Анастасия Палихова. Лика и ее поэтический трип

Анастасия Палихова родилась в 1998 году. Живет в Воронеже, оканчивает местный журфак. Ведет авторский паблик «что я натворила». Публиковалась на «Полутонах».

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: «Куда бы приехала „Желтая стрела“ Пелевина, не покинь ее автор? Неожиданный ответ дает молодая поэтесса Анастасия Палихова: в герметичном и герметическом пространстве ее рассказа поезд везет души поэтов и прозаиков, до тех пор, пока страшная сила „публикации“ не выбрасывает ее наружу в неизвестность. Прием простой и в чем-то даже наивный, но позволяет взглянуть на современную российскую культуру как на замкнутое лентой Мебиуса пространство, в которое реальность проникает исключительно через приоткрытую форточку. 
Вызывает сожаление, что населяющие рассказ персонажи не были раскрыты подробнее, но, возможно, перед нами лишь начало цикла, и конечная станция еще далеко»

 

ЛИКА И ЕЕ ПОЭТИЧЕСКИЙ ТРИП

Ее злокачественный бывший любил повторять: жизнь большая, не загадывай, все может измениться, все может быть, но однажды, не успел он дойти до последнего «может», как его забавный племянник научился ходить и даже пошел в первый класс, собака оглохла на оба уха и даже умерла, любимый ларек у дома сожгли и даже никому ничего за это не было, а старый яблоневый сад просто срубили под корень. И вдруг от бывшего не осталось ни злости, ни качества, а сама она поняла, что жизнь довольно быстро сокращается.

Вдобавок ко всей этой лирике Лику в тот день вызвали в деканат:

— Вы отчислены.

Лика посмотрела в рыхлое лицо декана, которого, кажется, видела впервые.

— И что, ничего нельзя сделать? — спросила она то ли про неожиданно закончившуюся учебу, то ли про жизнь в целом.

— Почему же, можно, — сказал декан. — Например, забрать документы.

По правде говоря, Лика не появлялась в университете уже очень и очень долго, даже дольше, чем наивно предполагаемая незлым и некачественным бывшим длительность средней человеческой жизни. Деревья в яблоневом саду тогда еще стояли.

По еще большей правде говоря, Лика испытала облегчение, потому что мечтала стать поэтессой, а не филологом-бакалавром регионального вуза, и даже проецировала это желание на каждую героиню в каждом своем рассказе.

На прошлой неделе она наконец отправила тощую подборку своих стихотворений в любимый журнал. По пути из университета, на ходу обновляя почту, Лика увидела, что ей прислали ответ. Отрицательный и снисходительный. Стоит ли объяснять, почему, выйдя из деканата, уже через полчаса она стояла на вокзале?

Нет, она не высматривала поезд, под который можно трагически броситься. Лика выбирала направление для спонтанного, недолгого, но ужасно поэтичного путешествия, желательно похожего на вырыпаевское «Спасение» или керуаковское сами знаете что. Вопреки всему ближайшие маршруты были прозаичнее некуда: Рязань да Сызрань.

Тогда она подошла к освободившемуся окошку кассы и попросила билет на абсолютно любой поезд, но только не в Рязань и не в Сызрань и отходящий прямо немедленно, чтобы не было возможности передумать. Таких билетов, как назло, не оказалось (точнее, их было мало, отправляли они в еще большую глушь и стоили очень дорого).

— Надежда, — проникновенно сказала Лика, взглянув на бейджик кассирши. — Мне очень, очень надо уехать. Понимаете, меня сегодня отчислили, а еще стихи мои никому не нужны, а еще жизнь длится не так долго, как мне обещали, да и с мамой я сегодня поссорилась, понимаете? Ну правда надо.

— Очень интересная информация, — ответила Надежда, не отрываясь от кроссворда.

Неожиданно для себя Лика расплакалась. От кассы она при этом не отходила, стараясь пробудить у кассирши сочувствие и человечность.

Надежда слез не любила. У самой дочка, такая же тощая и белесая, как крыса лабораторная. Огорчать не хотелось даже ее проекцию, тем более что нет этой дочки уже три года как, вот поминки в пятницу устраиваем, приходи, Катюша.

— Катюша-а-а, Катюх! Подойди-ка сюда, тут истерика, — прокричала Надежда куда-то вглубь своей комнатки.

Лика вытерла слезы, но потом, подумав, заплакала еще раз.

По ту сторону кассового окошка вдруг обнаружилась кудрявая голова комедийного рыжего цвета. Это была Катюша. Потеснив Надежду, она внимательно посмотрела на Лику, а потом спросила с интонацией почти утвердительной:

— Стихи пишете?

