Павел Миронов. Ларек

Павел Миронов, москвич, 30 лет, нигде, кроме «Прочтения», не публиковался. По профессии — сценарист компьютерных игр.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: «Рассказ Павла Миронова на структурном уровне представляет собой игру жанров: история лишившегося работы продавца начинается как мрачный реализм, напоминающий рассказы Сенчина или Прилепина, но внезапно выруливает на территорию волшебного, но не сюжетно, а на уровне атмосферы: там, где действует литература, возможно все, и герой рассказа даже из безвыходной ситуации находит выход. Приспосабливаться к среде или двигаться к цели несмотря ни на что? Автор предлагает третий путь, но соглашаться ли с ним — каждый решает сам».

 

Ларек

1. 

Рано утром приехал Магомед и сказал, что ларек закрывается. 

Он не вышел из своей дорогой машины, просто остановился вровень с окошком, за которым сидел Рома. Они глядели друг на друга и видели разное. Рома видел кожаный салон и золотой перстень, Магомед видел колонны коробок, краешек раскладушки в углу и бледные пальцы Ромы, держащие выручку. В машине Магомеда пахло душистым табаком, а из ларька пахло ногами. Магомед морщился, считая деньги. 

— Сегодня последний день торгуешь. Завтра приедет Салават, ключ ему отдашь. Понял? 

— Понял.

Забрав деньги, Магомед уехал, и лесная грунтовка оцепенела. Зашелестевшие было осинки снова замерли, и даже петухи в деревне покрикивали вполсилы, ежась в своих курятниках. Звезды и луна были будто яркие дырочки в темно-синем предрассветном небе.

Рома отодвинул задвижку и вышел из железного ларька прямо в лес. Там, невидимый с дороги, примостился маленький дворик. Песок под ногами, одноногий столик и пенек со спинкой, как у кресла. Рома сел на пенек и закурил. Поплевывал в ведро для окурков, рассеянно смотрел на черный квадрат ларька, притаившийся до рассвета под сосновой лапищей. 

Ларек был самый обыкновенный, сваренный из толстых стальных пластин, с тяжелой дверью на двух засовах и решеткой поперек витрины. С обратной стороны, за мутненьким стеклом, стоял у этой решетки стеллаж для товаров, сколоченный из горбыля. Напротив стеллажа стояла раскладушка, под ней — касса и кое-какие ромины вещи. Остальное пространство занимал товар. В основном — консервы, выпивка и сигареты. 

Рома докуривал и ежился от утреннего морозца. На траве, пробившей песок, белел иней. Глядя на него, Рома подумал, что неплохо было бы выпить чаю. Но представив, как зашипит старенький чайник, как уютно подернется паром мутная витрина и что все это будет в последний раз — он заплакал. 

Рома сидел на пенечке, плакал, а чайник в его голове шипел, будто в нем было недостаточно воды и она не покрывала спиральку полностью. 

 

2. 

Деревня встряхнулась, как пес, учуявший съестное, и навострила уши. Неизвестно, откуда пошел этот слух, но все как-то сразу поняли, что в ларьке сегодня наливают и что Рома то ли празднует что-то, то ли сошел с ума. К ларьку отправили разведчиков, и к полудню те стали возвращаться пьяные и с хорошими вестями.

Влас был уверен, что у Ромыча день рождения, братья Кирсановы говорили, что в ларьке был переучет и у Ромки образовалось некоторое количество лишней водки, а механизатор Семен, уважаемый и солидный человек, вернувшись от ларька с двумя пакетами консервов, сказал просто: «Наливают». И услышав это веское «Наливают», вся деревня поднялась и, не заперев домов и прихватив с собой детей, по-утиному заковыляла в лес. Шли молча, тревожились. Не от того, что всем как-то уж очень сильно хотелось в этот день выпить на дармовщинку, а от того, что Семен добавил, занося консервы в свой беленый аккуратный домик. «Закрывается ларек завтра, все» — сказал он. 

