Ирина Костарева. Чайки над Босфором

Ирина Костарева родилась в 1989 году в поселке Приволжский в Тверской области. По образованию журналист, живет в Москве, работает редактором в медиа, пишет короткую прозу, прошла онлайн-курс CWS «Проза для начинающих» и курс Write Like a Girl.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: «Отец философии» Фалес считал, что вода — сверхизменчивый первоэлемент, из которого было создано все сущее. На родине Фалеса, в Турции, происходит действие рассказа Ирины Костаревой: героиня готовится переплыть Босфор, вечную границу между Востоком и Западом, и занимается усиленными тренировками. Вода, тело, движение, энергия — текст насыщен осязаемыми деталями. Но эта телесная плотность — не просто упражнение в стиле, но и ключевой стержень рассказа: героиня осознает, что саморазвитие — не средство достижения цели, но сама цель, при этом постоянная, и нарушить ее не могут даже внезапные катастрофические события. Если задуматься, для мира, запертого на карантин, это обнадеживающая мысль.

ЧАЙКИ НАД БОСФОРОМ

На часах пять тридцать утра. Напитанная мраком комната обнимает ладонями стен. Насиба лежит на спине, расправив руки вдоль тела, и дышит медленно, как будто делает шавасану. Пять минут в таком положении растягиваются, как минимум, вдвое, но стоит пошевелиться, и время ускоряется, чтобы нагнать упущенное. 

Через час Насиба уже в бассейне, прячет короткие черные волосы под упругой шапочкой. Спина у нее сильная, как у рыбы, руки полные, с покатыми плечами и по-младенчески толстенькими ладонями — достались в наследство от мамы. Зато ноги — длинные и сильные. Это уже от отца. Стоя на мокром керамическом полу, она медленно разминает ступни и, перекатываясь с носка на пятку, медленно вращает головой, чтобы не дернуло в шее. Потом залезает в воду. Взмах, всплеск, взмах, всплеск. Когда ты плывешь, важно только это, вот почему плавать так приятно. 

Любовь к воде у Насибы с детства. Поселок, где она выросла, стоял на берегу маленькой речки. Правда, назывался именем другой, большой реки, в которую впадала маленькая. Кто с машинами, те ездили купаться и загорать к реке большой, а Насиба бегала к маленькой. Плавать девочку учил отец. Повиснув у него на шее, она подгибала на мелководье ноги, чтобы не зацепить ими воду. Потом, изловчившись, меняла положение, и, опершись животом на протянутую над водой отцовскую руку, балансировала так на поверхности.

«Ты, наверное, не знала, но самые первые люди вышли из воды, — рассказывал отец. — Так что, считай, ты с рождения умеешь плавать: вода это и есть наша стихия».

Насибе отчаянно хотелось верить в прекрасных морских жителей с прозрачной кожей, которые когда-то давно вышли из воды, но она никак не могла понять, зачем им это делать. Она как-то видела выброшенных на берег рыб. Сначала они долго бьются в припадке, дугой изгибая тело, а потом их прозрачные глаза мутнеют, и рыбы умирают.

Мама комментировала отцовские рассказы однозначно: «Не слушай ты эти сказки». Она учила школьников биологии и в вопросах происхождения видов была категорична. Отец Насибы работал на пилораме, и — по убеждению мамы — ничего не смыслил в науке, но зато, — по убеждению Насибы, — прекрасно сочинял истории. Сошлись отец с мамой как будто случайно, но так вышло, что надолго, — неожиданно для обоих в амниотической жидкости материнской утробы поселилась Насиба.

Выучившись плавать — сначала с барахтаньем, загребая руками под себя, потом аккуратным брассом, — Насиба еще больше полюбила воду. Она заплывала на середину реки, переворачивалась на спину, раскидывала по сторонам руки, запрокидывала голову и подолгу лежала так, отрезанная ото всех толщей воды. В воде тонули любые звуки, кроме стука собственного Насибиного сердца. 

