Голос из шалаша

• Павел Селуков. Как я был Анной. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — 317 с.

К разговору о прозе Селукова подступаешься с опаской. Чересчур много сломано копий, и очень уж полярны мнения. Кажется, что нет никакого среднего арифметического; его назначают либо сразу гением, либо — нулем. Тем, правда, и интереснее.

Новый сборник, как обещает издатель, похож на «Добыть Тарковского», только герои взрослее, а вместо девяностых и нулевых — благополучные и однообразные десятые, плюс предполагаемое будущее, какой-нибудь там 2033 или 2057 год. Объем текстов все тот же — от двух до десяти страниц в среднем; та же лаконичность стиля, горькая ирония, тонкая насмешка — полный боекомплект.

Собственно говоря, это и не рассказы вовсе — по крайней мере, не те, к каким мы привыкли. Герои обозначены схематично и даже не пытаются быть похожими на реальных людей — такие условные симулякры в условных же обстоятельствах. Сюжеты тоже условные, авторская игра в «а что, если?», на бегу записанная, как ветер надул, сразу набело. Например, вот: появились вампиры, которые питаются только кровью гениальных людей — и ищут по свету новых франсуаз саган и пелевиных. Или — вот тоже смешно — охранник из ночного клуба оказывается мессией, Иисусом почти. Или — совсем хорошо — в будущем людям выдают напрокат глаза известных художников, и они подсаживаются на это дополненное зрение, как на наркотик. Или, там, дворник — скребет лопатой у героя под окнами и тем самым заставляет того вставать в шесть утра. А когда встаешь в шесть утра, неизбежно начинаешь правильно питаться и бегать — а вот и повышение по службе, а вот и красавица в женах и вообще, получается, всей жизнью обязан тому дворнику. Абсурд же.

До появления этого выдающегося дворника я страдал бессонницей и вообще никак не мог упорядочить свою жизнь. Клеймо беспорядка просвечивало повсюду — от посуды в раковине до половых связей, алкоголя и наркотиков. Однако ежедневные пробуждения в шесть утра подтолкнули меня к переменам. За каких-то три месяца я научился засыпать в одиннадцать, чтобы поспать хотя бы семь часов. Засыпать мне помогали книги, которые я открывал за час до отбоя. Здоровый сон пришёлся мне по вкусу. Я смотрел яркие сны. Через полгода я обнаружил в себе изрядный запас энергии. Ее надо было куда-то девать — я купил себе кроссовки, спортивный костюм и стал бегать в любую погоду по сосновому лесу.

Как говорится, задумка интересная — интересная почти всегда. Ну, а что дальше?

А дальше… Как бы это объяснить.

Давайте на минуту отвлечемся, чтобы приготовиться к этому «дальше».

У автора этих строк во дворе раньше стоял домик для игр. Ну как домик — каркас. Просто палки из железа, сваренные клеточками, в форме большого куба. Из них мы с другими детьми делали что-то: то веток натаскаем, то картонок из магазина за углом, чтобы обернуть каркас. А когда ничего не было, то просто сидели внутри на жердочках и играли в карты.

Вся разница была в названии.

Когда каркас обносили ветками — трудная работа, целый день занимала — то это называлось шалашом, гордо именовалось. Когда картонками — домиком. А когда оставляли голые сваи, то не называлось никак. Вообще.

Хотя, казалось бы, внутри всегда было одно и то же. Какие-то дети разного возраста сидят и режутся в карты.

Ну так вот.

У Павла Селукова ни шалаша, ни домика не получается — да он и не стремится его построить. Есть сваи, есть почва сюжета, ну и хватит, пожалуй. К счастью, что-то лежит и внутри, всегда мерцает скрытое содержимое — интересная мысль, метафора, пусть даже просто идея, высказанная устами героя. Притчами его тексты не назовешь — маловато назидания. Анекдотами, даже хармсовским, — тоже, слишком крепко стоят на земле. Ситуации, может быть, — да.

Наррация, голое рассказывание, обнажающее само себя.