Перебралась через реку по отмели, поднялись на пригорок, зашли в лес и, смутившись, замерли. Ларек, обычно молчаливо темневший под сосной, стоял нараспашку, и громкая веселая музыка орала из колонки. Продавец Рома выносил из ларька ящик за ящиком, коробку за коробкой. Смутилась деревня не только из-за того, что ларек был раскрыт и выпотрошен, но и из-за того, что Рому целиком она видела впервые. 

Рома оказался толстым, бледным мужичком с бородой, лет пятидесяти, наверное, а может и моложе, кто разберет. Он носил майку и блестящие на коленях тренировочные штаны. Завидев деревенских, Рома помахал им рукой и крикнул что-то приветливое, но те и так поняли, что бояться им нечего, и подошли. 

— Что, Ром, праздник у тебя какой? — спросил старый Егор и стукнул своей клюкой в один из ящиков. Тот зазвенел, подтверждая егоровы слова, да и сам Рома кивнул: «можно». 

И началось веселье. 

 

3. 

Распогодилось. Солнце высушило туман и подняло пыль. С берез облетали листочки, они вились и шебуршали в засохших грязевых колеях. Дети играли там же в пыли, не боясь машин: тут их почти не бывало. 

Мужики сбегали в деревню за лавками и гармошкой. Принесли они и длинный дощатый стол, который выносили из-под старой лесопилки только по случаю свадеб или похорон, а Галя Машкова расщедрилась и разрешила взять из подпола кадушку с груздями. Расселись там же, на дороге, а в овраге разожгли огонь, чтобы отварить картошки с тушенкой. Тушенки было навалом в плоских армейских банках, которые раздавал Рома. 

Рому разглядывали с любопытством. Он ковылял тут и там, раздавал детям конфеты и газировку, семечки и консервы — взрослым, улыбался в жидкую бороденку и молчал. Загорелых за долгое лето мужиков особенно удивляла его бледность. Рома не выходил из ларька, наверное, месяцами. Только по нужде и на разгрузку товара. Волосы у него были белые, но не седые, а просто белые, как трава весной под перевернутой водяной бочкой...

Впрочем, как бы он не выглядел — пир есть пир, а кто угощал, тот и хорош, и Рома был хорош в этот день. 

— За Рому! — кричали все, и пили, а Рома только улыбался и протягивал квас из черной пластмассовой бутылочки. 

Пили весело и легко, как полагалось в таких случаях. Неожиданная пьянка — что-то вроде пожара, к которому всегда надо быть готовым и действовать в таком случае решительно. Звенело стекло, ревела музыка, тяжелый сытный запах гуляша выплывал из оврага, и дети орали от души, чувствуя родительское веселье. 

Но потом, когда картошка была сварена и съедена, а пустые бутылки заблестели в овраге под уже вечерним солнышком, все притихли, обдумывая вторую, не такую приятную новость. 

— Что, Ром, правда закрываешься? Чего так? — спросили Рому. Тот сидел у края стола, грыз сухарик и смотрел прямо перед собой. Его белые волосы шевелились в теплом солнечном ветре, как будто он сидел под водой, в каком-то невидимом течении. Живот его лежал на коленях белым и безучастным тестом. Не дождавшись ответа, Степан шлепнул Рому по этому животу, и тот встрепенулся. 

— А? Да, все. Магомед говорит, завтра закроем. 

— Ну! А чего так? Денег мало, что ли? 

— Не знаю. 

— И где нам затариваться? Ближайший магаз только в Перхурово, а это двадцать кэмэ!

— Не знаю. Магомед не говорил. 

— Гм. А ты-то что делать будешь?

Рома не ответил, но его снова шлепнули. Деревне стало интересно. Все вдруг поняли, что совсем ничего не знают о нем, хотя ларек его работал днем и ночью, летом и зимой, и никогда за все эти годы — лет двадцать, не меньше — они не видели его закрытым, а в окошке — какого-нибудь другого продавца. 

