Светлана Михеева. Камень гусеница ручей

Светлана Михеева родилась, живет, работает в Иркутске. Заочно окончила Литературный институт им. Горького. Автор поэтических книг «Происхождение зеркала» (2009), «Отблески на холме» (2014), «Яблоко-тишина» (2015), «На зимние квартиры» (2018), книги эссеистики «Стеклянная звезда» (2018), нескольких книг прозы. Публикации: «Textura», «Дружба народов», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Волга», «Сибирские огни», «Грани», «Журнал поэтов», «Литературная газета», «Юность», «День и ночь» (Красноярск), «Иркутское время» (Иркутск), «Лиterraтура» и другие. Руководит Иркутским региональным представительством Союза российских писателей.

***

Среди горячих крон,
шумящих на латыни,
такой неимоверно обжитой,
плод спит и видит сон,
как зреет в нем пустыня,
смущённая своею пустотой.

И, пленники ея,
в предвосхищеньи духа
внизу лежат тела, отчаянно нежны.
Прохладная змея,
вползающая в ухо,
открыла им язык тенистой тишины —

путь нежного труда.
В нем гибкая природа,
блестящие лучи спустив с высоких плеч,
бросает невода
неровных переводов,
ловящих пустоты цианистую речь.

Янтарный свет прилип
ко впадине яремной
продляясь вниз, как сад вдоль каменной гряды,
гонять чужих охрип
божок его туземный…

А чем живете вы, молчащие плоды?

КРУГОБАЙКАЛЬСКАЯ

Аркадию и Лиде

Едва подчинится покой тишине,
едва установится лед,
тогда глубина затихает во мне
под сумраком плавных забот.
Прекрасно без цели стоять на ветру
в кудрявом старинном дыму,
и вечное солнце подобно костру
не должно ничто, ничему.

В торжественной точке завис паровоз,
с нелепой звездою во лбу,
он тысячи дней безголосых унёс
сквозь каменную трубу.
Поддаться, быть может, на этот искус,
пройти по железной волне —
как вслед безмятежно своей радужный груз
проносят туристы во сне,

не зная, не помня, не ведая зла,
порхают вдоль каменных врат,
откуда — куда бы судьба не вела —
мудрёно вернуться назад
по умбре, по охре, по острому дну,
бродягой, богатым, нагим.
По горло входя в ледяную весну,
проснуться навеки другим:

проснешься и в пене бездумной стоишь,
предчувствуя радужный сад,
синхронно с которыми мается тишь,
под утро палатки хрустят,
некстати внезапный рычит паровоз,
в дыму, в голубом лишае —
прощается, сложные тени берёз
оставив на тёплой скамье.

ВООБРАЖАЯ ЛЕС

Возле дышала, поворачивалась
дремучая сила леса,
перед ней хотелось сотворить
особенные слова,
мощь которых имела бы право, могла,
соприкоснуться
с ее темно-зеленой тяжестью.

Так зарождается пространство истины:
песня сталкивается с песней,
сила сталкивается с силой.
Ничто превращается в нечто

пока смотрим друг в друга —
бездна и бездна, чаща и чаща,
мы правы, рождая узнавание
без расчета. Мягкий больной человек и
дремучая сила леса —
                  между нами живое.

Человек теряется лишь
посреди неживого.

____

«Дальше» — царство предчувствий.

В нем приземленное «мы», как понятие близости, шепот руки,
обращенный к издерганной шторе,
мы-прощание, мы-обретение
лишь фигуры отсутствия:
свет ли это вообще — то, что я вижу?

Между грузных кустарников,
курами севших на дачных участках,
человечки блуждают, поглядывая на дорогу,
через забор, вверх на клубочек, который
сосновые кошки гоняют, растрепав,
по голубому полю.
Свет ли это вообще?