— Пишу-у-у, — ничего не понимая, проскулила Лика.

И ей дали билет. То ли и у Катюши когда-то тоже была белесая девочка, то ли мир начал вертеться в обратную сторону, сводя Лику с ума, но ей действительно дали билет. Из-за слез Лика почти ничего не видела, но Катюша предусмотрительно напутствовала: «Платформа девятая, без всяких четвертей, поезд шестьдесят первый, отправление через пять минут».

— Сколько стоит? — спросила Лика, вспоминая, сколько денег осталось на карте, но Катюша только отмахнулась, будто прогоняя назойливую муху.

Удивительно, но Лика не заблудилась, галопируя до нужной платформы, и, кажется, даже успевала, потому что у нее появилось время задуматься: куда она едет, что делает, да даже вещей у нее с собой нет, и маме хорошо бы позвонить помириться. К тому же Лика поняла, что не спросила номер вагона. На билете он почему-то не был указан, как и направление поезда. Это насторожило Лику, и она уже хотела вернуться на кассу, как вдруг поезд начал движение. Не думая больше ни о чем, Лика быстро, как сумасшедшая городская белка, вскочила в первый попавшийся вагон.

Тут же из ниоткуда вынырнула немолодая женщина, уперевшись грудью в растерявшуюся Лику, так, что она чуть не свалилась обратно на перрон. Со значительностью проводницы женщина долго рассматривала бумажку с написанными от руки номером поезда и фамилией новой пассажирки, а потом просветлела:

— Вы к Тамаре Ивановне?

— Да, — не раздумывая сказала Лика, хотя и не поняла вопроса.

— Выбирайте свободное место, она к вам сейчас подойдет.

Женщина пропустила Лику вперед, а сама (этого Лика уже не видела) с лицом почти будничным сошла с набирающего скорость поезда.

Выплакавшись и высморкавшись в плацкартном туалете, Лика успокоилась и, пройдя по вагону, отыскала одинокую незастеленную нижнюю полку. Напротив сидел помятый мужчина и крайне по-русски смотрел в окно.

— Тут ведь не занято?

Мужчина помотал головой по странной траектории, как бы выводя подбородком: «я очень пьян».

Лика села и уткнулась в билет, чтобы убедиться, что ничего не перепутала, но потом вспомнила, что поезд тронулся, и все это было уже неважно. К тому же, как только она пыталась вглядеться в загадочный почерк, у нее страшно начинала болеть голова.

— Меня сегодня отчислили, — поделилась Лика с тоскливым мужчиной.

— А у меня жена умерла, — парировал мужчина.

Помолчали. Лика отсчитала двадцать два «ту-тук, ту-тук», но к ней по-прежнему никто не подходил. У мужчины в висках располагающе блеснула седина.

— Вы на нее очень похожи, — продолжал пассажир.

Лика заметила, что на боковушках тоже никого не было, но пересаживаться после такого откровения было как-то неприлично.

— Она тоже плохо училась в университете?

Неловкость сгущалась.

— У нее ямочка на щеке была точь-в-точь, как у вас. И такая же худенькая была. Тощая и белесая, как крыса лабораторная. Вы не против, если я сяду рядом?

Лика не нашлась, что ответить, и мужчина сел, вплотную касаясь ее голым плечом.

— Это ужасно. А что случилось? — спросила Лика, стараясь незаметно отодвинуться.

— Чайки унесли.

— Что?

— Я говорю, вам чаю принести?

— Нет, спасибо. Я ненадолго тут.

Мужчина посмотрел сквозь нее в окно на все более размывающийся пейзаж и помотал головой, будто стараясь вытряхнуть из нее плохой сон.

— Вы извините, но у вас и родинка на коленке — прямо как у нее, на том же месте, — мужчина вдруг положил свою огромную руку на Ликину коленку, но жест был такой печальный, что казался произвольным и не заслуживающим внимания.

Неизвестно, как разрешилась бы ситуация, если бы над проходом не нависла красивая, но экстремально пьяная женщина в пляжных сланцах на носок. Она покачивалась.

— Витя! Ты опять шалить? Давай пить!

Витя рассмеялся и убрал руку. На коленке у Лики остались черные разводы. Женщина села напротив, ударившись затылком о верхнюю полку, охнула и рассмеялась тоже. От нее пахло размоченным в водке юбилейным печеньем.

— Пить-пить… Тебе налить? — обратилась она к Лике.

— Я… Я пойду умоюсь, — сказала Лика и быстрыми шагами направилась в купе для проводников.

