнце слева направо медленно поднимается и тяжело падает куда-то за дом. Ходили загруженные люди, шуршали снегом машины. А в центре всего этого грустнела серыми окнами будка Федора. Начиналась метель.

На следующее утро я не смог выйти из дому. Вернулся и, выглянув в окно, увидел, что дверь подъезда почти до половины завалило. Солнце еле-еле проглядывало за снежной пеленой. Машин на парковке совсем не было видно. Я обернулся пледом и смотрел в окно не отрываясь. Стемнело. Фонарь на тонкой жирафьей шее еле выглядывал из-под снежной кроны. А свет от него был непривычно сфокусированным.

Ветер порывами бился о стены. С силой разбрасывал снег, отделяя снежинки, которые поднимались вверх и стучались в окна светлячками. Я еле приоткрыл окно, чтобы впустить одну. И вот она медленно закружилась и зависла прямо перед моими глазами. Так, что я четко смог ее разглядеть (как на фотографиях Вильсона Бентли). Под светом лампы она вся засияла. Я присмотрелся. Грани ее были не симметричны, а кончики некрасиво срезаны. Какое долгое путешествие с неба на землю она проделала. И не смогла сохранить своего предзадуманного совершенства. Я поймал ее и растопил в ладони.

Метель пела. Пела чрезвычайно ритмично, с достойным оперного сопрано диапазоном. Звук этот уносило спиралью куда-то в небо, там хорошенько встряхивало и возвращало на землю волчьим воем.

Я проснулся поздно и спал бы еще, если б не резкий звук ворвавшегося в квартиру ветра. Окно было нараспашку, а по квартире кружился, извиваясь, ворох снега. Я не без труда захлопнул створку. И только сейчас понял, как холодно дома. И темно — как будто это не московский день, а полярный. Стекла были по-вандальски разрисованы морозом, как пригородные электрички. Я поскреб по одному ногтями и смог рассмотреть наш двор. Метель не прекращалась всю ночь и продолжалась сейчас, все мела и мела. Можно было свесить ноги с третьего этажа и достать до снега. Бабушка рассказывала, как в деревне зимой можно было по шею провалиться. А я думал — как это, по шею? А если по самую макушку, то что, не выберешься и задохнешься?

Замело арки. Первых трех этажей тоже не было видно. Фонарь, если и светил, то не на снег, а из-под него. Тучи покрывалом повисли над крышей, зацепившись за выступы так, словно тянулись, чтобы соединиться с землей.

Все мело и мело. Снег лежал уже дома на подоконниках. Кончики пальцев были холодные и влажные. Я укутался в одеяло, взял блокнот, ручку и лег на кровать, прямиком под лампу, чтоб было удобно писать.

Очень темно. Просыпаюсь. Сложно сказать, когда именно. Времени дня не разобрать. Когда пишу это, снег заметает уже верхний угол моего окна, за которым слышны только резкие ф-щ-щ-щ-щ-щ, ф-щ-щ-щ-щ, ф-щ-щ-щ-щ. Как звук заевшей пластинки, только длинней. И засыпаю снова.

Иллюстрация на обложке: Shari Blaukopf