Александра Сорокина. Мой брат мигрант

Александра Сорокина окончила факультет журналистики МГУ и программу «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ, стажировалась в университете Людвига-Максимилиана. Преподавала creative writing для взрослых и детей в CWS и IWeCamp. Ранее публиковалась в издании «Дистопия». Участница проекта «Битва романов».

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Эпистолярный рассказ или рассказ-письмо — жанр древний, но не устаревший. Тем более, что сегодня мы все чаще пишем тексты, которые имеют конкретного адресата. Но в произведении Александры Сорокиной речь идет не о сообщениях в мессенджере или электронной почте. Перед нами модернистское «никогда не прочитанное письмо», которое рассказчик скорее всего пишет самому себе, чтобы разобраться с постигшей его семейной драмой. Эпистолярный жанр становится одеждой, а лирическое эссе — кожей, в которую завернута жесткая, вполне реалистичная и местами даже нарочито актуальная история. Но ее сердцевина и главный герой — не угодивший за решетку брат героини, а она сама — ее взгляд довольно благополучного человека на те проблемы, которые коснулись брата. Как и рассказчица, большинство из нас тоже сталкиваются с похожими темами близко, но не лично, не напрямую — через новости, интернет или знакомых. И, как рассказчица, мы вглядываемся в эти зачастую неоднозначные темы и пишем сами для себя письмо, чтобы разобраться, где истина, и где наиболее верные ответы на актуальные вопросы нашего времени. Так что перед нами в том числе рассказ о «состоянии умов».

Мой брат — мигрант

Мой брат ненавидел нашу страну: считал, она тонет, как Титаник. Мой брат хотел быть Розой, а не Джеком: он хотел спастись. Хотел быть Розой, а не Джеком, пусть не был транс и женщин не любил. Он, вообще, никого не любил, даже маму. Потому что думал, что пошел в нее. Папа у нас крупный и громкий. Говорит — и будто бочонок катится по ступеням вниз. А мама шепчет и глядит с прищуром. Смотрит, будто заговоры плетет. А руки у нее непослушные, она не то, что плести, она и готовить не может.

Из-за всего этого ее уволили с радиостанции. Мама работала на радио еще до нашего рождения. Отец говорил, она шептала в микрофон, как на ушко. Каждому слушателю докладывала на ушко. Оценили не все.

Может, потому что похоже на стукачество, а история страны у нас специфическая. Да и кто будет слушать новости шепотом? Новости надо читать так, как будто режешь сыр — очень уверенно. Тогда есть шанс, что не будут вслушиваться. Поверят на слово, не вникая в смысл. Новости в нашей стране — это пресный уцененный сыр. Официальные новости одновременно абсурдны и страшны. Кажется, что так не бывает, но мы это сделали.

Наверное, маму уволили и потому, что у нее не было чувства юмора. Хотя почему я пишу в прошедшем времени? Сейчас она, конечно, шутит, но как-то истерично и несмешно. После побега брата она все произносит немного истерично, но все так же шепотом. Представляете, как это выглядит? Я — нет, но я слышу ее каждый день. Отец такой же громкий, только теперь он не смешливый, а недовольный. И пиво с друганами — как он их называл, — по вечерам не пьет. А раньше они по пятницам собирались на углу, прыгали в джип самого богатого — и, естественно, самого тупого, — и ехали в боулинг просаживать деньги. Боулинг — развлечение недорогое, но они умудрялись делать ставки на страйки. И на успех сыновей. Отцу ставить больше нечего.

Я пошла в него: когда недовольна, всегда кричу и топаю ногами. А слух у меня природный, музыкальный, так что я не просто скачу, а отбиваю ритм, и все говорят: иди уже на чечетку. Отдайте ее на чечетку. Поздно за меня решать. Мне семнадцать лет.

Родители пропустили те поезда, на которые нас можно было посадить. Поезда, что тянутся из раннего детства, когда родитель — авторитет, а не жертва насмешек. Дети жестоки к чужим, а подростки — к самым близким.

Я пишу это письмо шрифтом Oswald, потому что он такой же долговязый, как мой брат. Может, и неправда, но это на мой взгляд. Я же имею право на свой взгляд? Пока не запретили.

