Надя Делаланд. Лифт

Надя Делаланд — кандидат филологических наук, преподавала в ЮФУ, окончила докторантуру Санкт-Петербургского госуниверситета. Работает в книжном интернет-магазине Book24 и арт-терапевтом в психиатрической клинике «Преображение». Публиковалась в журналах «Арион», «Дружба народов», «Звезда», «Нева», «Волга», «Новая юность», «Литературная учеба», «Вопросы литературы» и др. Стихи переведены на итальянский, испанский, немецкий, эстонский и армянский языки. Родилась в Ростове-на-Дону, живет в Москве.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: Надя Делаланд — признанный поэт: ее стихи публикуются в журналах и альманахах, завоевывают литературные премии и становятся предметом исследования филологов. И проза ее поэтична, причем не только языком, но и тематически: обманчиво простой сюжет рассказа «Лифт» скрывает набегающую на читателя волну сверхъестественного, которая хоть и внутреннюю суть рассказа внутри рассказа не раскрывает, но позволяет ощутить приятный бриз сюрреализма. А где-то на фоне рассказ сопровождают микроистории, написанные свежо и с изрядной долей присущего автору юмора.

Лифт

Как безумец считает себя Богом,
так и мы верим, что мы смертны
Пьер Делаланд

Помню, в детстве я любила воображать, что лежу на кровати, которая уютно стоит под сосной. Кругом снег, а я тепло укрыта — один нос торчит наружу. И так мне становилось хорошо. И я сразу засыпала. А еще представляла, что плыву по ночному небу в такой коробке-кроватке, рассматриваю звезды, вдыхаю темный прохладный воздух, и это тоже растворяло тревогу, погружало в сон. А сейчас я представляю очень много всего, но не чтобы заснуть, а чтобы как-то провести время, потому что не вижу ничего, кроме белого потолка. Открываю глаза — потолок. Закрываю — снова он. Иногда на него садится комар, или муха на фоне его бесстрастного экрана шатким алкоголическим кандибобером пролетает по своим мушачьим делам, а то головокружительно скользнут масляным светом фары равнодушно-любопытной машины.

Однажды в левом углу потолка свил паутинку небольшой сероватый молодчик. Свил и ревниво устроился в засаде. Когда открывалась дверь и легкий сквозняк трепыхал его вдохновенную сеть, он вскидывался и бежал поглядеть. Вздыхал и ретировался. А потом он спрыгнул с потолка на тоненькой сверкающей леске, залихватский циркач, пораскачивался примерно в полутора метрах от пола, нагнетая ужас на почтеннейшую публику, отпустил страховку и канул вниз. Больше я его не видела.

Вчера ко мне приходила Ленка. Она принесла ландыши. Их голубовато-сладко-ломкий запах маячит надо мной, закатывает мне глаза к тумбочке. Она рассказывала про кошку, которая любила пожевать драцену, поэтому от греха подальше они упекли горшок с вожделенным растением на самую верхнюю полку, но кошка каким-то тайным способом туда залезла и грохнулась, утащив за собой добычу. Добыча упала на нее сверху, прямо на голову, выдавила глаз, повыбила зубы. Когда Ленка вбежала на кухню, на полу корчилась и рычала покалеченная кошатина. Ленка почти две недели таскала ее по реанимациям, но не спасла. Кошка умерла, Ленка ушла, рассказав мне еще много историй из своей и чужой жизни и смерти, но я все думаю про ее кошку. Вот знать бы заранее, что все манипуляции напрасны, что кошка умрет — и тогда не мучить ее, отпустить сразу, чтобы скончала она дни не в безликой камере ветеринарки, а дома. Но, видимо, кому-то важно, чтобы мы не знали наперед ответ, не заглядывали в конец задачника, а сами в темноте проходили этот путь. И ведь про каждое тактическое решение до конца не знаешь, правильное ли оно. Вот и я ничего не знаю — лежу себе, молча рассматривая потолок, остановленная посреди огромного бега, чтобы подумать.

***
Несколько дней назад, например, я смотрела на потолок и вспоминала, как разбирала мамины вещи после ее смерти и нашла коричневую тетрадку. Она вела дневник несколько лет. В основном там все было обо мне. Какая чудесная я родилась, во сколько пошла, когда заговорила. А вот на этой записи он обрывается.

1. 11. 97. Меня беспокоит Маруся. Вчера вечером я вышла на двор, она сидит на крыльце, кулачком подперла щеку. Я спрашиваю: «Ты чего спать не идешь, Марусенька?» А она отвечает: «Думаю о нем» Я: «О ком — о нем?» Она: «О Боге». Несколько дней назад Мария Павловна, их классная, мне рассказывала, что приходил в класс батюшка провести урок православия. Он спрашивает: «Скажите, дети, кто из вас любит Господа нашего Бога?» Моментально вскакивает Маруся и кричит: «Я!» Саша, ее сосед по парте, смеется над ней: «Как ты, — говорит, — узнала?» Маруся: «Потому что я скучаю по нему».

