Анастасия Семенович. Опричнина с персиком

Анастасия Семенович — журналист, родилась в Ульяновске, живет и работает в Петербурге.

Артем Роганов и Сергей Лебеденко: Рассказ Анастасии Семенович — выхваченный и поэтически преломленный кусок из современной общественно-политической жизни. Насущные «скандалы, интриги, расследования» смешиваются в яркий и подчас хаотический калейдоскоп, в котором уже трудно разобрать, кто прав и где именно правда. Подчеркивает это особенный язык текста — ироничный, с ритмическими повторами и многоступенчатыми метафорами, которые отражают динамику новостной повестки. Заглавный же образ — «опричнина с персиками» — каждый поймет по-своему. Для кого-то здесь будет идти речь о прикрытой сладкими «персиковыми» речами тирании, а для кого-то — о бутафорском «персиковом» протесте против нее.

ОПРИЧНИНА С ПЕРСИКОМ

Френды не успевают менять аватарки — одно Я/Мы на другое, мы против... мы за... свободу... Иван... Многое уже неактуально: иваны на свободе, страны, флагами которых раскрашены аватарки, перестали принимать соболезнования. Аватарки в чате обсуждают, как успеть постоять в пикете: освободиться с работы и уложиться до десяти вечера, чтобы «не нарушать общественный порядок». Рядом с пикетами мешковатый мужчина в кепке выгуливают седую овчарку, останавливается, чтобы перекреститься — правда, церковь тут лютеранская. У фотографа получается хороший кадр. Мужчина, овчарка, сосредоточенно-умное лицо пикетчика, плакат. Наискось размытые линии — прохожие, не попавшие в точки фокуса. На краю сфокусированного пятна — сердечно-сосудистое лицо командира ОМОНа.

На трясущемся видео с акции протеста (трое в пикетах, тридцать камер и сто парней с красивыми глазами и румянцем — хотя, конечно, им просто жарко в берцах и форме из плохой синтетики, будущие сердечно-сосудистые лица) я слышу крик из-за камер, пока румяные парни ломают тонконогого человека с нечеткой кривой надписью «Опричники!» на четвертинке ватмана. Фоном вместо лютеранской церкви — посеревший асексуальный чулок лесов на башенке собора и нежное летнее небо, безотказно принимающее в себя чулок, чтобы мускулистые осенние облака, прилетев в октябре, сорвали его наконец.

Вечером после пикетов мы с коллегами идем в бар — всегда так делаем, говорим, что надо снять стресс, хотя это продолжение веселья — «отбили своего и давайте выпьем». Спорим про Росгвардию, зачитывают Википедию — там пишут, что Росгвардия «основана в 1565 году» (как Опричнина). Миниатюрная девушка с серыми глазами и волосами, сотрудница нового расследовательского проекта, говорит нам, что «это все» — пугало не для нас, на нас «им там» наплевать, — сквозь рябь экрана мы видим тонкую красную ткань флага, за которой насмерть бьются «две буквы». Я думаю: это Ф и Б, или С и Р? А может М и К? Огромные, сильные, гибкие чудовища извиваются, сжимают и колят друг друга, и, когда кажется, что одно вот-вот пожрет другое, является Гэндальф покровитель, рубит дефектные головы и гноящиеся перепончатые лапы, нервно и будто против воли главной головы загребающие под чешуйчатое брюхо все блестящее. Политые кровью чудовищ блестяшки покровитель небрежно уносит с собой.

Бархатноголосый старожил радиостанции в синем свитере с уютным хомутиком примирительно перебивает: они там сами разберутся, не надо нам лезть. Мы — над схваткой. Его молодая коллега-ведущая неопытными тирадами рвет бархат: нет, мы — граждане, мы должны бороться, неужели мы ничего не сможем. Она бы познакомилась с настоящим революционером — надо анонимное интервью. Ведь «они все» — опричники, как нам не стыдно смотреть, что они «делают с людьми». Фотограф, снимающий для нескольких редакций, удивленно глядит на ведущую вытянутым в стакане пива лицом, глазами, похожими на фаюмский портрет. Она ему нравилась раньше, вернее, ее голос — не такой скачущий, как сейчас. У фотографа мягкие загорелые щеки, нежный турецкий взгляд, смешная «счастливая» фенечка на руке с профессионально выпирающей костяшкой большого пальца. Он почти все время молчит, хотя единственный из нас работал на настоящей войне. Ведущая мстит за долгий взгляд вопросами про один теплый полуостров. Он сначала говорит, что его мнение «и так все знают», потом — что с полуостровом получилось как лучше. Девушка взрывается, ноты все выше, под затемненный потолок летят международное право, конвенции, неприкосновенности. «Их никто и не трогал» — сглаживая мнение иронией, отвечает фотограф, но девушка продолжает разбрызгивать лозунги и текилу.

