Сергей Докучаев. Неснятый шиповник

Сергей Докучаев в разное время работал инженером-конструктором, медицинским представителем, дистрикт-менеджером, медиаспециалистом. С 2012 по 2016 год редактор печатного альманаха «Сыны Отечества». В 2014 г. в печатном номере журнала «Гастроном» вышло эссе о восточной кухне «В поисках драконов». В печатном журнале heim в 1 и 2 выпусках за 2016 и 2017 год опубликованы три эссе.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Российский писатель часто обращается к истории, но нечасто — к проблемам памяти. В этом смысле «Неснятый шиповник» представляет собой пример исследования человеческой психологии: как история о репрессированном дедушке тянется из детства в настоящее, и напоминанием оказывается простой куст шиповника. Автор уверенно перемещается между временными слоями рассказа и при этом воздерживается от личной оценки: в случившемся не то чтобы никто не виноват, но мотивы каждого виновного должны быть понятны. Это важный посыл, который дал импульс к отличному рассказу — о том, как забытые люди проявляются на отретушированной пленке, стоит нам убрать завесу забвения.

 

Неснятый шиповник

Так, значит, вы и про суд ничего не знаете, как и что там происходило?
Платон «Федон»

Я часто вспоминаю неснятый шиповник, особенно сейчас, когда лицо не отличишь в темноте от печеного яблока, а новая стрижка не молодит. Когда воспоминаний столько, что для их анализа и систематизации потребуется еще как минимум одна жизнь.
Хотя из всей кипы по-настоящему ярких моментов осталось не так уж много, несмотря на феноменальную с детства память и привычку все записывать на диктофон: свадьба, рождение детей, защита докторской диссертации по Сократу, рождение внуков, ну и тот самый шиповник. Сколько мне тогда было?

Заскрипела дверь, и, раздался детский голосок:
— Бабушка, мама зовет к столу.
— Женечка, скажи маме, что бабушка пока не голодна.
— Хорошо, скажу. А что ты делаешь, бабушка?
— Женечка, ты иди, сначала покушай, а потом возвращайся. Договорились?
— Договорились, — ответила с интересом девочка и скрылась за дверью.

