Эрика Кириченко. Дом в Клину

Эрика Кириченко родилась в городе Клин в 1991 году. Окончила экономический факультет МГУ, посещала курсы писательского мастерства «Write like a grrrl», CWS, курсы в ММСИ «Гараж». Сейчас живет и работает в Лондоне аналитиком данных.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Автор рассказа «Дом в Клину» нарушает жанровые границы, но эта попытка новаторства не выглядит занудно. Повествование о детстве в нулевые здесь лишено флера идеализированной литературы для среднего школьного возраста, а с другой стороны, и травма-новеллой его не назовешь. Автору удается создать впечатление, что в истории минимум вымысла. Перед нами что-то близкое к направлению «автофикшн», точное определение которого у каждого свое. Если суммировать, — это максимально приближенный к фактической достоверности текст, где все детали важны независимо от фабулы, а «чеховские ружья» могут не выстрелить, — так как не обязаны стрелять в реальности. Одна из важнейших тем «Дома в Клину» — прошлое, с которым все время приходится расставаться, хочешь ты или нет. Тема, которая в современной литературе становится все более актуальной. Кроме того, язык рассказа практически лишен какого бы то ни было самолюбования и оставляет пространство для читателя, особенно с ним не фамильярничая.
 

 

Дом в Клину

Когда я была совсем маленькой, в нашей квартире было всего два портрета. Черно-белый Петр Ильич Чайковский висел над дедушкиным пианино. Сергей Есенин, выполненный в технике «резьба по дереву», через плечо смотрел со стены в гостиной. Я не понимала, кто эти люди. Чайковский немного смахивал на моего дедушку, только с усами и бородой. Насчет Есенина у меня не было предположений. После моих расспросов, бабушка объяснила мне, что Есенин — это Есенин, и прочитала мне стихотворение «Белая береза». Мне понравилось, и я потребовала прочитать еще что-нибудь, но она сказала, что остальное я могу прочитать сама, и сунула мне сборник его стихов. Сборник выглядел так же помпезно, как бархатные занавески на золотых карнизах в нашей гостиной. Самое первое стихотворение в нем было «Белая береза». Я прочитала его, мне оно снова понравилось. До других стихов я так и не смогла добраться, возможно, из-за внезапного желания поспать.
Про Чайковского я бабушку тоже спрашивала. Она ответила что-то вроде:
— Это известный русский композитор, который написал много музыки, опер и балетов.
— Можешь что-нибудь сыграть? — спросила я.
— Нет.
— Можешь что-нибудь спеть?
— Определенно нет.
— Он был таким же известным, как Филипп Киркоров?
— Немного более известным.
— Как Иисус?
— Немного менее. Валер, ты что, опять свидетелей Иеговы к нам пускал? — спросила она у дедушки.
Дедушка прикинулся, что оглох. Он закрылся газетой по самые брови и прокашлялся. На самом деле он всегда их впускал, когда папы с мамой не было дома, пил с ними чай и рассказывал бесконечные истории из жизни. Они все время пытались уйти, но если дедушка уж начал что-нибудь рассказывать, то его было не остановить. Под вечер две эти тихие бабульки все же вырывались. Дедушка их долго благодарил и приглашал зайти еще. Потом закрывал за ними дверь и выкидывал все их брошюры про Иисуса. Он был убежденным атеистом.
Чей портрет висит над дедушкиным пианино, я так и не поняла. Единственное, что я знала, так это то, что Чайковский вместе с Владимиром Ильичом Лениным — самые главные люди в нашей стране, а возможно и во всем мире. Если бы это было иначе, то с какой стати бы тогда в нашем городе памятники установили только этим двум? Сначала они стояли в городском сквере друг за другом на расстоянии сотни метров. Ленин как обычно указывал рукой куда-то вдаль, а чуть сзади плелся Чайковский с задумчивым лицом. Но потом памятник Ленину из центрального сквера отослали на окраину. Чайковский все в такой же задумчивости остался в глубине сквера. Больше ему никто не указывал, в какой стороне светлое будущее.
Первое мое знакомство с музыкой Петра Ильича Чайковского случилось в детском саду.
— Дети, какое у нас сейчас время года? — спросила воспитательница после завтрака.