Жил в одном селе мальчик с внимательными глазами. Он видел ими красоту и уродство, как люди видят цвета, если б цвета что-то означали, если б цвета могли шокировать или окрылять. Мальчик часто ходил в лес, где лежал щекой на мхе, и трогал кору, и смотрел в небо, где синь сменяли облака, а облака — звезды. Полежав так, мальчик воз вращался в село, где хлюпала грязь, бурели избы и сортиры, а отец мазутными руками чинил уазик, чтобы ехать на нем в город мимо чахлых деревцев, надышавшихся с рождения выхлопными газами.

В рассказывании главное — субъект, тот, кто говорит. Если мы посмотрим внимательнее на нарратора у Селукова, то выяснится любопытное: дело в том, что его «сюжетики» очень редко показаны с одного ракурса, они никогда не сняты из одной точки. Более того, тут-то и надо искать пресловутую развязку — фокус очень часто внезапно, одним рывком смещается, камеру переносят в другое место, вместо крупного плана без всякой склейки дают общий. Лучше всего это видно на примере рассказа «Святая Троица»: герой едет в автобусе с двумя друзьями и ведет разговор — повествование перволичное, обращенное напрямую к читателю, «мы-вы». И вдруг в последнем абзаце вступает голос со стороны — неизвестный третий, — и читателю показывают, со всей безжалостностью, что герой на самом деле все время был один. «Я в цилиндре стою, никого со мной нет…»

Отсюда и главная, пожалуй, примета селуковского стиля — вопреки золотому правилу художественной прозы, он ничего не показывает, а именно рассказывает, объясняет: биполярное расстройство, перочинный ножик с маленькой рукояткой, папоротник, жажду трагедии, предощущение смерти. Рассказчик будто бы знает своего адресата, а вот ты его — нет; и снимает маску он только в конце, как в популярном некогда «Фрэнки-шоу». Вот и весь вау-эффект.

Не рассказы у Селукова. Не притчи. Не анекдоты и не ситуации — а голоса.

Вот так просто — голоса, которые перебивают друг друга в темноте. Наррация, вывернутая наизнанку, ребрами наружу. А поэзия, язык — то, что должно оформлять сюжет, те самые веточки — то ли запрятаны внутрь, то ли еще не найдены, то ли просто забыты.

Отбросив грязное одеяло, скелет встал посреди комнаты и одновременно посреди пустыни. Горбатый потолок барака пузырился обоями в рассветной мгле. Чуть не задевая его головой, Асвацацур Кински надел дырявые джинсы, рубашку с длинным рукавом, высокие кеды и вышел на улицу. У колодца, который высох два дня назад, копошились дети. Кински пережил много засух и похоронил немало чужих детей. Наверное, поэтому у него не было своих.

Если бы Павел Селуков вдруг спросил меня — ну мало ли, во сне, там, или в бреду, — что делать с этим каркасом, я бы ответила так: или вынуть содержимое (из всех этих спрятанных внутри идей, мнений и парадоксов получилась бы гениальная эссеистика), или — что сложнее — достроить здание.

Но — не спросит и не услышит. Совет бесполезен. Его рассказы-ситуации-голоса всем даются легко: и читателю — по десять минут на каждый, не нужно тратить душевных сил, в конце получаешь эффектный хлопок по ушам и удовлетворение; и, кажется, самому автору. Всем все нравится, и стиль Селукова, кажется, уже устоялся, законсервировался.

А про лесное строительство у него есть своя история — текст «Нерай в шалаше». В нем герой уходит из дома, от работы, коллекторов и жены в лес. В лесу он селится на берегу озера, лепит — угадали, шалаш — и начинает жить, как отшельник.

Очень скоро в лес набегают толпы последователей, селятся рядом, и начинают подражать герою. Очень скоро ему становится все понятно и скучно, и надоедает бесконечная simple life — и он пытается вернуться обратно, в полную настоящих, живых, объемных и разных голосов большую жизнь.

Не дают. Ловят и насильно тащат обратно. Как же так, говорят, ты же наш вождь!

Боюсь, что-то подобное может случиться и с Павлом Селуковым, если он вдруг вздумает покинуть свой лес и строить большие дома, населять их живыми людьми, класть густые краски и использовать сложные материалы. Не дадут. Свяжут и утащат обратно — в недостроенный темный шалаш.

Быть может, сейчас последний шанс из него убежать?