Евгения Чернышова. Дед

Евгения Чернышова — историк искусства, прозаик. Работает в Государственном музее истории Санкт-Петербурга. Публиковалась в журналах «Сибирские огни», «Урал», «Чиж и Еж», литературных сборниках. Живет в Санкт-Петербурге.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Как ни крути, в любом художественном тексте есть некий ключевой элемент. Именно он чаще всего становится тем самым загадочным механизмом, который вызывает у читателя непосредственный отклик, — если говорить по-аристотелевски, катарсис. Есть произведения, которые опираются на напряженный сюжет, есть те, которые ставят на стиль и способ повествования. Рассказ Евгении Чернышовой — тот редкий случай, когда эффект создает атмосфера. «Что такое атмосфера?» — конечно, вопрос, риторический, но если не пытаться проводить исследование на скорую руку, то это всегда способность автора мельчайшими штрихами — описаниями, языком, стилем — задеть глубинный читательский нерв. И уже неважно, что рассказ «Дед» не назовешь из ряда вон выходящей историей, ведь мир этого рассказа просто есть, он оживает, поэтому существовать в нем читателю как минимум интересно.

Дед

Земля так близко, укроп-редиска,
И космос видит, кто ты такой.
Не хватай меня, смерти рука, 
голого старика.

Гавриил Лубнин

На скрипучей, серой как пыль, лавке сидел дед. 

Солнце желтело в луже топленым молоком. 

— Время-времечко, — бормотал, проходя мимо, сосед-пенсионер.

Деда привез из деревни внук — бодрый пятидесятилетний дядька. Пожалел. Дед не хотел стеснять молодых — вставал по деревенской привычке рано, ел кашу, которую с вечера варила жена внука, клал на голову сизую кепку с проложенным газетой дном и ковылял во двор — сидеть на лавке.

Этаж был невысокий, второй, и в доме был лифт. Дед не любил лифт и боялся его, поэтому долго спускался по лестнице, хватаясь за перила, держа под мышкой палку и медленно переставляя по очереди тяжелые ноги. Лифт в это время грохотал рядом, таскал вниз-вверх народ, гремел дверями, словно хвалился молодостью и здоровьем.

Преодолев ступеньки, дед дошаркивал до самого темного места в подъезде — на выходе никогда не горела лампочка. Долго нашаривал в темноте дверь. Уличный свет ослеплял, и, немного постояв и попривыкнув, дед выходил во двор. 

Он доходил до ближайшей к подъезду лавки и садился. Палку ставил удобно перед собой и опирался на нее, когда надо было повернуться или посмотреть по сторонам. 

День начинался.

 

Так же на лавке у своего дома дед сидел и в деревне. День тоже тек неспешно, только к деду то и дело подходил кто-нибудь из соседей. Спрашивали, вздыхали, посмеивались, иногда садились рядом. Обсуждали погоду, огород, городских детей и внуков. 
Здесь, в городе, соседи только пробегали мимо, едва здороваясь. Они почти не знали деда, а он не знал их. 

В деревне все звали его дядь Мишей — даже когда он постарел, посерел, усох и стал похож на засохший кряжистый вяз, который высился рядом с домом. Возраст долго не тревожил его — и через год, и через пять, и через десять лет после смерти жены дед продолжал работать: правил забор, сажал лук, картошку и редьку, кормил кур, рубил дрова.

А потом, за восемьдесят, как-то резко стал не тот. Стал дед. Он забил всех куриц, не было сил с ними управляться. Оставил только одну серую, хохлатую и ласковую. Курица одиноко ходила по двору, боком смотрела на сарай и кривой забор. Иногда дед находил рябое яйцо, тяжело вздыхал и нес его в дом, медленно переставляя ноги. 

Деревня редела и дряхлела вместе с дедом. В прошлом году, когда закрыли единственный магазин, а в домах осталось жить шесть семей, за дедом приехал внук. Внук сказал, что возить продукты за триста километров не сможет, и позвал с собой в город. Дед не хотел, но все, с кем он когда-то разговаривал, или уехали, или умерли. Он остался один — редкие жители и те были на другой улице. Одиночество так карябало внутри, особенно ночами, что дед не выдержал и согласился. Поехал с внуком в город.