Ты слышишь, брат? Наши законы не столь чудовищны, как ты себе вообразил. Ты потом расскажешь мне, чем западные полицейские отличаются от наших. Наверное, формой. Но должно быть что-то еще.

Как минимум, язык. Как твой французский? Тебя там зовут на «ты» или на «вы»? Помню, в школе ты требовал, чтобы младшие обращались к тебе на «вы». Они подходили ко мне и говорили: «Чудной у тебя брат!» Конечно, они выражались по-другому, но я решила отказаться от мата. Думаю, мне это больше не нужно. Возможно, я хочу казаться себе разумнее, чем есть на самом деле. Но главное, что работает. Я держусь и выбираю университет.

В этом году у нас поступление, ты не забыл? Сейчас я живу от экзамена к экзамену, и, должна сказать, это вносит большое разнообразие в рутину из школы и интернета. Наверное, потому что экзамены проходят в других школах. Чтобы не спать ночью, я варю себе кофе и делаю бутерброды. Я знаю, что ты думаешь: «Ты пошла в отца, ты склонна к полноте». Не волнуйся, я выхожу из дома очень рано и иду до школы пешком. До любой школы. Можно сказать, я почти не сплю, но для этого и нужен кофе. Можно сказать, я совсем взрослая, да?

Поскольку мы с тобой — близнецы, я не могу не спросить про твой день рождения. Тебе есть с кем отметить? Тебе что-нибудь подарить? Мне родители, скорее всего, дадут денег — ты знаешь, у них плохо с фантазией. Они каждый раз ошибались с подарками, даже когда мы с тобой писали на бумажке. Конкретно что и где. Наверное, не стоило прятать бумажки в холодильник. Кто же будет читать, что там написано? В холодильник заглядывают не за этим, а наши родители, они и состав не читают: слишком много букв, слишком маленький шрифт. А у меня еще и почерк неразборчивый.

А у тебя наоборот — буковка к буковке, с минимальным наклоном. Почерк, как в прописях. Я бы сказала, твои буквы грациозные, как балерины. Да, я помню, что родители запретили тебе заниматься балетом. Надеюсь, сейчас, спустя столько лет, у тебя ничего не болит. Надеюсь, ты оценишь, что я набираю письмо на компьютере. Я жалею твои нервы и экономлю наше общее время.

Как там Игорь? Ему нашлось место на кладбище?

Я знаю, мой вопрос может прозвучать некорректно. В принципе, так и есть. Но ты же хвалил меня за прямолинейность. Я говорила полную чушь, но зато всегда людям в лицо, и тебя это восхищало. Признаюсь, иногда я говорила просто, чтобы тебя восхитить. Я старше на две минуты, мне хотелось быть примером.

Если задуматься, Игорь оказался там, где мечтал. Правда, немного раньше и не совсем в той форме, в какой хотел. Однако для многих мечты остаются только мечтами, а тут желание исполнилось, хотя и шиворот навыворот. Можно сказать, у каждого желания есть своя изнанка.

Красиво, да?

Я думаю подать на филологию, но не хочу быть учителем. Я хочу к тебе во Францию, но за свой счет, а не со школьной экскурсией. Слышала, ты недалеко от Парижа. В новостях сказали, что место живописное. Тот случай, когда хочется поверить в новости.

Ты меня извини за эти злые шутки про Игоря. Думаю, мне до сих пор обидно, хотя, как взрослый человек, я должна отпустить. После экзамена во вторник я купила большой американо и огромный гелиевый шар. Я нарисовала свою обиду — маркер выразительно поскрипывал, — и отпустила боль в небо. Как видишь, не помогло.

Мне до сих пор обидно, что Игорь выбрал тебя. Если бы он выбрал меня, ты бы это пережил, я знаю, ты сильнее. Отец Игоря не гонялся бы за ним с ружьем, а наш папа — продолжил видеться с друзьями. В конце концов, это я познакомила вас. Я помню, как впервые обыграла Игоря в RPG, где надо было истреблять зомби на кладбище. До сих пор не выучу название: целых шесть слов! Кажется, разработчики так шутят. Несмешно, как наша мама.

Я помню, как Игорь сказал, что хочет работать сторожем на кладбище. Тогда от него все отстанут. Мертвые не осуждают. Конечно, если они не воскресают, но, серьезно, ты видел хотя бы одного зомби в реальной жизни? Даже когда ты напился в хлам, тебе виделись не зомби, а вампиры. Ты доказывал, что ребята в бархате и с клыками — самые сексуальные во дворе.