Она встала посреди игровой комнаты, откуда еще не выветрился запах манной каши. Мы со Светой переглянулись и закатили глаза. Она собирала пазл с замком, а я рисовала рыбок в аквариуме. Мы ненавидели такие глупые вопросы. Нам все-таки уже почти по шесть лет, надо иметь к нам хоть какое-то уважение. Зато подлиза Кристина вытянула руку.
— Зима, — ответила Кристина, встав и расправив юбку.
— Правильно, Кристиночка. А что идет после зимы?
— Кристиночка — в жопе дырочка, — прошептала я Свете.
Она хохотнула и зажала рот рукой. Ирина Алексеевна зыркнула в нашу сторону.
— Весна, Ирина Алексеевна.
— Молодец, садись. А кто мне скажет, какой самый главный весенний праздник? Десяток рук взметнулся вверх. Только мы со Светой продолжали свои занятия,
как ни в чем не бывало, да еще мальчик Ваня увлеченно размазывал соплю по табуретке.
— Приближается Восьмое марта, — ответила воспитательница на свой же вопрос, — Праздник весны. Праздник всех женщин, всех мам и бабушек. Для них мы с вами будем готовить выступление: весенний танец-открытку. Так что сейчас все отложили свои занятия и построились парами.
Через огромные окна актового зала было видно, как по улице текут ручейки пешеходов. Никакой весны еще не было и в помине. Воспитательница построила нас полукругом и объявила, что танцевать мы будем под музыку нашего земляка, Петра Ильича Чайковского.
— Кто такой земляк? — шепнула мне Света.
— Это тот, кто живет с тобой в одном городе.
— А что, этот Чайковский еще жив? — спросила Света.
— Нет, он умер. Как Иисус.
Учительница музыки начала играть «Вальс цветов». Ирина Алексеевна стала объяснять танец. Вальсом, конечно, это не было. За цветочную же составляющую отвечали искусственные цветы со множеством белых и розовых бутонов-шариков. Все девочки должны были держать эти цветы в руках и периодически размахивать ими в воздухе. Заканчивался танец тем, что все ребята организовывали одну большую цветочную клумбу, то есть просто сбивались в кучу посреди зала и трясли цветами над головой.
Первая репетиция прошла ужасно. Мальчиков в нашей группе оказалось меньше, чем девочек, поэтому меня поставили в пару с Таней, которая была такой же высокой, как я, но шире в два раза. При этом я исполняла роль кавалера, так что даже цветов мне не досталось. Танина рука была влажной, и в складках кожи на ее ладонях собирались какие-то катышки. Я чуть не плакала. Музыку и топот ребят по паркету я не слышала — обида заглушала все звуки.
Вторая репетиция была на следующий день. У меня не было никакого желания в этот день идти в детский сад.
— Ба, я не хочу-у-ууу танцевать с девочкой, — рыдала я, упав лицом в подушку. Бабушка гладила меня по голове:
— Ну-ну, не вешай нос.
— Я танцевать не умею-ууу. Над нами все смеюу-тся.
Бабушка прижала меня к себе. Стало немного полегче. Она говорила, что тоже не всегда получала в театре те роли, которые ей нравились.
— Но ты же никогда не играла мальчика? — спросила я.
— Нет, — согласилась бабушка, — но однажды я хотела играть королеву, а мне дали только роль ее фрейлины.
Я расплакалась еще сильнее. В итоге запихнуть меня в рейтузы и дотащить до садика бабушке удалось только после обещания купить мне новое платье.
После недели репетиций мне стало казаться, что я стала выступать гораздо лучше. Ко дню концерта я уже начала сама себе нравится, мне казалось, я летаю, как феечка. К тому же новое платье с гипюровой юбкой парило как розовое облако вокруг меня, когда я кружила по залу.
Наступил день концерта. Часть зала занимала шеренга стульев, на которых сидели бабушки и мамы ребят из нашей группы. То и дело щелкали вспышки фотоаппаратов, чья-то пожилая мама или молодая бабушка все выступление снимала на камеру. Света танцевала с мальчиком Колей на несколько пар впереди меня. Коля танцевал ужасно. Все репетиции он провел, пихаясь с сопливым Ваней, пока тот окончательно не заболел. И все же у Светы был настоящий кавалер, а я была вынуждена танцевать с толстой девочкой. Главное просто дотанцевать до конца и, не расплакавшись, уйти домой, твердила я себе. Бабушка помахала мне рукой и показала «класс». Какой же это класс, бабуля, подумала я. Тут Таня споткнулась и в нее врезалась Кристина.
