Дарья Лебедева. Двери и комнаты

Дарья Лебедева родилась в Москве в 1980 году. Окончила исторический факультет МГПУ и Литературный институт им. А.М. Горького. Работает тестировщиком программного обеспечения. Проза и поэзия публиковались в журналах «Дети Ра», «Урал», «Новая Юность», «Кольцо А» и др. Автор поэтических сборников: «НетЛенки и ЕрунДашки» (в соавторстве с Еленой Борок), «Девять недель до мая». Член Союза писателей Москвы.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: «Что делать, когда время и пространство вокруг распадаются, оставляя только далекое прошлое?
Можно предположить, что героиня рассказа Дарьи Лебедевой Марина страдает от Альцгеймера, но об этом ни разу не упоминается напрямую. Родственники ведут себя загадочно, оставляя пожилую женщину запертой в лабиринте странной квартиры. И цель Марины — не вылечиться от предполагаемой деменции, а просто выйти из этой тюрьмы во двор. Текст неспешно и выразительно показывает одиночество человека, находящегося в смутной ситуации "после жизни". Так перед нами возникает рассказ-символ, но о чем именно говорит этот символ, о болезни, старости, смене эпох или о кризисе времени и быта в целом, решать предстоит читателю».

 

ДВЕРИ И КОМНАТЫ

 

Мотала головой. Нет, нет. Нет. Я здорова. Никогда ничем не болела.

Дочь говорила с нажимом, в голосе жесткость:

— Мама, выпей таблетку. Врач прописал. Ты же помнишь? Мы с тобой ездили к врачу. Он поставил диагноз. Выписал лекарства. Ты должна их принимать.

Она не помнила. Нет, нет. Всегда была здорова. Даже не простужалась никогда. И во время войны, когда голодали тут, в тылу. Ни разу ничем не болела. Откуда теперь таблетки? И чувствует себя отлично. Сильное, хоть и старое тело. По-прежнему худая, жилистая, немного ослабели ноги, но она все равно много ходит. Старается не сдаваться. Сколько она видела таких стариков, которые однажды просто ложатся в постель и больше не встают. Хотя еще крепки телом. Душа устает, жить больше не хочется. А ей хочется, хочется жить.

Вспомнила вдруг, как ходила за хлебом, а оказалась в больнице. Как это получилось? Но смутное воспоминание уже расплывалось. Как сон, поначалу четкий, но быстро отступающий в смутную даль, как только откроешь глаза и увидишь комнату.

Осмотрелась. Не та комната, не ее.

— Вика, — позвала дочь. Та тут же возникла рядом. — Вика, это ведь не моя комната. Я хочу быть в своей комнате. Что это за место? Почему я здесь?

Дочь начала объяснять, и по голосу Марина поняла, что не в первый раз.

— Мы переехали, продали ту квартиру. Теперь это твоя комната, мы живем здесь.

Марина огляделась: комната была малюсенькая, узкая, как вагончик. В нее были втиснуты стол у окна, вдоль стен диван, шкаф и старая стенка, так свободно стоявшая раньше в ее прежней большой и просторной комнате. Оставался совсем небольшой проход, в котором двоим не развернуться.

Марина встала и, так и не выпив таблетки, шаркая, пошла к двери. Ноги отяжелели, ослабли. Открыла дверь и вышла в небольшую квадратную прихожую. Направо в кухню вел узкий коридорчик. Над ним нависал низкий потолок, от которого отъели кусок под антресоль. Дверки в ванную и туалет выглядели тщедушно и бедно. Кухня была даже меньше, чем прихожая, и тоже вся заставлена мебелью, вывезенной из прежней квартиры.

В прихожей она увидела еще одну дверь. В другую комнату? Или это выход? Всюду громоздились потрепанные, едва пережившие перевозку шкафы, но одна стена оставалась пустой. Ее любимая тумба, купленная в далекой молодости, с зеркалом в полный рост, неказисто стояла в углу у короткой стены, чуть выпирая в дверной проем.

Марина еще раз огляделась и рванула на себя дверь. Не открывается. Толкнула вперед. Без толку. Закрыто. В их прежней квартире двери комнат никогда не запирались. Она вспомнила, как еще недавно шла по длинному коридору, заглядывая к детям и внукам. Как все собирались за столом на кухне. И внезапно задохнулась — так мало здесь пространства, свободы, воздуха. «Продали», она сказала. Значит, некуда возвращаться. А ведь это была ее квартира. Ее и деда[1].