У жимолости застряв, приманившей туманными пальцами,
её горечью напитав толстый и малоподвижный язык,
человеческое вдруг в этой сини и горечи обнаружит
знакомое что-то, сияющее помимо
и вопреки: свободный свет, обитающий в темноте, в глубине
в тесноте, как ребенок в утробе,
таинственный, неповторимый.
Свет ли это вообще? Кажется, свет:

что уходит, вздымая песок,
истончившийся в сухости лета,
что струится вдоль паутин,
на землю сочась, разделяя тропу
на необязательные отрезки,

что рождается в царстве предчувствий,
качающий бога деревьев
в его гамаке,
посылающий ветер
или сон или грусть…

В черный глаз заполуденной чащи,
лежащий на четырех лепестках,
заглянув, обратную сторону света увидишь:
здесь входящие не оставляют надежд,
только лишаются грубых иллюзий,
от ерунды
освобождают карманы, становясь
гладкой, податливой, чистой волной,
проникающей в сферу оврага и на вершину холма,
где балансирует свет в изначальной игре:
создавая из тьмы человека.

Свет ли это вообще? —
Только это и свет.

____

Когда воспоминания превращаются в тени,
Ценность любви обретается в ускользании:
Поверить ли розе? Поверить ли шиповнику,
Готовому оборонять старую стену?

Я чувствую древность, которая
Клубиться вокруг, не отходит, которая
Здесь, и сейчас, и со мной,
Называет меня разными именами,
Что не тревожит, впрочем:
Все — мои.

Эти странные путешествия через волшебные предметы
Не более чем уловка, — говорит женщина во мне.
Велика вероятность побега, — говорит во мне мужчина.
Они согласны друг с другом: всякая чушь
Замедляет взросление сердца, оно
Взойдя к совершенству, должно
Остановиться:

Любовь и смерть безотносительны,
Их события непротиворечивы —
Рильке и роза, Лорка и апельсиновый цвет,
Куст шиповника на развалинах чьих-то надежд,
Что сейчас, прямо сейчас
Для кого-то другого,
Собираются снова, осколки,
В историю дивной любви.

_____

Все приводит меня к природе:
К черному лаку палеха, на котором
Золотые деревья дрожат, утишая
Движение страсти.

Как не потерять самоуверенности
Перед этой простой силой:
Черная гребенка леса
Вычесывает закат, красные колтуны
Ветер бросает в воду,
Она внутрь леса уносит все,
Что насобирала.

В темноту, которая из разрозненного
Поднимает что-то новое —
Легкий свет.

___

Помыслить лес:
тишину его подножия
и возмущение крон.

Помыслить лес,
где все свидетельствует о тайне,
узнице первоначальной темноты.

Помыслить лес:
воздвигнуть луч между куртин,
который выхватит
тебя,

как ты стоишь
и дышишь.
 

Белый дом

Свищет мальчик в городе пустом
над пустым недвижимым листом.
Сам он бел, над белою бумагой
нависает призрачным кустом.
Сам он бел, как наст в созревшем марте,
ищет на застывшей мертвой карте
путь земной к небесным чудесам —
но каким, пока не знает сам.

Ищет, водит вдоль карандашом,
сидя в доме праздничном большом,
в доме белом-белом и пустом
над тугим пергаментным листом —
то ли это карта Гекатея,
то ли признак, что бездонен дом:
без людей, без книг, что жили здесь
он и сам как призрак, белый весь.

Вдоль покатых лестниц — тишина,
лишь она не белая одна,
тишина зелёная, как сад,
вырубленный много лет назад.
Призрак тишины внутри плывет.
Где-то в небе воет самолет.
Где-то справа город голосит.
Солнце златокудрое висит,
Нарушая общее житьё,
Претворяясь в прошлое моё:
Это я ищу на белой карте
Тайное, другое бытиё.

Смерть Ксении Некрасовой

— Ко мне приходила женщина,
похожая на скаковую лошадь,
подрагивала драгоценными мышцами,
потряхивала шелковистой гривой
и говорила — иго-го.
И в иго-го неразличимо
Скрывался щебет соловьиный,
А также липовое море,
Равное Эгейскому по величине —
Маленькое, но большое.

Липы бросались в окна цветами,
От них становилось смертельно душно.
Она была хвостатой, да,
Невозможно скрывать,
Роняла хвост на пыльный пол,
Садясь на табурет.
В нем были волосы седые,
Я принесла люпин из сада
В двугубой чашечке цветка
Она увидела
двойное отраженье.

Червонный день стоял в окне,
Как будто бы предупреждая
О чем-то празднично простом.

В окне ее слепого глаза,
Лучистого, как исполненье
Нечаянного пожеланья
Среди бессонницы ночной,
Оно настало: в виде листьев,
В которых ждет прохладный свет.