О, это неповторимое чувство, будто у тебя впереди вся жизнь и, как минимум, половина лета.

Одной дождливой осенью насибиного отца сильно придавило бревном. Он умер почти сразу — повредились внутренние органы. Жизнь Насибы с мамой стала тяжелее и безрадостнее. Потом начались школьные и вступительные экзамены — про речку пришлось забыть.

Пока маленький речной пляжик зарастал осокой, а вода затягивалась ряской, Насиба оставила свой поселок и переехала в большой город с большой рекой. Выучившись в итоге на лингвиста и неплохо владея словом, она никак не могла найти то, на что эти самые слова будет не жалко тратить. Поиски оборачивались бесконечными сменами работы, попытками писать рассказы и сочинять стихи. Вот где бы пригодилась папина поддержка.

«Не обманывай себя, — рекомендовала мама, — был бы у тебя был талант, мы бы это уже заметили». 

Насиба не соглашалась, но в чем она талантлива и сама понимала не до конца — слишком быстро бросала все, что начинала: хобби, работу, отношения. 

Иногда, дома или в офисе, под мерцающим светом монитора, у нее перехватывало дыхание и сдавливало грудь. Тогда она вставала с рабочего места и шла в туалет, где, открыв кран, подставляла ладони теплой воде, разворачивая их попеременно то плашмя, то ребром — как будто резвились две маленькие рыбки, — и так успокаивалась.

Когда именно ей в голову пришла нелепая идея переплыть Босфор, она не помнила. Но мысль, такая сумасбродная, что не поддаться ей было решительно невозможно, проросла внутри упругой водорослью, выросла в одержимость. Имя Босфор стало для Насибы нарицательным, этаким символом торжества человеческого духа, а сам заплыв — необходимым условием дальнейшего существования.

Взмах, всплеск, взмах, всплеск. Насиба представляет себя колебанием волнового маятника: минута — в одну сторону, минута — в другую. Она всегда двигается с одной и той же скоростью, как часы.

После плавания Насиба идет в душ. Стащив с себя купальник, она стоит под водой, подставив ей себя. Пока по телу скользят водяные струи, Насиба представляет себя горой, по которой резво бегут ручьи; она закрывает глаза и слышит заливистый щебет птиц и ропот деревьев, представляет, будто у ее стоп, там, куда спадает водопад, разлито красивое озеро и из него выныривают серебряные рыбы. Ей хочется, чтобы вода из озера поднялась сначала до щиколоток, потом до коленей, оттуда — к бедрам, животу, груди, плечам и, наконец, поглотила ее всю, растворила в блаженной неге. Прикрыв глаза, Насиба роняет слабый стон удовольствия.

Потом, стоя перед зеркалом, она смотрит, как меняется ее тело, как вылепливает его вода. Насиба представляет себя в потоке тысяч других пловцов — яркие крошечные пятна на теле чернильного цвета воды, как сыпь, как болезнь. Единым порывом они направляются от старта к финишу. У кого-то на это уйдет меньше часа, у кого-то — все три. И все это время над головой у них беспрестанно кружат чайки. Такие большие и горластые, какие бывают только над Босфором.

«Дело не столько в скорости, сколько в технике, — отцовские слова отзываются в ушах Насибы так, как будто их начитывает диктофон. — Если не делать один длинный гребок вместо цепочки коротких, на финише может не хватить сил выгрести против течения».