По вечерам внук жаловался на ревматизм и артрит. Дед ни на что не жаловался. Ничего не болело. Только ходить было трудно, словно все просохло до самых костей и не хочет шевелиться. Чтобы сделать большое движение — повернуться, встать или сесть — дед долго готовился. Потом тяжело вздыхал и заставлял окаменевшее тело поменять положение. 

 

На плечо деду сел воробей. Чирикнул. Дед не шевельнулся — воробья он не слышал и не чувствовал, как не чувствует веткой дуб севшую на него птицу. Никто не назвал бы деда пенсионером. Пенсионер — понятие практичное, дельное, приземленное. Дед был природа. Утес. Поросший мхом валун.

— Этот большой мир... — звенела песня из квартиры наверху.

Дед иногда думал про большой мир, но сам увидел немного. Родное Поволжье, деревня, областной центр Самара. Помнил войну, трясину, траншею, красный ручей на дне окопа. Помнил, как закончился звук на много месяцев после взрыва.

После контузии звуки вернулись, дядь Миш вернулся на фронт, а потом война закончилась. Он возвратился в деревню, женился. Родился сын. Про войну не рассказывал. Сначала не спрашивали. Потом, лет через пятнадцать, начали приходить из сельсовета — просили, сходи в школу, расскажи, как фронтовик. Дядь Миш отказывался. Однажды пришел молодой и бойкий председатель, стал давить — расскажи про немцев да как медаль получил. Дядь Миш молчал. Председатель не уходил. 

— Хватит тебе, Михал Ефимыч, выкаблучиваться. Сходи в школу.

Дядь Миш встал из-за стола, дошел до ведра с водой, зачерпнул эмалированной кружкой с отбитым краем. Большими глотками отпил половину и грохнул кружку об стол. А потом осипшим от ледяной воды голосом сказал:

— Иди отсюда, Максим.

— Че-е-е-во? — опешил председатель.

— Вон пошел! — заорал вдруг дядь Миш. 

С лавки сиганула кошка и вылетела из комнаты.

Прибежала жена, следом сын — застыли на пороге. Дядь Миш видел только их силуэты в проеме двери и столб пыли в солнечном свете за их спиной.

 

Дверь приоткрылась, из подъезда выскользнула девчонка лет шести. Она забралась на скамейку напротив деда и стала болтать ногами. Одна коленка у нее была щедро замазана зеленкой. Поглядев по сторонам, вздохнув, девочка сообщила:

— Мамка сказала ждать.

Дед слабо улыбнулся. Девочка выжидающе посмотрела на него. Еще покачала ногой, потом взглянула вверх и как бы случайно сказала:

— А мы на море поедем.

Дед еще раз улыбнулся и медленно стал поднимать руку, чтобы поправить кепку.

— Мамка говорит, не игипет, но тоже не хуже всех. 

Дед добрался рукой до кепки и сдвинул козырек поудобнее.

— Мы в море будем кататься на банане! — продолжила девочка.

Дверь распахнулась, из нее, на ходу что-то ища в сумочке, вышла высокая худая женщина. 

— День добрый, — пробормотала она, схватила девочку за руку, и та проворно спрыгнула. Женщина быстро пошла, потащив дочь за собой. 

— И мне купят надувного крокодила! — крикнула девочка, отчаянно оглядываясь. 

 

Дед моря не видел. Зато внук несколько раз ездил отдыхать курортами Краснодарского края, и в квартире рядом с телевизором лежали гладкий камень с надписью «Анапа», большая раковина с пятнистыми краями и оранжевая морская звезда. Дед не подходил к вещам внука, боялся сломать. Но однажды, когда в этой комнате праздновали дедово девяностолетие и гости разошлись, он медленно встал из кресла и подошел к полке. Аккуратно, как мог, взял пальцами морскую звезду за кончик и положил на ладонь. Звезда была шершавая и почти невесомая. Она приятно холодила руку. 

— Михаил Ефимович, вы выпили капли? 

Дед вздрогнул и медленно повернулся. Жена внука была заботливой, называла деда по имени-отчеству и всегда обращалась к нему спокойно и ласково. Но говорили они редко. Не знали о чем говорить. Она перевела взгляд на дедову руку. Звезда подрагивала вместе с ладонью.