— С дороги, жирная, — бросила Кристина.
Таня густо покраснела. Танец подходил к концу, и нам оставалось только образовать большую цветочную клумбу. Ребята сбились в кучу и начали махать цветами. Таня сделала пару взмахов и выскочила из зала, вытирая глаза рукавом. За ней бросилась ее тучная мама.
— Что это с ней? — спросила у меня Света, перекрикивая последние торжественные аккорды.
— Кристина назвала ее жирной, — ответила я.
Мы посмотрели в сторону Кристины, которая стояла в первом ряду и махала залу руками. Переглянулись и одновременно кивнули. На раз-два мы толкнули впереди стоящих мальчиков, которым ничего не оставалось, кроме как упасть на Кристину и сшибить ее с ног. Образовалась куча-мала из детей и цветов. Музыка оборвалась. Ирина Алексеевна побежала поднимать Кристину. Значит, у меня было пару секунд, пока на меня никто не смотрит. Я выхватила у кого-то из кучи-малы искусственные цветы и кинулась к бабушке.
— Это тебе, — протянула я бабушке цветы. — Поздравляю тебя с Восьмым марта, праздником всех женщин.
Бабушка поцеловала меня в макушку. Через пару дней мы с ней ездили на кладбище и воткнули эти цветы на могилку моей прабабушки.
Мой детский сад был прямо напротив дома-музея Чайковского. Иногда, когда наша группа гуляла после обеда, в музей приезжали автобусы с иностранными туристами. Мы пялились на них из-за забора, ограждающего детский сад, а они махали нам руками. Мы постоянно пытались войти с туристами в контакт. Делать это было, естественно, запрещено, и воспитатели наказывали всех, кто выходил за забор или говорил с посторонними. Но мы все же не оставляли попыток, поскольку однажды какой-то дед в бейсболке протянул нам сквозь прутья решетки целую упаковку жвачки.
Поначалу мы со Светой общались с иностранцами на языке жестов. Иностранных языков мы не знали и даже смутно себе представляли из каких стран приезжают эти туристы. Мы договорились, что спросим дома пару иностранных слов, чтобы в следующий раз быть готовыми ко встрече с иностранцами.
— Моя старшая сестра мне все рассказала, — сказала я Свете на очередной утренней прогулке, — она учит английский уже два года. Привет будет «хеллоу», пожалуйста — «плиз», а жвачка — «гам».
— Круто! А я выучила кое-что на немецком, — ответила Света.
— Да? И что же?
— «Зиг хайль» и «хенде хох».
— И что это значит?
— Не знаю, — сказала Света, тыкая палкой в муравейник, — у меня вчера дома был только дед. Он сказал, что так иностранцев нужно приветствовать.
Дождавшись очередного автобуса с иностранными бабулями и дедулями, мы вылезли за забор детского сада. Знание иностранных языков принесло свои плоды — в конце вылазки у нас все карманы были набиты конфетами. Только на приветствие от Светиного дедушки иностранцы реагировали странно, но конфеты все равно давали.
За ужином выяснилось, что Ирина Алексеевна заметила, как мы выходили за забор и приставали к иностранцам. За это нас лишили компота и вызвали родителей. За моих родителей пришлось отдуваться дедушке. Не знаю, что они с Ириной Алексеевной обсуждали, но длилось это часа три. Воспитательница вышла из кабинета с красными щеками и подергивающейся веной на лбу. Дедушка не отставал. Он зычным голосом заканчивал какую-то историю, в конце которой сам разразился смехом. Ирина Алексеевна криво улыбнулась и попыталась распрощаться, но тут дедушка схватил ее за рукав со словами: «А вот что еще мне рассказывали свидетели Иеговы...». Домой мы в этот день пришли совсем поздно.