«Вот тебе и бесплатные билеты», — вздохнула вслух Лика, уворачиваясь от чужих храпящих пяток, и услышала с чьей-то верхней полки: «У вас хоть билет есть». Она остановилась и попыталась разглядеть собеседника, но тот был сплошным коконом хрустящей простыни и раскрывать свое инкогнито не собирался. «Вы случайно не знаете, куда поезд едет?» — хотела спросить Лика, но запнулась от глупости вопроса и присела завязать шнурки. Чумазая коленка оказалась прямо у ее носа, и вдруг Лика поняла, что это не грязь, а строчки, очень похожие на стихи.

мне той зимой казалось чайки
свои страницы не расправят

Дальше буквы смазывались, а еще снова заболела голова, поэтому Лика встала, чуть не ударившись о кого-то лбом. На нее смотрел человек мужского пола и неопределенного возраста в мокрой от пота футболке.

— Лика, да? Я тебя обыскался, — мужчина не мог отдышаться.

— Мы знакомы?

— Я теперь твой проводник, Тамары Ивановны нет больше.

— То есть?

— Вышла покурить и возвращаться не хочет. Да уже и не может. Ты как вообще в этом вагоне оказалась? Тебе же лет шестнадцать!

— Вообще-то двадцать один.

— Прекращай.

Он молча исчез и вернулся с двумя гранеными стаканами, в которых ароматно плескался коньяк. «Пойдем», —  пригласил он ее в купе для проводников призывными движениями локтей.

Спустя пару театральных «Ну, будем», заглушенных копченой колбасой, оба шумно выдохнули, и Лика попыталась превратить намечающийся допрос в обоюдный. Она узнала, что Витя, схвативший ее за коленку, — поэт, не дописавший ни одного своего стихотворения, а его попутчица, Света, крепко подсела на глагольные рифмы.

 На вопрос, почему Гоша сидит не в форме проводника, а в обычной футболке, тот отреагировал странно.

— Как будто ты знаешь, когда станешь проводником. Я ведь тоже случайно сюда попал. Сначала ДТП, а потом… Очень не хотел на ту сторону и сказал этому, в лодке, мол, давайте лучше поездом. И он мне предложил заодно общественную нагрузку… Теперь вот поэтов высаживаю, и живых, и мертвых, ну, а самые невезучие до конца со мной поедут.

Лика уже смирилась с тем, что ей снится сон или видится очень причудливая и длинная галлюцинация, а потому спросила просто:

— Так значит, «твори или умри»?

— В целом, да. Но мертвых мы тоже берем, прямо с лодки и пересаживаем. Ты, насколько я вижу, живая, раз с билетом. Вас поезд обычно обратно выплевывает. Так что успокойся. Главное, не потеряй билетик, а то вернуться будет сложнее.

Он помолчал, потом вздохнул и добавил безадресно:

— Да, знаю, звучит все это сложно, но я уже ничему не удивляюсь. Просто повторяю про себя: «Вероятность чего бы то ни было крайне мала, однако все время что-нибудь происходит». Это не я, конечно, сказал, а Лукомников.

— А кто это? — спросила Лика. — Тоже пассажир?

Гоша отставил стакан с коньяком в сторону, изменившись в лице: «Лукомников? в этом поезде? Прекращай!» Заметив, как Лика напряглась, он вдруг рассмеялся и сделал глоток из стакана, по-детски булькая от смеха, как будто пил не странную дубовую бурду, обжигающую горло, небо и солнечное сплетение, а давно остывший чай. Перечитал еще раз закорючки на рукописном Ликином билете, больше похожем на рецепт врача, и поднял глаза.

— Ты правда не понимаешь? — спросил он почти ласково.

Лика помотала головой и незаметно впилась ногтями себе в ладонь, почувствовав мощный приступ дереализации. Но мир непоколебимо оставался странным.

— Я покажу тебе.

Он взял ее за несопротивляющуюся руку, высунулся в проход неравномерно храпящего вагона и повернулся к Лике:

— Это четвертый вагон. Для запойных спившихся поэтов. У половины уже давно нет ни имени, ни строчек — видишь этих, в простынях? Тамара Ивановна говорит, что некоторых помнит, еще когда совсем девчонкой была... А Светку, кстати, мы, может, в другой вагон переведем, она сейчас больше по глаголам, чем по алкашке. У Вити из-за этих перестановок шиза начинается, делирий, так сказать, но он мужик сильный. Если он после Маруськи с ее чайками не свихнулся, то тут уж точно справится.

— А когда ему выходить, на какой станции?

Гоша удивленно потер переносицу.

— Станции? Прекращай! Станция тут одна.

Гоша развернулся, и они оказались в междувагонье. На железном полу сидели уставшие, взъерошенные, как больные птицы, пассажиры, покачиваясь в такт поезду. У приоткрытой двери, за которой все цвета и формы сливались в одну пеструю линию, на корточках сидел парень в красном свитере, слегка пружиня на пятках, как будто намеревался выпрыгнуть на ходу.