— Мы с Витей привезли в позапрошлом году. Красивая, да? Я думала, она тяжелая должна быть, а она совсем легкая.

Дед попытался поставить звезду обратно, но рука дрогнула, звезда полетела вниз и мягко приземлилась на ковер. 

— Катя! — крикнул с кухни внук. 

Она ловко подняла звезду с пола, поставила ее на полку, улыбнулась и ушла. Дед долго стоял и смотрел на звезду. 

 

День полз. В шесть часов солнце медленно начинало падать за дом. Двор заливало рыжим светом. С работ возвращались соседи.

Мимо катили на самокатах и велосипедах ребятишки, шире распахивались окна, из окон раздавались выкрики телевизора — казалось, то ли хохот, то ли плач. 

Из подъезда, пошатываясь, вышел парень. Он плюхнулся рядом с дедом, вытащил сигарету из мятой пачки, закурил и сказал:

— Ну выпил. 

Потом задумался и стал говорить, замолкая, словно ставя точки:

— Она кричать... А если устал?.. Мне что легко?.. Я ж в две смены... И рыбачить, и хреначить... Я ей сережки принес... Ну, одну потерял... Кто ж знал?.. Всего-то чекушку... А если я ей тоже полотенцем по лицу?.. Я не смогу.

Смахивая пепел себе на рукав, парень запел: 

До свидания, до свидания,
До свидания, три раза.
А еще раз до свидания,
Ваши карие глаза.
Не буду пудриться, белиться,
Не буду кудри завивать
Ой, Дуся, ой, Маруся
не буду кудри завивать!

Дед слышал не все, только самое звонкое: до свидания, до свидания, белиться, завивать.

Из подъезда вышла полная женщина в клетчатом халате.

— Здрасте, — сказал парень.

— С коня слазьте, — ответила женщина. — Ты чего тут воешь?

— Душа песни просит.

— Домой пошли. Накрутился. Обревелась девка вся. Умучили друг друга, дураки.

Парень не стал спорить с женщиной. Швырнул окурок в палисадник, поднялся и пошел следом за ней.

 

Дед помнил своего внука маленьким, сидящим на высокой горе желтого песка. Один за одним складываются плотные куличики, и дед, еще совсем молодой сорокасемилетний, стоит рядом и смотрит в небо — белые кучевые облака неспешно плывут, дразнятся, но не дают дождя. 

Зной раскалил землю до трещин. Полив помогал плохо — вода испарялась, не давая напиться растениям. Вдруг подул сильный ветер, и облака в мгновение налились тучами. Дед полез за внуком. Тот горестно разрыдался — дед смял по пути несколько куличиков, да еще наступил на красное пластмассовое ведерко. Жена выскочила из дома на крыльцо. С внуком на руках дед в два шага запрыгнул на порожки. Раздался гром, и туча над домом лопнула. Что-то лопнуло и у деда внутри — было радостно за дождь и отчего-то до оторопи страшно. Когда все утихло, внука обули в синие резиновые сапоги, и он отправился мерить лужи. 

— Топ-топ-топ, — говорил внук и шлепал по воде.

Через минуту у калитки появился насквозь мокрый приятель сына. Он не мог говорить, а только трясся и махал рукой в сторону пруда. Дед крикнул жену и ринулся бежать в ту сторону. Дальше дед не помнил, мелькало только в голове «укроп, утоп, топ-топ-топ». В тот день утонул сын. Сын был у деда один.

 

Дед плохо слышал и временами ребром прикладывал большую квадратную ладонь к мягкому, похожему на крыло, уху. Зато зрение почему-то осталось прежним. Дед хорошо видел даже вдали и каждое утро ждал, когда на третьем этаже распахнется штора и в окно выглянет девушка. Она тянулась рукой и открывала форточку. А позже спускалась вниз с косматой собакой на поводке. Дед любил этот момент и ждал его, потому что девушка, здороваясь с ним, улыбалась. Остальные соседи тоже здоровались с дедом, но все они были погружены в свои мысли, буркали «здрсте» или просто кивали. Улыбалась девушка словно виновато, будто ей было стыдно за свою молодость перед уплывающим в неизбежную вечность дедом. 