Первый раз я оказалась в доме-музее Чайковского в начальной школе. За день до этого, узнав, что я иду на экскурсию в дом-музей Чайковского, старшая сестра сообщила мне, что великий композитор был геем. Я ей сказала, чтобы она перестала говорить гадости и что я ей не верю. Она постоянно пыталась меня разыграть. Один раз зимой она уговорила меня пойти на улицу в шортах, так как уверяла меня, что раз на улице яркое солнце, то там должно быть тепло. Мы призвали в судьи дедушку, к
чьей экспертизе у меня было хоть какое-то доверие, поскольку он, по крайней мере, умел играть на пианино.
— Не знаю, — ответил дедушка на мой вопрос о нетрадиционных взглядах Чайковского, — Да и какая разница?
— Ну просто, — сказала я, глядя в потолок.
— Вряд ли это имело какое-то влияние на его музыку, — сказал дедушка и отложил книгу, которую читал. — Вот помню однажды, когда я на концерте исполнял
«Времена года»...
— Ой, ладно, дед, мне спать пора, — ретировалась я от его бесконечных рассказов, — завтра на экскурсию рано вставать.
— Надеюсь, вы там со Светой иностранцам не будете зиговать по старой привычке? — спросил он.
— Ну дед! — я кинула в него диванной подушкой и убежала в свою комнату.
Весь наш класс отвели на экскурсию в полном составе. Стоял январь, все в городе было покрыто белыми шапками снега. Было морозно и солнечно. Всю дорогу наша колонна галдела без умолку. Мы кидались снежками и валили друг друга в снег. Учителя только закатывали глаза. По дороге я по секрету рассказала Свете о том, что, возможно, Чайковский был голубым. Голова под шапкой у меня ужасно вспотела, волосы прилипали к щекам и шее, но снимать шапку было строго запрещено. На входе в музей нужно было, наоборот, немедленно шапку снять. Учителя регулярно напоминали нам, что у тех, кто не снимает шапку в помещении, будут выпадать волосы. Мне этого совсем не хотелось.
Экскурсию по дому Чайковского нам проводила пожилая дама с седыми курчавыми волосами. Это была такая невесомая старушка, которую было легко представить за клавесином где-нибудь на подмосковной даче. Она скользила по комнатам будто призрак и вещала треснутым голосом о стульях, на которых когда-то сидел Петр Ильич, о шкафах, где он хранил свои вещи и приборах, которыми он пользовался за ужином. Я потеряла интерес к экскурсии где-то минут через пятнадцать после ее начала, — и я была одной из самых стойких из моих одноклассников. Был еще, конечно, Валентин — мальчик, который учился в музыкальной школе и на всех праздниках пел тоненьким голосом «Темную ночь» или что-то в этом роде. Он слушал экскурсовода с тем же уровнем внимания, с которым собака смотрит на мячик в руках у хозяина. Но я не понимала, какую это все имеет ценность. Стол — это просто стол, очень старый и совсем не интересный.
В очередной комнате, которая, судя по огромному столу в центре была столовой, экскурсовод начала нам рассказывать об обеденных привычках Чайковского. Тут меня кто-то легонько ударил под сгиб ноги с обратной стороны коленки. Нога инстинктивно согнулась. Раздался сдавленный хохот. Обернувшись, я увидела, как одноклассники толкают друг друга локтями и над чем-то ржут, явно не надо мной. Толкнуть меня — это их бы, конечно, развеселило, но не до такой степени. Я посмотрела на Свету, но она лишь пожала плечами.
Наш одноклассник Илья, стоявший позади всех, хлопал открытой ладонью по кулаку — выходил очень неприличный звук. Мальчишки рядом с ним просто плакали от смеха, кто-то даже сложился пополам. Я поняла, что они обсуждали.
— Нет, нет, такого не может быть, — со знанием дела заявил Валентин. Он стоял между нами и мальчишками.
— Чайковский был гомиком, как и ты, — прошипел ему Илья.
— Заткнись, — бросил Валентин и покраснел.
Наша классная руководительница попросила нас закрыть рты и слушать экскурсовода. После нескольких минут препираний и нескольких розданных внеочередных дежурств, ей удалось угомонить класс. Экскурсовод пошаркала велюровыми туфлями по паркету.
— За всю свою жизнь Петр Ильич Чайковский ни разу не был женат, и у него не было детей... — начала старушка, чем спровоцировала очередной приступ хохота.
Классная руководительница вскипела. Я могла легко представить как по ее фиолетовым волосам пробегают искры.