— Так, на чем я остановилась? — снова включила записывающее устройство. — На возрасте. Ну да, мне было семь лет или около того. Папа с премии купил мне мой первый кассетный магнитофон, который нажатием кнопки мог превращаться в портативный плеер с наушниками (мечта ребенка эпохи развитого социализма). И тут какая-то прабабушка, которую я в глаза не видела, заболела.
Вообще, воспоминание о шиповнике, оно не цельное, а состоит из множества клеточек, как кожа под микроскопом. Первым таким кусочком была сама новость о том, что у меня есть еще одна бабушка. Причем мне тогда показалось очень странным, что бабушка в разговорах с мамой ту, вторую, бабушку тоже называла мамой (гораздо позже узнала, что фраза «она мне не мать» означает совсем другое).
Почему я о ней ничего не слышала? И что это за деревня такая? И почему мы должны в нее ехать вместо долгожданной Феодосии? Помню, я закатила скандал и пообещала, что до конца жизни не буду ни с кем разговаривать. Еще и фигу для острастки показала младшему брату.
Таяли купанья в молочной воде, погони с сачком за бабочками, рыбалка с дядей Егором и, конечно же, мороженое. Все это таяло, и я ничего не могла поделать. Стоит ли говорить, что я уже заочно невзлюбила новую бабушку?
Приехали ночью (из-за срочной операции папа не смог освободиться раньше). На столбе уныло болтался одинокий тусклый фонарь. Луна устало висела над избами.
И что я еще запомнила, так это вой тишины.
Помню, как мама вышла из машины и неуверенно подошла к покосившейся калитке. Вспыхнула надежда, что может быть, мы уедем отсюда прямиком в Феодосию. Помню как отец, ворча на ухабистые дороги, разгружал машину, а мама пропала в темноте просевшего в землю дома. Наконец в окне зажегся бледно-желтый свет и послышался предательский голос:
— Тамара, иди сюда.
В общем, как в поэме Александра Блока, я с безнадежностью пехоты пошла. Помню размытые силуэты, скрипучий пол, странные запахи — то ли прелой подгнившей картошки, то ли свежей побелки, помню маленький огонек в углу. Помню большую кровать и лежащую на ней, как в сказках, старуху. Помню морщины на лице, которые напоминали складки маминого платья.
— Тома, иди сюда. Поздоровайся с бабушкой Нюрой.
Я подошла к кровати, не решаясь поднять глаза. Страх вырос до потолка и уже не помещался в зале. Старуха из сказок смотрела на меня так пристально, как смотрит, наверное, только воспитательница.
— В общем, мы решили так, — сказала мама бабушке Нюре. — Везем тебя в Москву. Даже не отпирайся. Будешь под присмотром. Кур отдадим соседке.
«Завтра?! — промелькнуло у меня в голове с надеждой. — Так может быть, мы еще в Феодосию поедем?»
— Дочка, да куда мне ехать? Москву последний раз видела в сороковом году. Она мне теперь чужая, хоть там и родилась. Буду у вас под ногами мешаться, как старый комод. Стесню. Мое место здесь.
— Бабушка, ну что ты такое говоришь? Ты никому не будешь мешать. Пора забыть обиды. И вообще, рукавицы давно висят на крючке. Тебе больше нечего бояться.
— Рукавицы можно снять, было бы желание. Не стоило вам приезжать. Вон и правнучка на море хочет. У нас ведь тут и речки больше нет. Высохла, как и я. Помнишь, какая была здесь речка? Конца и края не было видно.
— На море мы еще успеем, а тебя нужно подлечить.
— Пока шиповник не сниму, никуда не поеду, — отрезала старуха. — Я шиповник не успела снять.
Вот этот маленький фрагмент тоже хорошо помню. Я еще тогда подумала, мол, какой может быть шиповник, если тебе предлагают завтра же ехать в Москву на все удобства? В этой деревне даже ванной с туалетом нет, и куриным пометом пахнет.
— Бабушка, ну какой может быть шиповник?
— Пока не сниму, не поеду.
— На рынке купим.
— То казенный, а это свой.
— Хорошо, Витя завтра утром снимет перед отъездом. Мы сейчас пойдем, отдадим кур и начнем собирать вещи, а ты лежи и не вставай. Тамара, побудь с бабушкой. Вдруг ей что-нибудь понадобится. Мы быстро.
— Ну, мам. Можно я с вами?
— Тебя здесь никто не укусит.
— Ну, — жалобно простонала я.
— Никаких ну.
Мама ушла, а я осталась. Это очередной фрагмент. Села на огромный деревянный стул, и стала мысленно отсчитывать секунды. Наверное, благополучно бы дождалась, но тут прабабушка заговорила то ли сама с собой, то ли обращаясь ко мне. Я до сих пор помню ее слова:
— Мы и до того — и я, и остальные — каждый день непременно навещали его, встречаясь ранним утром подле суда, где слушалось дело: суд стоял неподалеку от Лубянки. Всякий раз мы коротали время за разговором, ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они не так уж рано, когда же, наконец, отпирались, мы входили и большею частью проводили с ним целый день. В то утро мы собрались раньше обыкновенного: накануне вечером, уходя из тюрьмы, мы от нашего общего друга узнали, что расстрелян Бабель.
«Казнить будут сегодня, — сказал он на это, — Уже отдают распоряжения насчет моей казни». Не печалься, — продолжил он, — правильно было бы поразмыслить еще вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и — вместе с душой — от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее.
Ведь душа не уносит с собою ничего, кроме образа жизни, и он, говорят, приносит умершему либо неоценимую пользу, либо чинит непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир.
Поэтому нечего тревожиться за свою душу человеку, который в течение целой жизни пренебрегал всеми телесными удовольствиями. И в частности украшениями и нарядами, считал их чуждыми себе и приносящими скорее вред, нежели пользу, который гнался за иными радостями, радостями познания, и, украсив душу не чужими, но доподлинно ее украшениями — воздержностью, справедливостью, мужеством, свободою, истиной, готовый пуститься в путь, как только позовет Бог«.
— Приговор отложили на неделю, — сказала прабабушка. — Шла подготовка к празднованию Великой Октябрьской революции и казни на время приостановили. Через сердобольного охранника, муж смог передать лишь одну весточку: «Нюра, мы должны вернуть Алефтине диалоги Платона, так отдай же, не забудь!»
Дальнейшие воспоминания приобрели аморфные черты. Громкие голоса, суета несусветная. Потом вдруг мы уже едем в машине и с нами завернутая в одеяло прабабушка. Здание районной больницы с длинными обшарпанными коридорами, хмурые люди в белых халатах и слезы мамы.
Бабушку выписали только через неделю, и, как вы понимаете, Феодосия накрылась медным тазом. Получив на руки выписку, сразу повезли ее в Москву. Папа с кем-то созвонился и получил разрешение на госпитализацию по месту работы.
— Нужно будет только анализы сдать, — пояснил он, вставляя ключ в замок зажигания.
Когда мы, наконец, зашли в квартиру Нюры, в коридор вышла бабушка Света. Она не побежала в объятия гостьи, даже не улыбнулась. Лишь кивнула и пошла на кухню. Мама последовала за ней и прикрыла дверь рукой. Я прислушалась:
— А что же я ей постелю? У меня нет лишнего постельного белья.
— Мам, одну ночь. У нас ремонт ты знаешь. Витя уже договорился с больницей. Потерпи немного.
— Ну, если одну ночь.
— Спасибо.
Мама вышла с кухни и помогла Нюре раздеться. Показала где ванная, где туалет.
— Бабушка, мы поедем к себе домой. Света тебя накормит и уложит спать, а завтра приеду, и пойдем сдавать анализы для больницы.
Мама обняла Нюру и поцеловала в морщинистую щеку.