Грузный, черный, косматый, совсем старый пес медленно переставлял тяжелые лапы. Девушка не спеша шла рядом. Она не держала поводок, он лежал в боковом кармане ее джинсов. В руках у девушки чаще всего была книга. Пес брел еле-еле, и девушка тоже шла тихим шагом и читала на ходу. Иногда она останавливалась поговорить с кем-то, и тогда собака медленно направлялась в сторону деда. Поводок выпадал из кармана девушки и волочился по земле. Собака доходила до деда и садилась у его ног. Тоскливо и хорошо было ему в эти моменты. 

Иногда дед протягивал руку и опускал ее на собачью голову. Большая дедова ладонь трогала прохладную шерсть. Пес сидел неподвижно, будто не замечал прикосновения. Потом подходила девушка, говорила:

— Ну, ты куда ушел-то, Енисей? Что, пойдем домой?

И снова улыбалась деду. 

В остальное время девушка выходила из дома редко. 

 

Дед вспоминал, как собаки в их деревне уходили из дома, когда собирались умирать. Почти ни одна не умирала дома. И всегда исчезала незаметно. Говорили, что собаки уходили далеко в лес. В молодости дед и сам представлял, что никогда не будет в страхе ждать смерть дома, а если поймет, что все, то перед закатом закроет калитку и отправится в лес. Там ляжет на кучу лапника под сосной, закроет глаза и умрет. Лес забросает его листьями, ветками, пустыми шишками. Пробежит вдалеке тяжелый волк, поведет носом, но не почувствует человека. Ухнет наверху сова. Проползет рядом коричневый жук. Лес проглотит, спрячет, убаюкает навсегда. 
Позже дед понял, что хочет, чтобы его похоронили рядом с женой и сыном. А потом и вовсе смалодушничал, уехал в город с внуком. 
Дед не боялся смерти. Длинная жизнь непонятно, где начиналась, но было пронзительно ясно, где закончится. Смерть его придет в квартиру, в маленькую комнату с желтыми обоями в бледный цветок. Смерть будет добрая, в белой одежде и белом колпаке, она возьмет его руку холодными пальцами и в последний раз нащупает там дрожащую жилку. Жилка расправится, уснет. Уснет и дед.
Но пока дед каждый день выходил из дома, дошаркивал до скамейки и смотрел на жизнь. 

 

Несколько дней девушка с собакой не показывалась. А потом стала выходить одна. Больше дед не видел Енисея. Как-то раз, когда было еще раннее утро и дед только-только уселся на скамейку, девушка вышла из подъезда. Она подошла и села рядом. Они долго молчали.

— Умер, — тихо сказал дед и тяжело вздохнул.

Девушка кусала себя за костяшку пальца и беззвучно размазывала по лицу слезы. 

 

Как-то раз среди ночи дед резко проснулся. На кухне сварливо бормотал холодильник. За стеной у внука было так тихо, что деду вдруг показалось, что он один в квартире. «Сколько годков?» — звучало почему-то внутри. 

Память беспощадно стирала важное и недавнее — дед не помнил, смотрел ли он вчера телевизор, что ел на ужин, кто победил на выборах. И бережно и крепко хранила память для деда незначительные, мимолетные кусочки воспоминаний. Дед помнил вечер, высокую скрипучую кровать, молодую жену, сидящую в ночной рубашке и смотрящую в окно. За окном мгла, чернила. Жена тянется к тумбочке, берет тяжелый будильник, который тонко позвякивает и кругло блестит серебряным. Крутит тугой рычажок сзади. Вдруг что-то щелкает в будильнике, ветер распахивает створку окна, под потолком взрывается и тухнет лампочка. На мгновение все исчезает — чернильная мгла ворвалась в комнату. Большая тишина накрыла землю.

 

В одно раннее утро дед вышел из подъезда, но не сел на скамейку, а медленно пошел дальше — преодолел двор и скрылся за углом дома. Внук искал его несколько месяцев, ходил в милицию, расклеивал объявления, но поиски не принесли результатов. Больше деда никто не видел.

Иллюстрация на обложке: Gary Bunt