А сегодня около пяти утра Маруся проснулась с криком и в слезах и рассказала мне сон, говорит: «Мама, мне приснилось, что я бегаю по краю океана и бросаю в него то, что он выбросил за ночь. В океане вода другая — не мокрая и не тяжелая. Я знаю, что я Бог, но еще не тот, что сейчас, а давно который был. Это я рассказываю себе мое прошлое. То есть мне Он рассказывает. Показывает. Не знаю, как объяснить. И я поднимаю с земли людей, вместе с историей их жизни, читаю их, продумываю детали. Мне ужасно приятно делать это. Это счастье. Я как будто ем что-то очень вкусное. Прочитав и дописав человека, я бросаю его обратно. Люди не видят меня и обычно не понимают и не чувствуют, что я беру их в руки, изучаю. Только некоторые наугад вступают со мной в мысленную „переписку“. Не знаю, как сказать... Но это интересно. Иногда я чувствую, что от такого общения меняюсь, как будто им тоже можно дописывать меня, как будто они настоящие, а не мой вымысел. Я всех их люблю. Вот я бегу, бегу, нахожу нового человека, беру его в руки, держу на ладони, и вдруг он поднимает голову и смотрит на меня. Я вижу, что он видит меня. Очень страшно. Плохо и больно. И стыдно. И потом я проснулась. Поэтому я кричала. От страха».

Я: «Марусенька, а почему тебя так напугало, что человек на тебя посмотрел? Он же не был страшным?»

Маруся: «Нет».

Я: «Это же не Баба-Яга, не вампир какой-нибудь или монстр...»

Маруся: «Да». Она постепенно успокаивается, перестает тяжело дышать и таращить глаза в темноту.

Я: «Значит, нечего бояться, да?»

Маруся: «Да».

Она поворачивается и засыпает. Не поведу ее сегодня в школу.

Часов в десять просыпается нормальным веселым ребенком. Я спрашиваю ее про сон. Она говорит, что уже не помнит.

Я, в самом деле, ничего такого не помню. Зато со мной недавно произошло нечто похожее, но не во сне, а в моем воображении. Потому что от нечего делать я придумывала всякие истории. Точнее начинала что-то думать, а они уже сами по каким-то своим законам, разворачивались, разыгрывались. И вот начала я представлять улицу, люди идут, машины по шоссе едут. Вижу среди них девушку, понимаю, что вот сейчас это буду я.

***
Он попросил меня принести ему домой книгу про Элюара. Маленький старичок, почти не выходящий из дома. Сказал, что это очень близко — надо просто идти по Хорошевскому шоссе и никуда не сворачивать. И я пошла. Если доверять комментарию к карте, дорога должна была занять минут 20, но я была на каблуках, поэтому шла еще медленнее, чем обычно. А обычно я хожу так медленно, что на мне даже однажды не женился из-за этого швейцарский художник-карикатурист с ассиметричным лицом. Так и сказал: «Я не мог на тебя женится, ти мелено ходить».

Причем, самой-то мне кажется, что я несусь с дикой поросячьей скоростью, но вот рядом возникает старушка, она еле тащится, опираясь на палочку, но почему-то обгоняет меня, и между нами намечается и катастрофически растет беговая дистанция. Я пыхчу, пытаюсь выжать из себя максимум, и тут из-за спины выныривает припадающая на одну ногу девушка, она движется существенно медленнее старушки, но тоже запросто обгоняет меня.

И вот я иду, иду, иду, иду, иду.

Идууу, идууу, идууу.

Идууууууууу.

На домах почему-то нет номеров с самого 31 дома, и мне кажется, то есть я начинаю всерьез волноваться о том, что я уже, наверное, прошла дом 15. Иду я в сторону убывания, да? «Видимо, это дурной сон», — думаю я с облегчением, и тут вижу табличку, на которой крупно и бесстыдно написано «27». «Этого просто не может быть», — произношу я так громко, что вон тот чувак в костюме смотрит на меня с интересом. Но никакой возможности зрелым способом справиться с этим абсурдом экзистенциального у меня нет, и я иду дальше. Чтобы не сойти с ума и слегка развеселиться, я придумываю себе, что бреду по темному лесу к избушке дедушки Кащея, который пишет докторскую по творчеству Элюара. И — хобана! — повернув голову минуты через две, вижу, что чудесным образом поравнялась с домом номер 15.