Почувствовала страшную усталость, подумала, что надо прилечь. Вики рядом не было. Когда и куда она пропала? Наверное, ушла, заперла ее здесь. Ей даже не дали ключей.

Походила туда-сюда, но тут даже ходить было негде. Часть старой советской стенки, которую когда-то с таким трудом добыл дед, пришлось втиснуть в кухню, и она стояла там, блестя глянцевыми боками. На месте книг — кастрюли и сковородки… Она отодвинулась подальше, насколько позволял узкий проход — вблизи видела все хуже, возраст. Долго глядела на обгоревшие бока сковородок в черной копоти. Тяжелые, чугунные, добывались то здесь, то там, по одной. Помятые матовые бока алюминиевых кастрюлек и ковшиков, рядом щербатые тарелки с узорами по краям, с золотой каймой, надписью «Общепит». Все это добро годами собиралось, они с дедом берегли его как признак состоявшейся жизни, крепкой советской семьи. И вот оно нагромождено беспорядочно в покосившейся от переезда стенке, там, где раньше стояли дедовы книги.

Но где же книги? Марина забыла, что хотела лечь, стала снова кружить по крошечному пространству. У них с дедом был шкаф, немецкий, хороший, весь заставленный книгами и журналами. Выписывали «Новый мир», «Октябрь», «Знамя». Покупали все новинки. Теперь это никому не нужное старье. Неужели Вика все выкинула?

Стукнулась опять в закрытую дверь, но без толку. Зашла в свою новую комнатку, каморку, как у Достоевского. Подумала, что она то ли повредившийся рассудком, больной и несчастный Раскольников, то ли убитая им отвратительная старуха. Возможно, и то и другое, возможно Раскольников и старуха всегда имели много общего. Стенки в комнате стояли пустыми и выглядели убого. Закрыла дверь, огляделась. На каждом не заставленном мебелью пятачке громоздились друг на друге коробки. Открыла одну наугад. Вот же они. Книги. 

 

***

Вспоминала несущественное. Как любила скучные московские дворы, серые асфальтовые дорожки в трещинах и впадинах, словно лицо старухи (словно мое лицо, думала с горечью), по ним ходят такие же асфальтово-серые голуби, курлыкают, поклевывают что-то, ходят друг за другом. Тихое зеленое лето, вечная полутень, мимо грохочут трамваи.

Любила гулять. С дочкой, Викой, потом с внучкой, Сашей. Теперь путала, что было раньше, а что позже. Странное чувство. Если сознание было ясным, понимала, что глупость какая-то — конечно, дочка была раньше, чем внучка. Но порой сбивалась: воспоминания о дочке оставались четкими, словно было это вчера, а как гуляла уже постаревшая, в выцветшем зеленом пальто, рассказывала что-то маленькой Саше, вспоминала смутно, как будто это было очень, очень давно, истерлось за давностью лет.

Ее еще ни разу не запирали в квартире. Всегда свободно выходила. Она была хозяйкой, остальные жили при ней, были их с дедом порождением, продолжением. Не ожидала, что однажды станет обузой, никому не нужным человеком. Когда-то они выходили с дедом на променад, она опиралась на его руку, он шел тяжелой походкой, как советский танк, а она мельтешила рядом, делая два-три шага на один его. Потом одна, когда дед умер. После смерти деда, уходя на прогулку, стала забывать, в котором из этих одинаковых, неразличимых дворов живет. Потом оказывалась в больнице, безымянная, чужая, не знала, как ее зовут, куда позвонить. Врачи вздыхали напряженно и сердито. Ей было стыдно, что она совершенно потерялась, забыла и Сашу, и Вику, только деда помнила отчетливо, а деда больше не было.

Теперь как-то оказалась здесь. Два шага — и ты на кухне, где не развернуться. Пустой холодильник втиснут в узкий коридор. Ворчит по-стариковски, как и она, тоже плохая привычка, от которой невозможно избавиться — ходит и бормочет под нос. Вспоминает. Пытается разобраться, выстроить свою жизнь в линию. Понять, что произошло раньше, а что позже, но не получается. Еще два шага — и снова в прихожей. Она уже кажется просторной в сравнении с кухней и комнатой. Тут эта вечно запертая дверь. Однажды она успела увидеть, как дверь распахнулась, и Саша, внучка, скрылась за ней. Или это молодая Вика, дочка? Наверное, это выход. Хотя дверь выглядит, как вход в еще одну комнату, но больше дверей нет. Марина стучит, стучит, стучит — и нет ответа.