***

Плавно тучи ходили, поддавшись луне,
набирая воды за грядой.
Золотые светила дрожали на дне:
свет лежит под водой.

Он питает и камни, и призраков дна,
и воинственный чертополох —
этой славной тоской, что хранит времена
допотопных эпох.

Словно яд, разъедающий сердце раствор,
достает беззащитных людей —
невозможно ничем перекрыть разговор
древних, тысячелетних дождей,

невозможно не слышать сирен дождевых,
на распутье стоять дождевом,
быть за мертвых и за полнокровных живых,
также — мертвое видеть в живом,

ощущать, но не помнить. Бродяга халдей
обещал — но достанет ли сил
обретать словно звук немоту площадей
многолюднее братских могил?

Обретать через холод бездвижных камней
многоликое эхо внутри,
выпадая как имя беременных дней
на багровую влагу зари.

И во всем проявившись, заметить в тетрадь,
наконец отдаваясь судьбе:
всё, что дышит сейчас — перестанет дышать,
но останется светом в тебе.

Слово в Раю

Вот я и стала больше, чем камень гусеница ручей
Вот я и стала чище, чем нищий больной ничей:
Если его крылатый прохожий не подберет,
Встанет с угрюмым Петром столбиком у ворот,
Их-то подъела- расплакала требовательная ржа.

— Так в калиточку проходи, светлейшая госпожа,

Тише реки теки в покои, в полон, сиречь на небеса,
Слушайся берегов, слушайся не перечь, в голове голоса
Лишние, не твои, но и ты — не ты, а случайное почему,
Обрати язык в неязык, не шепчи листвой, травой, не говори никому,
Чтобы стать темнотой, тишиной до последних дней —

Слово твое больше тебя, выше тебя, страшней.

Кая

От сосны, вздымающей холку
на звуки чужого ветра,
от черемухи, потерявшей навеки
пергаментные листы,
можно вправо пойти — уткнешься в заборное ретро,
если влево пойти — в болотину да в кусты.
Лучше прямо иди —
перейдешь золотую реку,
на ее костяных неведомых берегах
восседает по многолетнему человеку,
к полудню уже не стоящему на ногах.

Воздух хмелен, росою холен.
И в своей красоте неволен.
Берег — ивы да ивы, по ходу жизни
носиться различная мелюзга,
взбадривая песок и сонную воду.
Осаждая заносчивую природу,
затирает сухие листья человеческая нога.

Что тут ловится, дядьки?
Разве же это рыба?
Рвутся вялые травы, уходит
брошенный камень в пустую глубь.
И сердито вздымается будто бы от ушиба,
рыба-не-рыба, а просто чертова глыба —
солнце снизу, белое,
точно прохладный железный рупь.

Значит ли это, дядьки,
что свет на два разделился?
Тот, всплывающий, сохраняющий
образ первоначальной мглы,
с нашим ясным, бездонным
на две полноты разлился?
Отвечают дядьки тихо: курлы-курлы.

От ветлы с ручьистым ее
серебристым светом
убегает курлы по тонкой речной струне,
то на том пустом берегу слыхать,
то на тихом этом.
Солнце катится к солнцу,
не ведая обо мне.

На Кайской горе

Когда в тишине, словно в царстве Эреба,
Уже не на шутку черно,
Тогда из провинции смотришь на небо,
Дивишься, как крупно оно,
Как дым, образуя пушистые реки,
Втекает в него неспеша.
И следом, не требуя больше опеки,
Срывается с места душа.

И после, качаясь без всякого дела,
Такое пустое на вид,
Слепое нелепое тусклое тело,
Средь прочих древесных стоит.
На их языке говорить не умея,
Скрипит на своем о своем,
С упорством голодного зимнего змея
Теряя телесный объем.

Так чьи это жалкие брезжут останки
С уродливой песней во рту?…
О, роща, поверила б я спозаранку,
Что ты раздаешь темноту?!
Немногие славу Орфея стяжали,
Чего там споешь без души.
Но сосны на верхние ноты нажали:
Дыши, дорогая, дыши!

Наощупь, хоть как, из последних усилий,
На диком своем языке,
Как прежние люди о чем-то твердили
Холму и безумной реке,
В единое с ними сходясь постепенно.
И с ними бывали щедры
Желна, и ручная прибрежная пена,
И ветер, бегущий с горы.