— Давай-давай, расскажи, Ром! Куда поедешь? Есть куда ехать-то?

— Дети есть? Может, внуки уже? У меня внук в Кинешме живет, не навещает, клоп, совсем.

— Я ж тебя с детства помню, ты тут сколько? Двадцать лет? Тридцать? 

— Роман Палыч, ты ж как могикан последний! Расскажи чего-нибудь! Ты вообще откуда? С каких краев? 

Его хотели шлепнуть по животу еще раз, но Рома прикрыл живот ладонями и начал рассказывать.

 

4. 

Поезда тут ходят редко — да и куда им ходить? Так, раз в месяц, а то и реже проедет скорый до Тюмени или грузовой, с нефтью или танками — на восток. Пассажирские почти не останавливаются, даже кассы или будки нет на станции, а сама она называется просто 1115 км, и непонятно — от какого места эти километры считаются. 

Но однажды пассажирский поезд все-таки тут остановился. Вышло случайно: впереди на разъезде сбили корову, и обходчик бежал три километра до 1119-го, по снегу и морозу, чтобы остановить поезд и дать жене нарезать побольше отбивных, пока корову окончательно не размажет по путям. Стоянка была недолгой — минуты три. Но в эти-то три минуты и произошло то, что произошло. 

В плацкартном вагоне открылась дверь, и в проеме появился молодой и пьяный Рома. Он, стоя в дверях, пытался закурить сигаретку. Ветер сбивал пламя, и Рома выпустил поручень, чтобы прикрыть огонек ладонью. 

И, конечно, когда поезд тронулся, Рома выпал из вагона. Он сидел в сугробе и смотрел, как скорый ночной уходит все дальше и дальше. Кричать он не мог из-за холода, водки и сигареты, закушенной намертво. Она быстро и ярко тлела на ветру. 

Рома был в тренировочных штанах и маечке. Паспорт с вложенным в него письмом, рюкзачок с бельем и деньги — сорок рублей на станционный пирожок — остались в вагоне, в сеточке над верхним 26-м местом. 

«Че мне делать?» — спросил он обходчика, но тот только пожал плечами: «Посиди у меня в будке, там кто-нибудь придет». И Рома, закусив свежей говядиной, заснул в эту ночь на переезде, под рев вьюги и стук печных заслонок. 

А наутро выяснилось, что до ближайшего города тут пятьсот километров, а до того, который был нужен Роме — вся тысяча. Также выяснилось, что телефонной связи нет вовсе, а деньги местным пенсионерам приносит почтальон раз в год, все сразу, и недавно он уже как раз приходил...

— Так что тебе либо пешком переться, либо тут устраиваться, — сказал Роме обходчик. — Работы у меня нет, но я спрошу одного чурку. Есть тут чеченцы, хотели ларек открыть. Пойдешь продавцом?

И Рома, подумав, согласился. Он ударил по рукам с Магомедом-старшим — отцом нынешнего Магомеда: «поработаю месяцок». И остался на двадцать четыре года. 

Сложнее всего было в первый год, когда казалось, что где-то на другом конце тусклого рельса ждет что-то важное. Тогда, в эти первые месяцы, Рома считал дни и умолял чеченцев отвезти его в город, но хитрый Магомед быстро понял свою выгоду и никуда подневольного Рому не пускал. 

— Куда я тебя пущу? Ты же без паспорта, без ничего! Тебе сразу вилы, если встретят! 

— Но дай хоть позвонить! Я видел, у тебя мобила есть! 

И Магомед улыбался, лез в кожаный чехол на поясе и показывал Роме экранчик телефона, который говорил: «Нет сигнала». 

Почти каждую ночь Рома убегал на станцию, готовый броситься под колеса первого же поезда, что пройдет через 1115-й, но поездов не было. К утру, уставший Рома брел в ларек, досыпать и готовиться к следующей ночи. 