***

— Так, где же тебе постелить? — после долгой паузы спросила Света.
— Я на пол могу лечь, — ответила Нюра дочери. — Мне не привыкать.
— Есть, небось, хочешь?
Света облизала ложку.
— Нет, я только спать хочу.
— Садись, поешь, — тут осталось немного.
Нюра села к столу и начала понемногу есть подгорелый рис, подгребая его со дна кастрюли. По телевизору показывали вторую серию «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна.
— Ну вот, а говорила, что не хочешь есть.
Нюра начисто вытерла рукавом ложку и аккуратно положила ее на стол.
— Наелась?
— Да, спасибо.
— Давай тогда ложись спать, а то я свет сейчас выключу. Он мне даром не достается.
Нюра вышла в коридор, шаркая ногами по линолеуму, легла на кушетку. Света тут же погасила свет и закрылась на кухне.
Утром за чаем Света дала Нюре немного баранок, которые матери было попросту нечем жевать. Сделав несколько глотков чая без сахара, Нюра собрала по привычке со скатерти крошки и высыпала их в рот.
— Ты смотри, у меня в холодильнике все подсчитано.
— Я, дочка, сейчас уйду, ты не переживай.
— Правильно, а то мало ли чего соседи подумают обо мне. Я и так всю жизнь от тебя и твоего мужа страдала.
— Нехорошо так говорить про родного отца. Он в тебе души не чаял.
— Не смей так говорить! Он мне не отец! Он враг!
Мать подняла глаза.
— Это я попросила в письме уничтожить отца как врага народа, — заявила гордо дочь, будто она это сделала сегодня утром. — И знаешь, меня даже похвалили на линейке перед пионерами: «Вот какие люди у нас товарищи есть, вот какие пионеры у нас есть, вот где наша сила и мощь». Что молчишь? Скажи, что плохая у тебя дочь. Ты меня никогда не любила. Родила только, чтобы известного мужа привязать к себе сильнее, а когда он стал тонуть, тебе это боком вышло. Вместе с ним на дно пошла.
— Прости нас ради Христа, — сказала мать, вставая из-за стола. — Мы с папой любим тебя.
Она ушла, оставив входную дверь открытой, и было слышно, как на лестнице загавкала соседская овчарка. Нашли ее на лавочке, около входа в музей Маяковского, бездыханной. Света заявила, что не понимает, как мать там оказалась. Мол, накормила старушку завтраком, а потом отпустила ненадолго на улицу подышать.

***

Спустя годы (когда тело бабушки Светы уже распалось на атомы, а Сократа наконец-то реабилитировали спустя 2500 лет после казни) через знакомых мужа я смогла попасть в особый архив. В папке с личным делом прадеда лежало только несколько листов пожелтевшей бумаги.

Письмо:

«3. IX.1929 г.

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Я подал Правительству прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен.
Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать мое ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам все, что происходит со мной, но мое утомление, безнадежность безмерны. Не могу ничего писать. Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции — отпустить меня.

Убедительно прошу уведомить меня о получении этого письма».

На втором листе сохранились дневниковые записи:

«Пятого декабря 1931 года в Москве взорвали храм Христа Спасителя. Осталась одна меловая гора камней. Чувствую ужасную горечь в душе и плачу. Хорошо, что мама этого никогда не увидит. Ну почему я не уплыл на „Обербургомистре Хакене“ в Штеттин вместе с Сергеем Трубецким? Не думал, что все будет так плохо».

«1932 год. Моя жизнь писателя закончена. Нечем дышать после заметки в газете „Правда“: „Есть разные производства: артиллерии, автомобилей, машин. Вы тоже производите товар. Очень нужный нам товар, интересный товар — души людей. Вы — инженеры человеческих душ“».

«1933 год. Поездка на Беломорско-Балтийский канал в составе делегации писателей. Сверху просят от каждого монограмму впечатлений в нужном контексте. Ничего писать не буду. Стыдно».

«1937 год. Весна. Солнце светит ярко, но на душе царит страх. Все запуганны. Друзья и коллеги арестованы, а их тени отброшены на меня, но кажется, я единственный кто отказался подписать согласие на их расстрел. Неспособность стать „новым“ советским человеком заключается только в том, что в душе я остался „старым“ христианином, каким меня воспитали родители».

Получалось, прадед был известным в свое время писателем, но его стерли ластиком, словно тот, кто отдавал распоряжение, воспротивился божьей воле.

Дверь заскрипела.
— Бабушка, я принесла тебе котлетку и письмо от почтальона.
— Иди ко мне, Женечка.
Ребенок подбежал и, поставив тарелку с остывшей котлетой, забрался ко мне на колени.
—Что сегодня расскажешь, бабушка?

Я вскрыла очередное официальное уведомление и прочла:

«В реабилитации ... ОТКАЗАНО. Дата ... Подпись ...».

— Знаешь Женечка, я тут подумала и решила, что сегодня мы пойдем заготавливать на зиму шиповник.
— А для чего нужен шиповник, бабушка?
— Чтобы ничего не забывать, Женечка, — ответила я, откладывая письмо в сторону. — В шиповнике много магния.

2014-2019

Иллюстрация на обложке: Jungho Lee