До сих пор не верю, что не сдала вас. Если бы я рассказала родителям, вас бы схватили и заперли. Ты бы ненавидел меня, возможно, всю жизнь. Но какая разница? Ненависть слабее смерти. Игорь бы жил. Знаешь, говорят, жизнь того стоит. Жизнь стоит всей ненависти, которая может на тебя обрушиться, потому что на ненависти жизнь не заканчивается. Чувствую, я как-то неправильно поняла фразу и немного извратила смысл. Но ты же меня понял? Я пока не филолог, мне простительно умничать и ошибаться. Папа говорит, это очаровательно.

Честно говоря, я так и не поняла, на что ты жил. Игорь программировал, ну а ты, что, ел за его счет? Я думала, ты более принципиальный. Денег, что одолжил у меня, хватило ненадолго, уверена. Тех, что ты у меня украл, тоже. Ты бы никогда не пошел работать дворником или таксистом. Черт с ним, с возрастом, у тебя есть гордость.

Хотя, будь ты в машине, вы смогли бы удрать. Конечно, вы собрали бы все столбы, и машина стала бы как побитая консервная банка, но в Париже у всех маленькие машины и бампера в царапинах. Есть тут своя поэзия. Я могу увидеть попытку сойти за местных и ассимилировать.

«Йа хотэл стать фрранцузам», — сказал бы ты на суде. А то из-за смерти Игоря ты все блеял и блеял, и никто ничего не понял. А камеры в гетто, оказывается, не установлены. Кто бы мог подумать!

Мама и папа делают все, чтобы тебя экст-ра-ди-ро-ва-ли. Как я понимаю, проблема в том, что вы столкнулись не только с мигрантами, но и с гражданами Франции. Оказывается, и среди граждан Франции есть гомофобы. Кто бы мог подумать!

Папа говорит, что есть и проблема номер два. Мать убитого гражданина Франции уверена, что ты его преследовал. Что это была не самозащита и не защита Игоря, а месть за Игоря. Она утверждает, ты бежал за ним. Ты следил за ним до самого дома и только там заколол. У мусорного бака. Правда ли это? По телевизору молчат. Мама молчит. А в интернете, наоборот, никак не заткнутся.

Мы тоже живем на первом этаже. Как и те французы. Из нашего окна виден подъезд и мусорный бак. Мне страшно, брат. Я поэтому и пишу, хотя обещала себе этого не делать. Но мне так страшно, что я должна сказать: я видела тебя.

Я видела тебя в глазах мигранта. В глазах узбека, таджика или туркмена. Сегодня я столкнулась с тобой так близко, как не случалось уже год. Ты был за стеклом, но у нас нет решеток.

Знаю, ты сидишь за решеткой, а за нашим окном — только перерытый двор. Голая детская площадка. Она покрыта песком и землей. На скамейках и качелях обедают рабочие. Они же и убираются у нашего дома: берутся за любое дело. Недавно мы здоровались у лифта: двое мужчин мыли подъезд. Я стояла к ним спиной и открывала дверь. Ключ крутился и крутился, но дверь не поддавалась. И я молилась, чтобы мужчинам за моей спиной было все равно, где я живу и что родителей явно нет дома.

Мне страшно и стыдно. Страшно за свою жизнь. Стыдно за свои мысли.

Я прочитала исследование, в котором утверждалось: в районах, где проживают мигранты, уровень преступности ничуть не выше, чем по городу. Даже ниже. Ведь приезжают работяги, кормильцы. Раз в месяц они идут в салон сотовой связи, выдерживают долгую очередь и на ломаном нашем языке просят помочь с денежным переводом. Они платят комиссию, экономят на себе. В магазинах берут хлеб и лапшу быстрого приготовления. Шесть батонов, шесть упаковок лапши, картошку и воду.

Мне очень стыдно за свой страх, брат. Эти люди делают нам дороги день и ночь. Пробивают покупки и собирают мусор, который мы кидаем мимо урны.

Они не гоняют на спортивных машинах. Не берут взятки, чтобы построить бизнес-центр на месте исторического особняка. Не травят за гомосексуализм. Мне кажется, им все равно. Они работают день и ночь.