Снова кружит по комнате, вынимает из коробок книги, раскладывает на столе. Книги успокаивают — это дедовы. Пробует читать, но не может поймать нить. Все время теряет. Если она не может уловить сюжет собственной жизни, как ей вникнуть в текст о чем-то другом? О каких-то других выдуманных людях. Не стоит и пытаться. А когда-то любила читать.

Дед приучил. Дед читал постоянно. Гагры. Они лежат на пляже на тонких полотенцах, снизу печет песок, уползает вбок тень от зонтика, и сверху тоже начинает печь. Дед — лет тридцати, молодой и красивый, с модной черной челкой на глаза — уткнулся в книгу и не замечает, как краснеет и поджаривается его оказавшийся на солнце бок. Она тоже молодая, не такая худая, как сейчас, с красивыми плечами и крутыми бедрами, животик круглый и крепкий, плавные изгибы. Она с удовольствием носит бикини из тонкой, незнакомой, приятной наощупь ткани, которое прислали родственники из Марокко, служат там по дипломатической линии. Радуется себе, втайне любуется собой. Ни у кого больше нет такого красивого купальника этим летом на пляже в Гаграх. Лицо у нее грубоватое — крупный подбородок, широкие скулы, глаза небольшие с опущенными уголками век. Нос неказистый, какой-то бесформенный. Но дед никогда ничего не говорил про ее внешность. Вообще говорил немного. Зато как смотрел! Марина все еще чувствует на себе его взгляд, полный любви и нежности, и продолжает верить в себя, в то, что не до конца потерян ключ от ее разорванной жизни.

Сколько мне сейчас? Опять потянулась мыслью в темные уголки сознания. Теперь там почти всегда и везде темно, как в пещере. Не помнила возраста, часто даже не помнила имени, не помнила, куда дела ключи. Удивленно огляделась. Как оказалась запертой в этой крохотной квартирке? Никогда раньше здесь не была. И почему-то одна. И нет ключей, опять куда-то делись ключи.

Вышла снова в прихожую. Там на табуретке сидела молодая Вика, школьных лет, и снимала кроссовки. На мокрую подошву налип желтый крапчатый лист березы. Видимо, снаружи осень.

— Вика, родная, ты из школы? — кинулась к ней, потом подумала — надо бы обед, девочка голодная. — Я приготовлю суп, — пошла было на кухню, но Вика куда-то делась. Прихожая опять пуста. Под табуреткой стоят мокрые кроссовки. Значит, она была здесь. Но куда ушла без обуви? Стукнулась в таинственную дверь — по-прежнему заперта.

Все-таки пришла на кухню, огляделась. Нет, нет, что-то здесь не так. Ей надо выйти наружу, обязательно выйти и разобраться. Ей казалось, стоит увидеть двор, деревья в пыли или каплях дождя, голубей, давно не крашеные лавочки, детвору на качелях и турниках, забытую перчатку на лавочке, и она сразу придет в норму. Поймет, кто она, как оказалась в этом лабиринте. Память очень ее подводит. Вика водила к врачу, говорила, надо пить таблетки. Забыла совсем — они в комнате. Налила стакан воды из-под крана, поставила на стол, подошла к окну. Оно было задернуто новым чистым тюлем — в их прежнем доме таких штор не было, все было грязным, выцветшим, с прорехами. За тюлем угадывалась осень, конец сентября — часть деревьев стояли зеленые, часть пожелтели и начинали неохотно сбрасывать листву. Свинцовое небо опустило на дорогу и гаражи ватную пелену туч. Других домов за окном не было. Не было дворика. Небольшая полоса деревьев отделяла шоссе, по которому изредка проезжали машины. За шоссе стояли ржавые, будто давно заброшенные гаражи. Дальше — выцветшее хмурое поле. И серое небо.

Марина никогда еще не оказывалась в таком пустом, чужом, жутком месте. Может быть, это уже не город. Ей стало страшно, и она опять забыла все, что вспомнила до этого. Развернулась и как в первый раз оглядела жалкую кухоньку и кусочек коридора. Пошаркала опять куда-то наугад, опять ею овладело желание выйти отсюда, выбраться из лабиринта беспамятства, ущербности своей и этого места, куда ее занесло неизвестно как.

Стакан с водой остался стоять на кухне. Таблетки лежали на столе в комнате. Вики не было рядом. Марина уже несколько суток не пила лекарств, и память работала все хуже и хуже.