— Вы совсем безголовые что ли?! Макаров, — ткнула она пальцем в Илью, — родителей в школу, завтра же! Перед вами тут человек битый час распинается. Хотя бы послушали бы! Может такими дебилами бы не выросли!
После экскурсии по дому нас отвели в концертный зал. На сцене стояло «то самое пианино, на котором играл Петр Ильич». Но вышедший на сцену пианист играл не на нем, а на новом инструменте. «То самое пианино» было слишком ценным, чтобы на нем играть, пояснила нам экскурсовод. У мальчиков, сидевших позади нас со Светой, приступы хохота вызывало решительно все: брюки пианиста, его прическа, его имя — Альберт. Илья сидел прямо позади меня и то и дело бил ногой в спинку стула. Периодически его голова влезала между моей и Светиной, чтобы сообщить нам какой-нибудь занимательный на его взгляд факт, например то, что, в отличие от Чайковского, Валентина и Альберта он — не гей. Обращался он в основном к Свете, и от него пахло так, как будто он курил. Света хихикала, натянув до носа ворот свитера.
Валентин сидел через пару сидений от нас. Он сидел очень прямо на краешке стула. Вокруг него никого не было. Я отсела к нему, на прощание заявив Илье, что он умственно отсталый и что я желаю ему заболеть раком легких. Он не остался в долгу и пожелал мне убить себя головой об стенку. Валентин вздрогнул, когда я села рядом с ним.
— Что, тоже хочешь постебаться? — спросил он.
— Нет. Мне просто не слышно музыки из-за Макарова, — соврала я.
Валентин отвернулся и продолжил слушать музыку. Мне тоже ничего не оставалось, как пялиться на сцену. Поначалу это были просто звуки, но чем дольше я слушала, тем дальше музыка уносила меня в какой-то другой мир, где все кружило, и сверкало, и... Очнулась я только тогда, когда все закончилось, и пианист закрыл крышку пианино.
— Слушай, не парься из-за Макарова, он дебил, — сказала я Валентину напоследок. Валентин, кажется, улыбнулся.
Через несколько лет домой-музей Чайковского полностью сгорел. Огонь слизнул с лица земли и стулья, и столы, и ноты. Я видела, как какое-то время дом стоял обуглившимся: на месте старой усадьбы теперь был черный остов дома. Примерно в это же время я навсегда уехала из Клина.
Один из последних праздников, который мы отмечали в нашей квартире в Клину, был мой тринадцатый день рождения. Я помню фотографию, снятую в тот день. Вся семья собралась за праздничным столом. Бабушка испекла свой фирменный торт, в который воткнули свечки. Папа, как всегда, смеется и смотрит не в камеру. Мама обнимает меня за плечи. У меня недовольное лицо; такое же лицо будет на моих фотографиях еще десятилетия, пока я не научусь вовремя улыбаться. Даже сестра в тот день была с нами — приехала на день из Москвы. Она сидит рядом со Светой. Нет только дедушки, но я знаю, что он стоит за объективом.
В тот день стоял жуткий мороз: такой, когда чувствуешь, как в носу все заледеневает. Мы со Светой вместе шли ко мне домой из школы. В темноте все блестело — дорога, машины, деревья. По дороге мы прошли мимо задумчивого памятника Чайковскому в шапке из снега.
— Смотри, все еще не может решить, голубой он или нет, — сказала Света. У меня защипало в носу:
— Я не хочу уезжать.
— Тупица, ты че в свое день рождение сопли развесила?
— Я там никого не знаю. У меня там нет друзей! Нет тебя!
— Да хорош, — отмахнулась Света, — У тебя там целый класс новых парней
будет.
— И что? Тут у меня тоже целый класс парней был... но они же дауны.
— Макаров не даун, — сказала Света после некоторого раздумья.
— Пошел он в жопу, — ответила я и пнула сугроб.
— Что мне ему ответить?
— Не знаю, а ты хочешь встречаться с дауном?
— Мне знаешь ли, тоже тут нелегко придется...
Я подумала, что у меня начинает болеть голова.
— Я попрошу у родителей остаться здесь. Буду жить с бабушкой и дедушкой.
Пусть уезжают без меня.
— Думаешь, они согласятся? — взглянула на меня Света.