Через три месяца регулярных тренировок в бассейне она делает первый заплыв в открытой воде. Водоем небольшой, с одной стороны он тянется вдоль пролеска, вставшего между рекой и шоссе, с другой — вдоль песчаного берега с торчащими из него новенькими высотками. Получается, что, если зайти в воду с одного берега, кажется, будто находишься далеко за городом, а если с другого, — упрешься взглядом в городские дома, зыркающие с высоты своего роста стеклянными глазницами. Насиба безмолвно кивает им и заходит в воду. Когда она плывет, по ногам скользят широкие бинты водорослей. Они такие длинные, что кажется, будто способны обвязать ее всю, как младенца или мумию, и затащить в сладкий мрак илистого дна. Как-то живут тут прекрасные морские жители из отцовских рассказов? С каждым взмахом руки Насиба старается сильнее вытянуться вперед, чтобы преодолеть как можно большее расстояние за один раз: рывок, потом еще один и так раз за разом.

Отец как никто понимал красоту и опасность воды, но сейчас и Насиба чувствует потустороннюю силу реки. Река кажется ей совершенно иной, нежели большие разливы вроде морей и океанов; стихией более древней и темной. Босфор — это, конечно, не река, но суть от этого не меняется. Черные воды пролива полосуют на две части не только Стамбул, но и вообще континент: с одной его стороны лежит Европа, с другой — Азия. Насиба видит в этом что-то сакральное, какой-то сокровенный смысл, который никак не объяснить, только ощутить можно, особенно, если долго вглядываться в черную фольгу волн, что накатывают друг на друга мелкой рябью, пока где-то вверху кружат громадные хищные птицы. 

Чем ближе заплыв, тем сильнее охватывает Насибу тревожное ожидание. В ночь перед рейсом в Стамбул ей снится, будто чайки кричат над ее головой. Она на дистанции, до финиша — рукой подать, но, сколько бы ни гребла, она не может сдвинуться ни на метр. Окончательно выбившись из сил, она просыпается вся в поту.

Дурман плохого сна преследует Насибу и по дороге в аэропорт. Со снами всегда так: они врываются в привычную повседневность нелепые, откровенно чудные и неправдоподобные, и требуют, чтобы их разгадали. Хорошие сны уходят, как бриз, оставляя после себя ощущение таинственного счастья и легкую грусть от пробуждения. Из дурных выныриваешь, как из пучины, и выходишь на берег мокрый, с налипшими на красивые плавки медузами — обрывками тревожных воспоминаний. Даже большие белые самолеты за стеклом гейта не будоражат, предваряя скорое приключение, — слишком неповоротливыми и тучными они кажутся, слишком мрачно взирают овалами иллюминаторов. Насиба глядит на них в легком оцепенении, которое случается, когда долго смотришь в одну точку. 

Когда приходит время посадки, на табло загораются большие красные буквы: «РЕЙС ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ». А еще через четверть часа буквы на экране меняются на «РЕЙС ОТМЕНЕН».

Выстроенная к гейту очередь треплется, как девичья коса на ветру. Растерянные и дезориентированные пассажиры отступают, бросаются кто куда — нужно же что-то делать. А потом над толпой почти осязаемой тревогой материализуются два слова, зыбких как дым и стойких как запах дыма: «Взрыв» и «Теракт». 
В Стамбульском аэропорту... 

Уставившись в светящийся экран — он переносит в нужное место куда быстрее самолетов, — люди синхронно пролистывают страницу за страницей, жадно проглатывая любые подробности. Насиба тоже лезет в карман за смартфоном. Пальцы быстро скользят по экрану, а тело заторможено, будто перед сном, или — смертью. Грудь сжимает не так, как обычно, тисками, а будто придавливает тяжелым бревном.

***

Дома Насиба набирает ванну, аккуратно опускает в нее ногу, потом другую и, наконец, забирается вся, вытягивается и прикрывает глаза. Вода плавно качается, потревоженная, а потом замирает.

Босфор утром чернильно-синий, устрашающий и манящий — с неизменно кружащими над водой птицами. Чайки орут пронзительно, мощно — стонут подстать тяжелым волнам. На Галатском мосту рыбаки забрасывают в воду удочки. Проносятся мимо грязные машины, и гудит пароход. Больше ничего не происходит.

Иллюстрация на обложке: Пьер Боннар, «Ванна», 1925.