 

***

Очнулась на диване в комнате. Долго лежала, глядя в потолок. Не хотела знать, кто она сейчас, где она теперь. Вспоминала послевоенные годы, когда они с дедом только поженились. Жили в бараке. Ей не нравилось. Всегда любила простор. Но потом как-то разом все наладилось: дали квартиру, большую, красивую, в новом доме, построенном немцами. С балкончиком, с абрикосовым деревцем, заглядывавшем в окно, вечно чахлым, померзшим, упрямым. Почти сразу родилась Вика. Потом Женечка. Она теперь давно уже умерла. Потом Петя. Он уехал далеко-далеко, сразу, как только открылись границы. Потом Вика вышла замуж, и у нее родился сын. Сейчас он взрослый. Вырвался из их семьи, как из клетки, с Викой не общается. Викин муж тоже пропал несколько лет назад, да они и жили не то, чтобы душа в душу. И вот Сашенька — такая маленькая, хрупкая, словно птичка. И все мечтает о чем-то. Почти не разговаривает. Хмурится. Так мало осталось их в большой квартире.

Марина встала резко, неудачно, и чуть не потеряла сознание. Закружилась голова. Что это? Прежде такого не было. Комната была чужая. На столе лежали таблетки и записка. Все вокруг было заставлено коробками, как после переезда.

Переезд. Та большая квартира. С балконом и абрикосовым деревцем. Она осталась в прошлом. Все умерли, и квартира умерла тоже. Там теперь живут другие люди, наверное. Переклеивают обои. Ставят по-новому свою мебель. Выставляют на балкон другие растения в горшках. Привезли с собой иные проблемы, споры, потери. А ее с дедом квартиры, той, в которую с такой радостью переезжали из барака, больше нет. Потому что она была — не стены и не адрес на карте города. Она была их миром, планетой, и каждая вещь, лежавшая, случайно ли, специально, на определенном месте, определяла ландшафт и климат.

Марина прочитала записку: «Такие-то таблетки, пить тогда-то и так-то. Приду вечером. Вика».

Где же они сами — Вика и Саша? Марине казалось, что она здесь вечность, но почти их не видела. Может, видела и забывала. Может, она тут всего день или два. Все-таки постараться выбраться, просто выйти на улицу, погулять.

Зашла в ванную, умылась, почистила зубы. Хотелось в душ, но голова кружилась, боялась упасть. Уверенная, что одна здесь, сняла всю одежду, — дверь нараспашку — и начала обтираться мокрым полотенцем. Ванная тоже была крошечная, но кто-то оставил для нее табурет. Присела, когда устала, продолжая промокать верхнюю часть — грудь, подмышки. Некрасивое тощее тело, серая дряблая кожа. Теперь, пожалуй, не стоило бы носить тот купальник из Марокко. Да и где он. Давно исчез, стерся с ее карты мира. Она услышала резкое «ой», успела увидеть, как мелькнула тонкая девичья фигура и скрылась. Марина опечалилась, что вот так — голая, старая, некрасивая — предстала перед внучкой (кажется, это была внучка). Но дверь в ванную не закрыла. Слишком тесное пространство, невыносимо мало места. Вытерлась насухо, оделась. Почувствовала себя лучше. Надо все-таки выпить эти таблетки. Чтобы Вика не беспокоилась.

 

***

Сколько уже здесь? Провалы в памяти все чаще. Все чаще просыпается, не понимая, где она, кто она. Перестала узнавать девочку, которую часто видит в прихожей. А дочь, Вика, почти перестала приходить. Не знает, когда в последний раз принимала таблетки. За окном сугробы, из щелей дует. Носит на талии оренбургский платок. Часть коробок разобрали и разложили по шкафам. На кухне нормально расставили утварь, тарелки. Обе старые стенки оттуда исчезли, и стало просторнее. В холодильнике теперь всегда еда. Что-то готовое — только разогреть на плите. В ванной не только ее крем и лосьон, но и еще чьи-то банки, флаконы. Однажды не удержалась и понюхала парфюм. Резковато. Но приятно. Пахло пальмами, травами под зноем, южными цветами.

Девочку Марина теперь видела часто, но не всегда помнила, кто это. Смирилась со своей ущербностью. Иногда думала, что это Вика маленькая. Иногда вспоминала, что это Саша, ее внучка, школьница еще. Иногда просто не понимала кто.