— Думаю? Нет.
До моего дома оставалось каких-то пару метров, и мы прошли их молча.
— Слушай, ты же не в другую страну уезжаешь. Я всегда буду здесь, тупица.
— Ладно, пойдем в подъезд, — сказала я. — Бабушка сегодня обещала торт испечь.
Примерно через год я лежала на верхней полке плацкартного вагона в поезде, который ехал из Питера в Москву. От слез было холодно. В плеере крутился плейлист «грусть». В соседнее купе набились почти все мои одноклассники — праздновали окончание поездки в Питер. Я провела в этом купе ровно две минуты. За это время я успела увидеть, как Кирилл — мой Кирилл, обнял за талию эту корову Юлю. Ее ляжка, обтянутая шортами, приклеилась к кожаному
сидению, и когда она встала, чтобы пересесть к нему на колени, раздался звук, похожий на тот, с которым разматывается скотч. Я залпом допила коктейль с водкой, который мне налили в пластиковый стаканчик из бутылки из-под кока-колы. За столом начали разворачивать курицу гриль и тут же — тасовать карты. «Будем на раздевание играть?» — спросила Юля. Меня тошнило от ее голоса, от запаха курицы, от колы и от водки, но больше всего — от руки Кирилла на Юлиной ягодице. Я вышла из купе, забралась на свою полку и не собиралась возвращаться. Зачем? Я не принадлежала этим людям, а они — мне.
На соседней полке лежала одноклассница, которая таскалась за мной по Питеру, она тоже плакала — о чем-то своем. За оком бежали столбы электричества — протягивали друг к другу руки-провода. Музыка в наушниках не успокаивала. Да я сама не хотела быть успокоенной — я хотела страдать и упиваться своим горем. Я хотела, чтобы меня обняли, дали мне успокоительное, но никому не было до меня дела. Я была однее всех в этом мире: ни парня, ни друзей, и даже моя единственная подруга уже, возможно, обо мне забыла. Я вспомнила, что мы не виделись со Светой уже почти год, а говорили последний раз месяц назад. Я позвонила ей на домашний — мобильный уже несколько недель не отвечал — скорее всего, она в очередной раз сменила номер. К телефону подошла тетя Ира — Светина мать. Пока ее дочь шла к телефону, она стала расспрашивать меня, как у меня дела, и вдруг заявила:
— Светочке так у тебя понравилось. Теперь тоже в Москву хочет переехать. Ну я ей говорю, чтобы в МГУ поступать готовилась... Тебе-то как? Хорошо время провели?
— М... да, — промычала я.
Тетя Ира передала Свете трубку.
— Ну и когда ты у меня гостила? — спросила я.
— Блин, извини, — ответила Света после небольшой паузы; хлопнула дверь — значит она заперлась с телефоном в своей комнате, — забыла предупредить. Ты же ничего..?
— Я только поддакивала.
— Короче, если что, — Света понизила голос, — я у тебя ночевала месяц назад. И еще один раз зимой.
— Окей. Но я же тебя столько раз звала — по-настоящему...
— Ой, ладно, это другое.
— Что — другое? Макаров?
— Да, в смысле, я у него была.
— И что?
— Ну слушай... если бы ты-знаешь-что произошло, я бы тебе сказала.
— То есть вы там в приставку резались?
— Нет, но... блин, давай я тебе при личной встрече расскажу.
— И когда она произойдет?
— Когда ты приедешь?
— Не знаю, приезжай ты, — отрезала я.
— Приеду.
Я подошла с трубкой к окну. С моего семнадцатого этажа открывался вид на такие же спальные бетонные коробки, где жила и я. Прямо под моим окном работал подъемный кран — возводил новую бетонную коробку.
— Я с классом в Питер еду в мае, — сказала я.
— Ясно, — пробормотала Света.
— Помнишь я тебе присылала фотку Кирилла?
— Симпатичный.
— Ну да... он тоже едет, и я надеюсь...
— Слушай, тут уже Макаров за мной пришел, — вдруг перебила меня Света, — ждет у подъезда. Я пойду, а? Созвонимся вечером.
— Но ты же не позвонишь.
— Позвоню! Ну все, не дуйся, тупица!
— Я буду дуться, — начала я, но из трубки уже понеслись короткие гудки. Тут только я поняла, что так и не спросила, что с ее мобильным телефоном.