Несколько раз он даже убегал из ларька и пытался дойти пешком до какого-нибудь шоссе или города, но все без толку. Магомед находил его на второй или третий день где-нибудь на дороге и вез обратно, журя за глупость.

И каждая такая поездка домой, в душистом салоне дорогой машины, поездка по рытвинам и высохшим грязевым колеям, наполняла Рому спокойствием, приятным и оттого стыдным. Приятно было возвращаться к ларьку, приятно возвращаться домой. 

— Так ты меня в город отвези, Магомед. Без паспорта, пусть. Ты отвези, а? — вяло, сквозь дрему, говорил Рома, но Магомед только мерцал серебряным зубом: «Нет, дорогой, не могу. Мы в город не ездим». 

— А товар как получаете?

— Так. Получаем, — сверкал зуб, и радио шипело громче, пытаясь поймать пару слогов от далеких, недолетающих сюда песен. 

И Рома успокаивался до следующего побега. Поначалу он убегал раз в месяц, потом раз в полгода, а потом и вовсе перестал. Редко-редко, в особо холодную зимнюю ночь, когда луна не давала заснуть, а «Ветерок» переставал греть, или в темные осенние сумерки, когда даже «Три звездочки» не помогали выгнать сырость из костей, Рома запирал ларек и шел на станцию, смотреть на поезда. Рельсы круто заворачивали у дальнего семафора, и там, в черноте березняка, кажется, шевелилось, клубилось что-то, не дождавшееся Рому и оттого очень несчастное. Но семафор мигал, теплый ветер вылетал из березняка, и наваждение пропадало. Под утро, совершенно синий, но спокойный и ясный, Рома шел обратно в ларек, к своему чайнику и раскладушке. 

Прошел год, другой... А потом Магомед решил закрыть ларек. 

5. 

Когда Рома закончил, никто не пошевелился. Кто-то спал пьяный, женщины и дети ушли обратно в деревню, но большая часть мужиков протрезвела и слушала внимательно. Сумерки опустились на лес и только в вышине краснели неутомимые осиновые листики. За рекой позвякивал коровий колокольчик. 

— Куда ж ты теперь? — спросил старый Егор. — В город двинешь? Теперь, говорят, можно через Алабьево, туда камаз за капустой придет в сентябре. Если капуста будет. Это через месяц, значит. А до камаза, если хошь, у меня перекантуйся! 

— А то совсем оставайся! — подхватил еще кто-то. — У нас домов пустых полно. Можешь даже к Ефимку, его, говорят, грохнули в Самаре, а дом у него кирпичный, теплый. Только стекла заменишь... 

— Дурак! У Ефимка брат есть — узнает, всю деревню порешит! Лучше к Нефедову Пашке, к нему никто не приедет...

Стали спорить, но сам Рома интереса к разговору не проявил. Он посидел, допил свой квас, и пошел вдоль стола, сбрасывая бутылки и упаковку в пустой мешок. Глянув на него, мужики поскучнели. Они поднялись и тихонько ушли, забрав с собой лавки и стол. 

Только Семен и еще пара мужиков задержались. Они о чем-то шептались и трогали руками ларек, будто примеряясь, а потом ушли. Семен на прощание похлопал Рому по мягкому плечу и спросил: «Что, грустно ехать-то?», но Рома лишь пожал плечами: «Надо». 

Он выключил никому не нужную больше музыку, привалил мешки с мусором к стенке ларька, а сам зашел внутрь. Он зажег лампочку, как делал каждый вечер, много лет подряд, запалил противокомариную спиральку и стал собираться в дорогу. 

Из-под раскладушки он достал чемоданчик, а из него — новенький старомодный костюм и неношеные ботинки из искусственной кожи. Он аккуратно разложил костюм на пустых досках стеллажа и снова полез в чемоданчик. На раскладушку легли механическая бритва, палочка дезодоранта, банка из-под кофе, набитая деньгами, часы на потертом ремешке и еще какая-то мелочь. Под конец Рома достал из чемоданчика походный утюжок и в розетку. Генератор заурчал чуть громче, и чтобы успокоить его, Рома выключил свет и вышел покурить, пока утюг нагревается. 