— Коль, может, хватит на сегодня? Иди проспись. А лучше бутылку вынь из-за пазухи, ты не видишь, что ли, не пускает оно тебя с ней, — посоветовал Гоша.

Коля тяжело вздохнул, всучил в требовательно протянутую руку проводника «Пять озер» и тихо, почти на спине, сполз вниз. Расплывшееся нечто за дверью вагона подумало, подумало, да и слизнуло Колю бесследно. Поезд внезапно, но очень плавно остановился.

Лика подбежала к краю, но внизу ничего не было. Совсем.

Гоша, пытаясь впихнуть бутылку в карман просторных треников, подошел к ней.

— Да не бойся ты, — он коротким успокаивающим жестом прогладил ее плечо вверх-вниз. — Уходят только готовые, ну, и проводники еще могут провалиться по неосторожности, вон как Тамара Ивановна. Тебя оно не пустит.

В качестве доказательства он взял ее за руку и протянул за дверь вагона. Лика натолкнулась на пружинистую невидимую преграду и ойкнула.

— К-куда уходят?

— В большую литературу, — с завистью цыкнул Гоша и дернулся назад, чтобы показать Лике соседние вагоны-чистилища: пятый переполненный вагон неточных рифм, шестой, для увлекающихся самиздатом и вступивших в Союз писателей (совместный), седьмой, для любителей рифмовать русские слова с иностранными, а если получится, то и тринадцатый, для постоянных участников поэтических слэмов.

Но что-то не пускало его. Пошевелив кистью, Лика поняла, что тоже не может выбраться.

— Лика, — тихо позвал Гоша. — А какие именно стихи ты пишешь?

— Верлибры, — упавшим голосом ответила Лика.

об этом нужно предупреждать заранее
теперь мы попадем в застенок
сказал гоша с восхищением и ужасом
одновременно

и как она попала в этот поезд
такая прозрачная
юная
верлибристка

и кто бы мог подумать

застенок
спустя столько лет

а что такое застенок
спросила лика
и крепче вжалась в затекстовую пустоту
пустота все сгущалась

не сгущай
сказал гоша

это
ну
одним словом

[                  ]

да не сгущай ты
не сгущай
кому говорят
прекращай

— мимо грохочущим составом пронеслась рифма —

а лучше хватайся
ну и что что глагольная
в таких ситуациях
знаешь ли
не брезгуют

 

У Лики страшно заболела голова. Она зажмурилась, и вдруг услышала крик чаек, а затем ей показалось, будто тощая женская рука схватила ее за запястье, но секунду спустя она уже лежала в междувагонье, прижавшись щекой к холодному металлическому полу.

Гоша сидел рядом, ошарашенный и еще более вспотевший. Ожидающие выхода пассажиры обступили их.

— Застенок? Что случилось? Проводницу видел? — не унимался один из вопрошавших.

Гоша недоуменно посмотрел на него.

— Тамару Ивановну? Прекращай! Ее уже напечатали, какой тут застенок!

— Да какую Ивановну, Маруську!

— Опять ты за свое. Уже три года прошло. Она про верлибры и стихи белые ни сном ни духом, а то, что муж пишет, так это просто оборванная, рваная силлабо-тоника, перекрестная рифма. Там хоть обчитайся, ничего не будет. Сколько мы еще будем спорить?

Все замолчали. Только Витя, просунувший пропитое лицо в междувагонье, не выдержал:

- Сам ты рваный…

Но Гоша этого не заметил. Он повернулся к Лике и сказал:

- Ну, хватит баловаться. Теперь уж точно прекращай. Посмотри еще раз на билет.

Лика достала из кармана и расправила скомканный рукописный билет, на котором проступило вполне отчетливо: «Лика, прости меня и приходи домой кушать. Мама».

И все пространство, вместе с поездом, послушно скрутилось в ленту Мебиуса и выплюнуло Лику в мир прозаический.

***

За закрытым кассовым окошком творились скромные и спонтанные предпоминки. Надежда поставила две стопки, налила в них водки, — стопки мгновенно запотели, — и протянула Катюше.

Выпили молча, не закусывая.

— Я иногда думаю, — заговорила Надежда, — что если Маруська-то моя после того, как она того, тоже в шестьдесят первый попала? А что? Туда ведь не только живых берут. Понятно, не пассажиром — проводником. Она же очень стихи любила. Ну очень. Особенно то, что муж писал.

мне той зимой казалось чайки
свои страницы не расправят
недозахлопнутая книжка

Надежда махнула рукой, замолчав, и вытерла глаза рукавом.