Ночью мою улицу прошило криком, я не расслышала, «Официант!» или «Офицер!»

Утром, с легким похмельем, чуть тянущим за затылок, я собираюсь на интервью — на окраину, где жужжат гипермаркеты, громыхают стройки, журчит ручей и кто-то посадил яблоню и грушу у человейника, свернувшегося колечком по границам пятна застройки. Туда долго ехать, но герой — интересный, общительный, с черными, блестящими глазами-ягодами — того стоит.

Выхожу в июньскую свежую, поющую птицами кленовую листву, смотрю инстаграм — радиоведущая, которая вчера вечером жарко бунтовала и хотела внедриться в подполье, позирует, причудливо изогнувшись в йоге, в сториз она же, улыбаясь, училась акробатике. Из высокого пояса леггинсов выглядывает изящно отполированный загорелый верхний пресс. Черноглазый герой живет тяжело и интересно, он спрашивает меня, хожу ли я на митинги — на этом мы заканчиваем интервью. С окраины еду в центр — оттуда пишут сухо-информационные твиты и постят жалостливые фото.

Толпа под уродливым зданием суда, камеры, кеды на траве, бледные колени над ними. Карнавального политика держат под взглядом сердечно-сосудистого командира, бледноногим девушкам в кедах приходит пуш: снисходительный комментарий из-за краснокирпичных зубчатых стен.

ТАМ пока ничего не решили — в старом здании с новыми окнами и чистыми стеклами, в которых небо и закат цвета флага, под которым стерильный серо-гранитный пандус. К гербовой двери идет компания, общее число подписчиков которой больше, чем душ в городе, разлагающемся под закатом на красное и черное. Вожак компании — главный редактор с седыми кудрями.

— Вам бы на ситуацию обратить внимание. Им там не суть, а у нас с вами как бы чего не вышло — русский бунт, знаете ли.

— Да бросьте, это все ваши фейсбучные дела, — говорит человек с накладным ампиром в интерьере, или даже со «скандинавскостью», но непоправимо бесчеловечной — столом-полигоном, огромным монитором, выдающим комплексы.

— Наделаете репостов и успокоитесь.

— Наше дело маленькое, вас предупредить. Мы-то в фейсбуке пересидим, а бунт, знаете ли, дело уличное.

— Ой ну ладно, ладно. Только чур никаких провокаций и баррикад — найдете другой сюжет.

Человек из ампирно-скандинавского кабинета идет к siloviki. А у них своих дел по горло — надо грызть горло другой башне, ну или открыть клапан и пить старую венозную кровь — одуряюще бескислородную.

— Товарищи, может получится на ситуацию обратить внимание?

— Как же вы з....ли с этим вашим интернетом, демократией этой! Нас кто предупреждал? И вообще это не мы, а другая буква. При Сталине бы уже...

— При Сталине ко мне бы никто по вашу душу не ходил, и вообще души наши давно б сверху наблюдали. Или снизу, но приятнее думать, что сверху. Снизу двойные подбородки и целлюлит. Так может посмотрите, ситуацию-то? Не сейчас, ну как сможете. Да вы кушайте, не стесняйтесь, ее лучше пить сразу, пока пульсирует.

— Ситуацию посмотрим. А вы главному своему толкнете назначение.

— Вы же знаете, он этим сам занимается.

— Вот пусть и ситуацией он тогда тоже сам занимается. Лично идет на улицу с дубинкой.

— Хорошо, мы подумаем, как ему намекнуть.

— А мы — как намекнуть про персонажа вашего той другой букве.

— Да он даже не наш. Так тоже, пришли.

— При Сталине бы уже...

Главный пробегает заявление, которое сделает через десять минут (но в эфир его дадут через три часа), выхватывает один пункт.

— Это что, все ради этого вот? Ситуация б... у них, вопрос для отделения милиции, тьфу, полиции, и я про это должен на 145-миллионную страну говорить? Вы демографию видели? Нам надо заставить их рожать, платить налоги и не валить из страны, об этом надо думать, а не о х... всякой!! Что нацпроекты, бабки идут, эффекта ноль, да уж подумайте, дайте им бизнес-шмизнес делать или чего там обычно хотят на гражданке... У нас времени нет, а я должен за какого-то п.... объясняться, да я блин даже не в курсе, что за чел и кто его там за что! А это вы мне что пропихиваете? Опять «стоит посмотреть в сторону назначения», то есть я х.. в небо должен ткнуть и назначить, а это между прочим не шаражкина контора, вы в курсе? Завел, блин, наковерную оппозицию на свою голову...

....

Я/Мы отбили своего, ручной режим, общая победа, это все ужасно, но сегодня хочется верить, давайте выпьем.