Вспоминала свое детство. Сумбурное, голодное, бестолковое. Родилась в бараке. Родители приехали в Москву из села. Школа, где все такие же бедные, в одежде с чужого плеча, но с рождения счастливые — родились в новой стране, будут вместе ее отстраивать, работать для нее, а значит, для себя. Их учили, что все это им принадлежит. Будущее — им принадлежит. Ей не было и шестидесяти, когда стала забывать. Сначала по мелочи — думала, рассеянность, усталость. Потом стало страшнее, чаще. Потом умер дед, и всю жизнь будто смыло волной. То выносило на поверхность, то снова относило на глубину. Иногда просыпалась, полная сил, готовила, убирала, ехала на дачу. Рассказывала истории всем, кто рядом. Как ходили гулять в Парк Горького, как ездили купаться в Серебряный Бор, как летом дед торжественно вывозил ее на лучший курорт, в Гагры. Как прошла войну — в тылу, в разрухе, даже в эвакуацию не уезжала, осталась на страх и риск в Москве. Не могла покинуть ее, родную, не знала других городов, не хотела знать. Работала на заводе, жила одна в заброшенном бараке, родители уехали обратно в свое село, а она осталась. Осталась навсегда.

Все это было яркое, зримое, словно вчера пережила. Но с момента, когда умер дед, почти ничего не помнила. Все плыло, окутанное дымом, неразличимое в тумане, терялось сразу, как только находилось. А может, ее жизнь никогда ей не принадлежала. Больше всего жалко было с таким трудом обретенную большую красивую квартиру, в которой осталось счастье, покой, достаток. Все, чего прежде не было. И снова, выходит, нет. И уже никогда не будет.

Решение зрело, обманывая нестабильную память. Оно было стрелой света, пронзающей насквозь серое марево.

Надо выбираться из этого дома без дверей.

Она могла не помнить, зачем и почему это делает, но теперь следила за той вечно запертой дверью. Девочка заходила туда и выходила оттуда, но всегда осторожно, так что Марине не удавалось заглянуть внутрь. Но однажды она успела увидеть. Там, за дверью, была еще одна комната. Хотя остальная квартира уже обрела жилой вид, в той части комнаты, открывшейся ей на мгновение, все заполонила мебель и стоял поперек старый чемодан. Комната, кажется, была довольно большой, в отличие от ее, Марининого, крохотного вагончика. Видимо, там хранились остальные вещи, перевезенные с прежней квартиры, и там жила девочка.

Марина прошаркала по коридору, открыла все двери, осмотрела каждый уголок. Мысленно она каждый раз удивлялась этому месту, но тело уже хорошо его помнило, огибало машинально острые углы и стоящую на пути мебель, не спотыкалось о табуретку в ванной. Все стало привычным. Но теперь появилось новое знание — та запертая дверь вовсе не выход отсюда.

Получается, выхода нет?

 

***

Вика приходила два-три раза в неделю. Марина не понимала, где и как она живет, оставив в заброшенной, неразобранной толком после переезда квартире полоумную старуху с несовершеннолетним ребенком. Она попыталась спросить дочь, как так получилось, но та посмотрела на нее с ненавистью и с особенным нажимом заставила выпить таблетки. Все разом, так что было больно глотать.

Вика каким-то образом приходила сюда и уходила отсюда. Марина снова думала о лабиринте. Он начал ей сниться — она ходит из помещения в помещение и не может выбраться. Коридоры снова и снова приводят в какие-то комнаты, то побольше, то поменьше, но все они заставлены коробками, из которых выглядывают вещи: заплесневелые книги с влажной волной по обрезу, мятая одежда, в углах свалено оружие и боеприпасы, и ей становится страшно, она вдруг понимает, что это бомбоубежище. Потом оказывается в метро и едет куда-то, пересаживаясь с одной станции на другую, но никак не может выбраться на поверхность. Усталая от лестниц и эскалаторов, от темных коридоров лабиринта, от того, что ничего не помнит, она вдруг просыпается — каждый раз заново в незнакомой квартире, из которой — и это уже не сон — тоже нет выхода.

Но Вика приходит и уходит. Девочка — Саша? — тоже не все время в квартире. Где же он спрятан, выход?

Она придумывала варианты. Например, что настоящая прихожая спрятана за той большой комнатой, куда она не может входить. Планировка квартиры представлялась в этом случае очень странной. И до какой степени надо ненавидеть больную несчастную старуху, мать, чтобы воплотить такой жуткий план? Чтобы она сходила с ума в попытках отыскать выход, который спрятан, ускользает от ее внимания?