Поезд вздрогнул и тронулся со станции «Бологое». За окном снова побежали столбы, деревья и звезды. Я написала Свете сообщение: «Ты мне нужна»; и через пару секунд: «Мы все еще друзья?». Стало немного легче просто от того факта, что я кому-то могу отправить такой текст. Меня убаюкивал стук колес. Верхняя форточка была открыта: снаружи уже во всю пахло летом. Столбы — деревья — звезды. Все постепенно сливалось друг с другом, мысли путались, звуки отдалялись — я засыпала. Проснулась я от крика проводницы: «Ленинградский вокзал через полчаса!». В лицо бил яркий свет, подушка все еще не просохла. Первым делом я проверила телефон: ответа так и не пришло.
Через несколько лет, когда я уже училась в университете, бабушка позвонила маме и сказала, что дедушки больше нет. А через несколько месяцев не стало и ее. В квартире в Клину больше не осталось жильцов — и ее продали. Когда я была там в самый последний раз, все вещи уже были собраны в коробки. Я хотела спасти хоть что-то с этого тонущего корабля. Мои дневники, платья, в которых я не ходила с тринадцати лет... Нет, ничего этого мне уже не нужно. Пришли двое грузчиков, чтобы забрать пианино. Они спускали его по лестнице, и оно удивленно бухало на каждом лестничном пролете. Я открыла наугад одну из коробок с дедушкиными вещами. Нотные тетради, снятый со стены портрет Чайковского... тут же были папки с моими детскими стихами и рисунками. Из подъезда донесся особенно громкий стон пианино и за ним тут же последовал рев: «Виталя, ну ебанный в рот!».
Несколько лет спустя, когда мне было уже двадцать пять или двадцать шесть лет, я сидела в аэропорту Милана и ждала объявления посадки на рейс в Москву. В огромные окна, от пола до потолка, смотрело хмурое зимнее утро. По взлетной полосе гуляла поземка — заметала и самолеты, и автобусы, и людей. Внутри, в зале ожидания, было так же пасмурно. По европейским меркам было тепло, но я не могла согреться, куталась в пальто. Мимо шли, бежали и обгоняли друг друга самые разные люди — высокие, низкие, с детьми и в одиночку, в шортах и в хиджабах. Красивые девушки в дорогой одежде спешили на свои вылеты в Париж, Лондон и Шанхай — возвращались домой после сезона распродаж. Мне почему-то было стыдно на них смотреть. Стыдно за свои растоптанные сапоги, мятую рубашку и отсутствие макияжа.
С утра не было сил даже помыть голову. Не хотелось отрывать от трехчасового сна ни минуты.
Я уставилась в экран ноутбука: менеджер прислал мне новые срочные — как обычно — правки к клиентской презентации. Так что даже в самолете поспать не получится. Может быть, я хотя бы увижу Милан с высоты птичьего полета. С земли мне не удалось увидеть практически ничего, кроме офиса клиента и краешков улиц в предрассветных сумерках, которые мелькали за окном такси, которое каждый день отвозило меня из бизнес-центра в гостиницу. В гостинице было так же холодно, как и на улицах, и в офисе, и в кафе: какая-то сырость проникала под любую одежду, и казалось, что и под кожу. Мне казалось, что окончательно согреться я смогу только в Москве. Я вспомнила о том, как когда-то было тепло и спокойно было засыпать в объятьях Вадима. Сколько всего было испорчено, сломано и скомкано с тех пор. В телефоне висело оповещение о последнем сообщении от него: нет, он не сможет встретить меня в аэропорту, у него есть дела. Нужно было разблокировать экран и что-то ответить, но у меня не было ни сил, ни желания. Довольно тривиально звучит
Передо мной сидела женщина, которая качала на руках маленького мальчика и напевала ему колыбельную на незнакомом мне языке. Вот бы кто-нибудь прижал так меня, вот бы кто-нибудь меня так успокоил. Тут я услышала, как объявляют посадку. Это был не мой самолет: рейс до Франкфурта-на-Майне. Но перед объявлением играла музыка — всего две ноты концерта для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского. Я не знала, успокоит ли меня кто-то когда-нибудь, но я знала одно — я возвращаюсь домой.