Сверяясь с эсэмэской, уверенным третьим пальцем набираю код на домофоне. Триумфально захожу в подъезд и останавливаюсь около лифта, где уже толпится какой-то человек.

Но в этот момент заходит процедурная сестра ставить мне капельницу, менять катетер и всякое такое. Она отвлекает меня мокрой ваткой (или это бинтик), которой возит по моему лицу, изящно зажав ее в сияющем пинцете. Мне видно ее шапочку и иногда голубой глаз с немного размазавшейся тушью.

***
Когда я возвращаюсь внутрь, он и она ждут лифта. Сверху кажется, что они вместе, просто выключен звук. Но сбоку видно, что по отдельности и молчат. Она сосредоточенно достает из рюкзака книжку, обтянутую полиэтиленом, и совсем на него не смотрит. Он изредка бросает на нее случайный взгляд, просто от нечего делать: разглядывает стены, потолок и пол, и она попадает в поле зрения как часть непримечательного интерьера.

Лифт останавливается и с характерным всхлипом распахивает грудь. Мужчина пропускает ее вперед, она, немного помедлив, заходит. Он нажимает на 11 и вопросительно поворачивается к ней.

— Пятнадцатый. Спасибо.

Они стоят вполоборота друг к другу, когда двери лифта схлопываются. Тонкий тянущийся звук, свидетельствующий о том, что кабинка поползла вверх, внезапно прерывается лязгом. Лифт замирает между четвертым и пятым этажами.

***
Когда лифт передернулся и стал, я почувствовал одновременно тяжелую панику и приступ веселья, потому что всю дорогу от метро я мечтал только об одном — поскорее дойти до туалета. Я буквально считал секунды, потому что терпеть становилось все сложнее. Наверное, хуже, чем застрять, было бы только упасть и разбиться, не знаю, но ... Господи, хоть бы я застрял тут один.

Я дебильно хохотнул и покосился на девушку, которая оказалась со мной так некстати. Но самое страшное — она была еще и хорошенькая: рыжая, кудрявая, в милых конопушках. Серые серьезные глаза смотрели на меня, надеясь получить какую-никакую поддержку.

— Сейчас он поедет, — сказал я фальшивым голосом и успокоительно кивнул. А потом еще успокоительно моргнул и посмотрел куда-то между дверями и потолком, как будто, если занять правильное положение и сделать лицо, как будто ты едешь в лифте, лифт одумается. Но лифт и не думал одумываться, он безмятежно висел на своих ненадежных тросах в гулком космосе шахты и дремал.

— Может, связаться с диспетчером? — неуверенно спросила девушка.

Я ткнул пальцем в красную кнопку. Никто не отозвался. Я все равно попытался поговорить с кнопкой, объяснить ей ситуацию, но ощутимых плодов это не принесло.

— Попробую позвонить, — сказала девушка, доставая телефон. — Связи нет...

Я достал свой. Связи не было.

Дико хотелось ссать.

***
Мужик, который застрял со мной в лифте, был странный. Он все время переминался с ноги на ногу, как будто ему нестерпимо приспичило по-маленькому, дико выкатывал глаза и криво посмеивался в жидкую русую бородку. «Надеюсь, он хотя бы не сексуальный маньяк», — подумала я на всякий случай. На маньяка, при всей своей фальшивой энергичности, он похож не был. А был он похож... на школьного учителя истории.

В лифте и за его пределами было тихо-тихо, никто не проходил мимо, дом как будто волшебным образом опустел. Я почувствовала, что жутко устала стоять. Захотелось опуститься прямо на грязный пол. Скептически изучив посадочное поле, я привалилась к стенке. Помню, в детстве мы с моей одноклассницей как-то застряли в древнем маленьком лифте, оснащенном металлической сеткой, как у кровати, и деревянными дверцами, как у шкафа. Ехали к ней в гости, и вдруг лифт умер. Мне было интересно, я жила тогда в пятиэтажке, и лифт мне казался экзотикой, а застрять в нем — забавным приключением. Но Лика реально побелела, начала плакать и колотиться, как бабочка в ладошках, звать на помощь и сползать по стене. Я испугалась за нее, но лифт буквально через минуту сам по себе ожил, и все тогда обошлось.

— Ну что, давайте знакомиться, — бодро сказал мужик, — меня зовут Саша.

— Полина, — представилась я как можно более дружелюбно. Бедняга трясся и потел, возможно, у него тоже была какая-нибудь там клаустрофобия. Надо бы его как-то отвлечь, а то, если бедняга начнет тут метаться, тросы этого не сдюжат. — А чем вы занимаетесь, Саша?