Siloviki, измазанные почти фиолетовой кровью друг друга, опьянев, шатаясь от бессилия, расходятся. Я/Мы идиоты, да я б вас всех, при Сталине бы уже...

«Можем, когда хотим!» — звенела радиоведущая между вторым и третьим шотом. Фаюмский фотограф нежно наблюдал из-за почти пустой кружки, на донышке млело ленивое светлое. Мы снисходительно-сыто обсуждаем Хабаровск — фото похожей на горный поток толпы, текущей по незнакомым москвичам улице.

— Это другой протест. Это глубинный народ. Они не за губернатора, они против Москвы. Что сделает Кремль?

— Что нам делать с Белоруссией? Почему они не захватывают резиденцию?

Протестующему ампутировали раздавленную битой и берцами стопу. Завтра опять пикеты — разом за Хабаровск, Беларусь, отравленного политика, башкирские шиханы, которые хотят стереть в соду. Надо успеть до десяти вечера — мы не хотим «нарушать общественный порядок», поэтому пикетируем по одному.

По очереди прыгает пуш: вышел трейлер нового «Бэтмена», отравлен карнавальный политик.

В ампирно-скандинавских кабинетах переполох: надо делать доклад. У стола-полигона нервно протирают роскошный бакинский ковер лаковыми туфлями два человека, один в серо-стальном, а другой в синем галстуке.

— Что мы ему скажем, кто виноват? Эти говнюки ведь нас следующими пришьют, у меня, едрить налево, даже паспорт — один, как сейчас положено, мне же с ним никуда!...

— Скажи — не знаем, работаем, выясняем.

— Ага, они все равно пришьют! Гвоздометом на эту, как ее, модное дерево, серую лиственницу в этом вашем хипстерском парке!!

— А может вообще не говорить, кто? Пока не спросит. Напирай, что надо этого карнавального в Швейцарию отправить, чтобы если ласты сложит, то не у нас. Главный любит международные истории, ему понравится, увлечется.

— Хорошая мысль, да и прессу там расшевелим, пусть повозмущаются, что на их налоги нашего карнавального лечат.

— Да!

— Только это, тогда вообще никого не ищем, понял? Ни через какие каналы, никак. Дернемся — пришьют. Меня не будет — ты слетишь.

Человеку в синем галстуке полегчало, он проводил стального коллегу и сел в глубокое серьезное кресло по другую сторону полигона. Ослабил узел, достал из ящика смартфон с vpn и начал расслабляющий серфинг по телеграм-каналам.

Человек с серо-стальным галстуком, никуда не заходя и не ослабляя серую хватку вокруг шеи, идет к siloviki.

— Нам бы хоть примерно, кто его так?

— Не паясничал бы ты, дорогой человек. Кому вам? Патрон твой туповат стал, или ты такой умный, хочешь его кинуть?

— Почему же *****ич туповат? Мы просим тихо, аккуратно намекнуть.

— За баклана меня держишь? Что за отрава, вы в курсе. Мы — тем более. Начну «аккуратно» искать, кто из наших ее кому слил — шефу твоему кранты, я прикрывать не буду.

— Ну вы попробуйте, очень-очень аккуратно. А я подумаю, на кого тот ваш участок скинуть. То есть, конечно, не ваш.

— Умный значит. Мне-то что — ебитесь как хотите.

Фото чьей-то дачи, где идет обыск, комментарии адвоката: согласно выписке из Росреестра, это все — страшная коррупция, но есть же суд, мы сделаем все, его подставили. Пять репостов дачи подряд, между ними — два обсуждения премьеры слоеной булочки с облепихой и маскарпоне в городской сети пекарен. Хвалят слоеное тесто и говорят, что будет такая же булочка с персиком.

Через три месяца судят бывшего чиновника, дачу которого обыскивали. Я беру с собой булочку с персиком — от сиропа диктофон местами липкий. Синий галстук развязно повис.

— Почему его не грохнули, он же искал, кто отравил? Если он знает — ведь может рассказать.

— Он не знает. Давно бы рассказал, мучеником стал. Его подставили.

— Опричники ебучие, грызутся, а все одно, все говнюки.

— Как и мы.

— Да мы вообще котики.

Ведущая радиостанции в прямом эфире у суда требует свободы синему галстуку. Он тоже жертва системы, считает она. Дополняет сториз инстаграма, когда кого-то уносят в автозак. Фотограф с турецкими глазами и мягкими щеками листает снимки: мужчина в «аквариуме» все время стоял, опустив голову, иногда упираясь макушкой в стекло, но, оказывается, хитро улыбался куда-то в угол и дважды посмотрел на обтянутый черной водолазкой пресс радиоведущей.

После суда я съедаю еще одну булочку с персиком — пекарня за углом, булочка свежая, теплая. Из-за прилавка обещают, что скоро будет такая с брусникой.