Тополя

Казненные горзеленхозом,
По синему тонком льду
Шагали солдатским обозом
Под ангельскую дуду
Мои тополя золотые,
Сквозь набережные пустые,

К высотам! — как прежде сказал Палама.
Под шорох военной науки,
Тянули к идущим пустые дома
Свои почерневшие руки,
А так же и те, где избыток суля,
На крышу залезла сырая земля,
Березами прорастая,
Родящая, не пустая.

На вас, тополя, я смотрю, не спеша:
На то, как стремится живая душа,
Отпущенная на свободу,
Вдыхать запредельную воду.
Эпоху мою прокрутить бы назад
От имени мертвых, но вечных солдат,
Мои тополя золотые,
Из темного солнца литые,

Из медного солнца садов городских,
Где спит утомленный свидетель
Тому, как просторный и радостный стих
Сорвался с заезженных петель,
Метнулся — и там, с верхотуры звеня,
О ржавые вывески прежнего дня
Погрел беспокойные ноги…

Поклон вам и легкой дороги.

Песня оставленной

Твоя земля сломала мои кости,
Твой воздух удушил меня,
Твоя вода растопила мою плоть.
И что я теперь, без плоти, без костей, без дыхания? —
Океан бедствия, готовый захлестнуть тебя.

Бродячая луна поднимает мои ребра,
Ветер сжимает мое сердце.
Бездна сострадательней, чем ты.
Я обращаюсь к ней и прошу успокоения —
Она обещает меня духам природы:

Все забудь и стань новой.
Разреши костям сломаться.
Опустоши легкие.
Плыви по реке как утопленник, которому все равно,
Где начинается его дорога, где кончается его дорога:
Река впадает в океан и растворяется в нем.

Тогда они скажут:
Будь тем, чем ты не была,
Будь тем, чем ты не будешь
И тем, что не ты, но, что больше тебя:
В тебе больше воды, чем крови. Ты наша.
Душа моря, охватывающая вселенную,
Как воды охватывают плод.

 

***

Многие думают, женщины — это платья
Качаются на ветру. Траурным красным кленом
Качаются на ветру.
Буря лохматит сосны, треплет в сухом бору.

Окна сверкают, стекла со вздохом бьются.
Ищут возможности выскользнуть, не даются
в руки вёрткие занавески.
Женщины это подрагивания и трески,
вовсе не платья.

Если и платья, то, думается, другие…
Нечто общее, плавная ностальгия,
нечто, общее плаванье, отплыванье,
типа, ежесекундное забыванье
что

превращается в признаки звука, знака,
женщины-образы, плывущие по ветру налегке,
Ибо Господь в отъезде, крепости — на замке,

Рвутся вперед охотники, лает в лесу собака.
Книга скрипит, бумага горит в руке.

Может, ты с чем-то большим накоротке?
……………………………………………
Смех деревьев, тело поёт в реке.

Стихотворение — это мешочек мрака,
В нем блуждает -на кухне, на чердаке,
Между книг и на дне бельевого бака
Ветер. Ищет с пристрастием вурдалака
Женщину —
          опечатку в третьем катрене, второй строке.

Песенка перед сном

В голову все равно залетает всякая одиссея —
Во мне становится старше только бесстрашный ветер,
Ему неважно где я. А где я? Где я
Не знает ни ветер, ни прочее движимое на свете.

Знает одна скала. Я в нее влюблена.
Она доросла до дна, заросла она
Нежной травой, состоящей из пузырьков,
Из навзикаевых розовых волосков.
Заросла и думает, как женщина без любви:
«Я» мое настоящее, дальше меня плыви.

Я и плыву, Ээйя — куда деваться?
Утром оденешься, вечером — раздеваться,
Прыгать вниз, внизу шевелить ногой,
Жабрами двигать, отдаваться себе другой:
Она была девушкой, отплясывала на балу,
Ленты мотала, искала, ждала,
А потом надоело ей — и она умерла.
Вот так же и я умру.

Спишь или слушаешь? Спишь или слушаешь?
Сплю.
Это тело снова свелось к нулю,
Солнце свелось к нулю, ночь превратилась
в горизонтальный шум. Так случилось,
спящее я люблю….