Тогда почему? Почему, когда сегодня я отдернула штору и увидела мужчину прямо под окном, я так испугалась? Он смотрел мне в глаза. Он тоже был ошеломлен. И я подумала: «Это конец. Он знает, где я живу, знает, что я дома одна. Он убьет меня и ограбит». Я задернула штору. Потом ходила по квартире, села за компьютер, обожгла язык сладким кофе. И когда я открыла учебник, то вдруг поняла: этому мужчине, ему было плевать на меня.

В руках — сигарета.

Испуганный взгляд.

Мигрант спрятался за мусорные баки, за выступ подъезда, чтобы спокойно покурить. Чтобы прораб не увидел его. Может, он устал ото всех. Они же и спят, как они спят? По пять, десять рабочих в одной комнате?

Человек хотел перевести дух, и, когда он заметил меня — я же вылупилась на него, как жаба, — он испугался. Он отшатнулся от меня, ровно так же, как и я от него. Я — чужая. Такие, как я, ничего хорошего для него не сделали.

Возможно, он увидел брезгливость в моих глазах, но на самом деле ее не было. Там был ужас. Кроме всего того, что проскальзывает у меня, как у представителя среднего класса — ладно, средний класс в нашей стране — понятие абстрактное, но все же... В общем, кроме привычного и неблагородного, было и новое чувство.

Мой ужас был вызван тем, что я увидела в нем тебя. Ты — мигрант, брат. Ты не получил французское гражданство, не получил разрешение на работу, не получил статус беженца, а твой шенген давно истек. Ты — несовершеннолетний, остался в стране незаконно. Наконец, ты убил человека около его подъезда, квартиры на первом этаже.

Ты куришь не сигареты. Кожа у тебя бледная, руки — худые, лицо — чистое. Ты мог бы стать красивым премьером, но у тебя не хватило смелости отстоять мечту, зато хватило сил сбежать за границу, не имея представления о будущем.

Твоя судьба — страшнее той, что у мигранта, который курил под моим окном. Ты бросил родителей, оставил меня. Ты проклинаешь всю страну за решения нескольких людей. Разве не понимаешь: пока такие, как ты, будут уезжать, ничего не изменится. Обязанность, если не принять, то услышать, — ее нужно прививать, колоть, как прививку против ненависти. В конце концов, у нашего папы нет ружья, а мама научена говорить на радио.

Я увидела в мигранте тебя, но ужаснулась тому, что ты гораздо хуже. Скажи, чтобы доказать, какие все вокруг козлы, обязательно становиться бродягой?

Мне каждый день присылают сообщения с незнакомых номеров: девочка, знала ли ты, что творил он в Париже весь год? И это — ребята из нашей школы. Те, кого ты просил обращаться на «вы». И большая часть их историй — выдумки. Но что-то же правда.

Правда?

Я пишу тебе и виню себя, и думаю купить тому мигранту чизбургер, чтобы мне стало легче.

Я люблю тебя и не понимаю, когда погоня за свободой обратилась в свободное падение. Мне страшно, что мой брат — мигрант, но не трудовой, а безработный. Что он жил без мечты и без цели. Зачем было сбегать с любимым человеком, если дальше ты начинаешь планомерно уничтожать и себя, и его?

Я слышала, что Игорь был под наркотой, но я не верю. Есть ли другое объяснение, зачем вы пошли в тот район? Манифест? Искусство? Это называется акционизм или глупость?

Я не знаю всего того, что ты сделал с ним и с собой, но мне кажется, что свобода без мозгов хуже тюрьмы. А ты ведь учился лучше, и почерк у тебя был ровнее. Я надеюсь поступить на филолога.

Я отправляю это письмо, не подписывая его. Отправляю на печать, а сам файл удаляю. Лист, вышедший из принтера, я рву на две части, затем еще на две, и еще на две. Всего восемь.

Восемь прямоугольных листочков я прячу в морозилку. Пусть полежат за мешочком льда и мясом, которое годами никто не размораживал. Буквы, наверное, растают, чернила потекут. Когда брат вернется, мы вытащим их и попробуем собрать. Брат попробует прочитать.

Надеюсь, он отделается малым сроком.

Иллюстрация на обложке: Sam Chivers