Светила луна и августовское черное небо было ледяным и бескрайним. От ранних заморозков сигарета была особенно вкусна. Рома провел рукой по тонким своим волосам и улыбнулся, отыскав сначала медведицу, а потом и полярную звезду. Кажется, ночь будет ясной, можно и не ждать рассвета. Рома посмотрел на часы и бросил окурок в песок. Сейчас погладиться, вздремнуть пару часов, — и идти. Он вошел в ларек и запер за собой дверь.

 

6. 

Роме снилось, что ларек, лишенный решеток и выпотрошенный, стал внезапно очень просторным и легким. Что он поднялся над землей и тихонько, как воздушный шарик, поплыл куда-то в лес. Ему снилось, что еловые ветки гладят ржавый металл, что шишки падают на рубероидную крышу и скатываются по ней с ежиным топотом, что в дверь колотят молодые березки. А еще снилось, что где-то стучат барабаны, и что стучат они все ближе, в самой густой лесной чаще, куда и летит ларек... 

Рома резко сел на раскладушке и понял, что это все ему не снится. Ларек плыл по лесу, и шишки падали на крышу, а березки колотились в двери. Рома встал на зыбкий пол и вспомнил, что лег спать уже одетым в костюм: непривычно легкая и чистая ткань облегала располневшие ноги. 

Он отпер дверь и выглянул из ларька. 

Двадцать мужиков — может, их было больше — несли ларек по лесной просеке. Они шли в шаг и, кажется, вовсе не тяготились ношей. Трезвеющие, но еще не совсем трезвые, прокуренные голоса тихонько переговаривались, вполголоса, чтобы не будить Рому. Семен, шедший вровень с ларьком, видимо, указывающий дорогу (в руке у него был фонарь), заметил, что Рома не спит и махнул ему. 

— Куда мы? — спросил Рома, и Семен махнул рукой куда-то в чащу. 

— Скоро придем! Есть одно место, возле Гордеевой Пади, знаешь? Где Грибная плешь еще. Место хорошее, и деревня под боком... Да ты, я вижу, приоделся?

Он запрыгнул в ларек и сел в проеме, свесив наружу ноги. Рома стоял за его спиной и смотрел на просеку в свете фонаря. 

— А я говорил мужикам, надо ночью идти. Ты вон, уже лыжи навострил, да? Но ничего, щас доедем, все нормально будет. Валентина уже пироги жарит. Отходную справили — теперь новоселье гудеть будем!

— А зачем нам в лес-то? Что я там делать буду?

— Да то же, что и тут. Ларек нам нужен, сам видишь, а тебе куда ехать? Некуда, считай. Да и железку, говорят, разобрали, никто не приедет.

— А товар? А деньги? 

— Товар найдем. Если что, я говорю, бабы пирогов напекут, мы самогонки наварим. Будешь торговать. 

— В лесу? 

— А чем плохо? Или у тебя еще какие-то планы? — Семен усмехнулся, но потом, видно, решил, что сказал грубо и потрепал Рому по плечу. — Ты и нас пойми: без ларька что за деревня? Где нам еще пенсию-то тратить? Оставайся, Рома, оставайся!

— Эй, распиздяй иваныч, свети давай! Ни хрена не видно! — крикнули тут мужики, Семен, не договорив, выпрыгнул из ларька и прытко побежал вперед, светить. 

Рома постоял в дверях, держась за железную скобу на двери, потом хотел было закурить, но передумал и скрылся в ларьке. Через минуту оттуда донеслось тихое шипение. «Доберемся и чайку выпьем. В самый раз будет», — думал Рома, колдуя над генератором и прислушиваясь к чайнику. Шипение быстро, впрочем, затихло: чайник был налит до краев, греться ему было еще долго.

Иллюстрация на обложке: Charles Reiffel