Марина начала вспоминать. Это было невероятно трудно. Надо было удерживать мысль и не давать ей соскочить с темы или уплыть в привычный туман забвения. Стала сильно болеть голова, но Марина не сдавалась. Наконец она вспомнила такую же квартиру, в которой была однажды. Тогда это были новые дома, лет тридцать или сорок назад, и планировка казалась удачной. Да, все довольно маленькое, но комнаты не проходные. Кухня, по сравнению с хрущевками, довольно просторная.

Марина мысленно переместилась в тот день. Вот подруга приглашает ее на новоселье. Она надевает лучшее кримпленовое платье, белое в красных цветах. С огромным трудом добывает коробку конфет и терпеливо хранит ее до выходных, хотя так хочется съесть хоть одну. Наконец, едет на метро в новый дальний район. Ей кажется, что она никогда не была так далеко. Но тут все то же — уютные дворы, голуби и деревья, качающие в окно ветвями. Лесенки, асфальтовые дорожки, клумбы. Москва, которую она так любит, типовая, обычная, родная. Заходит в подъезд. Поднимается на лифте на пятый этаж. Звонит в дверь.

Улыбающееся лицо подруги, их радость, поцелуи. Она отдает коробку конфет, «ну что ты, не надо было», проходит в комнату. Там накрыт стол.

Стоп. Она входит в квартиру. Если мысленно отодвинуть подругу, то она оказывается в той же прихожей, только расположенной зеркально. Напротив дверь в ее маленькую комнату, похожую на вагончик. Направо — вечно закрытая дверь (именно там накрыт праздничный стол). Налево — ванная, туалет и кухня.

Марина задумывается и выходит из комнаты. Оглядывается. Если квартира была расположена зеркально, получается, она сейчас стоит там, где должна быть входная дверь. Голова начинает нестерпимо болеть. Она сдается, возвращается в комнату и ложится на диван. Выхода нет. Она старая и больная. Она прожила, как умела, свою жизнь, и что? Дети разъехались, внуки разбежались. Вика ее бросила здесь, заперла в клетке. Дед умер.

Она долго-долго плачет, уткнувшись в грязноватую наволочку, о том, что умер дед. И так давно уже, так горько, его нет. Плачет и, наконец, засыпает.

 

***

Она огляделась. Обыкновенный двор, длинные серые дома, обступившие его, как низкие горы. Снег, чернея, тает. Воздух теплый, приближается весна. Как давно она не ощущала приближение весны! Лицу приятно, ветерок трогает осторожно ее седые редкие волосы, собранные в пучок. Она чувствует, что одна шпилька вот-вот выпадет и останется лежать где-то здесь, может быть, на лавочке, а может, в обнажившейся земле под ней — как напоминание, что Марина была, Марина существовала.

Лицу приятно, а ноги мерзнут. Она смотрит — на них тапочки и натянутые до середины икры шерстяные носки, а дальше голые, в синих венах, ноги. Марина спешно оглядывает себя: прохудившийся халатик, в котором ходит дома последние лет пятнадцать, наверное, с тех пор, как умер дед, а поверх него выцветшее зеленое пальто. Не может быть, думает, его Вика выкинула еще год… или пять лет назад. Но, может, она сейчас в прошлом, а пальто выкинут позже. Она давно перестала понимать, в каком направлении движется время.

Двор незнакомый, но она чувствует радость. Она уверена, что давно стремилась сюда. Почему-то было важно оказаться здесь. Ее сердце празднует победу и впервые за долгое время не болит голова. Она не помнит, как сюда попала. Пытается вспомнить — и не может. Помнит, что был дед, была квартира в доме, построенном пленными, и чахлый абрикос заглядывал в окно. Помнит тишину просторной комнаты и полки с книгами, по которым ползет солнечный луч, проникший сюда в щелку между не до конца задернутыми шторами. Помнит безмятежность — и снова, впервые за долгое время, — чувствует такой же покой, огромный, необъятный, как небо.

Потом смутно припоминает, что долго искала и, наконец, нашла дверь. Как блуждала по комнатам с коробками, из комнат попадала в метро, а потом засыпала в маленьком вагончике на узком диване, и все искала выход. А потом нашла. Дверь все время была прямо перед ней, просто заклеена теми же обоями, что и стены прихожей. Вот почему ничего не поставили по той стене, догадалась она и удивилась догадке. По какой стене? Где все это было? Кажется, во сне. Но она нашла выход. Она свободна.