— Я фотограф. Да. Но по первому образованию историк.

— Ну надо же! — восхитилась я своей проницательностью. — И сейчас с вами фотоаппарат?

— Нет, сейчас нет. Вся аппаратура довольно тяжелая, просто так с собой не поносишь. Но если очень надо, можно и на айфон. — Он в доказательство достал телефон из заднего кармана джинсов. — А хотите я Вас сфотографирую? Тут свет интересный.

— Можно, — разрешила я без особенного энтузиазма.

Саша нацелился на меня и несколько раз беззвучно запечатлел.

— А вы чем занимаетесь? — спросил он, разглядывая результат.

— Танцую, — соврала я зачем-то. — Балерина в Большом театре.

— О, — сказал Саша, и его лицо перекосила судорога восхищения.

Повисла пауза. «И все молчат, как в лифте».

— Покажите, что там получилось, — потребовала я не слишком вежливо и заглянула.

— Ух ты ж! А что это?

— Не знаю... Сам вот пытаюсь понять.

— Вспышка?

— Нет, я ее не включал.

— А это на всех фотографиях?

— В том-то и дело, что на всех пяти фотография. Причем, вот смотри, на этой — здесь, а на этой смотри — вот тут, а на этой — вообще почти на потолке...

Я рассматривала светящееся пятно, путешествующее на фотографиях вокруг меня, и вспоминала всякие истории про призраков.

— А давай теперь я сфотографирую, — сказала я и сделала несколько снимков на свой телефон. Пока я фотографировала, ничего подозрительного не заметила. Но на одной из шести фотографий снова появился этот световой блик. — Мистика какая-то!

— Не, — сказал Саша, — не-не-не, я в такое не верю. Души умерших, жизнь после смерти, всякие ангелы, демоны, боженька... Все вот это вот — выдумки недоумков.

Так бы я, возможно, и промолчала, но на недоумков обиделась.

— Я, конечно, не претендую на гордое звание доумка, — сказала я, — но вообще-то довольно много неглупых людей верят в Бога. Не думаю, что сама по себе вера в метафизический мир свидетельство ума или глупости. Скорее это просто разная настройка, скажем, специальных рецепторов. Ой, а ты видел в сети одно время бродил такой аудиоролик? Эх, интернет тут не ловит... Там разные люди при прослушивании слышат разные слова. У меня чуть крыша не поехала, когда мы с подружкой его запустили и, понимаешь, одновременно, я слышу, как низкий самодовольный голос говорил «лорел», а она — как высокий егозливый пищит «енни». Вот как это? Одновременно. Мистика? Нет, просто они записаны на разных частотах, и мое ухо не улавливает те, которые улавливает ее, и наоборот. Кто из нас прав? Но согласись, было бы абсурдом, если бы я начала доказывать ей, что то, что она слышит, не существует. А есть только одно истинное слово, и это слово «лорел». И, представь, мы бы начали искать единомышленников, сравнивать численность и на этом основании тоже делать какие-то выводы. Абсурдно же. А всего-то принять, что я могу не слышать того, что слышит она.

— Ну это другое. А если то же, то тогда, получается, любого психа с галлюцинациями следует учитывать?

— Ну, во-первых, я сейчас говорила не о галлюцинациях совсем, но, ок, если ты хочешь о галлюцинациях, то у Вильяма Джеймса есть прекрасная книга, называется «Многообразие религиозного опыта», он там в самом начале описывает, как один чувак, которого потом канонизировали, бегал по улицам города и кричал, что этот город по колено в крови. Оказалось, что много лет назад здесь действительно текли реки крови. И, конечно, современная медицина квалифицировала бы его видение как галлюцинацию, а его состояние как острый психоз. И что? А один исихаст, Симеон Новый Богослов его звали, во время тонкого сна видел, как на него нападают демоны, а потом сноп света из иконы Богородицы его от демонов спас. А Василий Блаженный как-то швырялся в икону — в образ Божьей Матери на Варваринских воротах — камнями. Конечно, на него накинулись паломники, стали его мутузить, но один из камней успел отбить кусочек краски с иконы, и все увидели, что это палимпсест, и под верхним слоем нарисована «дьявольская харя».

— Ну у меня никакого такого опыта не было, и все, кто его имеет, мне кажутся не вполне психически здоровыми. Этот Василий Блаженный был юродивым, насколько я помню.

— Покажи же мне хоть одного абсолютно психически здорового человека. Все же относительно. И к тому же культурно и социально обусловлено. На Руси юродивых почитали, прислушивались к ним. Хотя, вот видишь, не без эксцессов. И да, в некоторых обществах социально приемлемыми формами поведения считаются такие, которые у нас описаны в учебниках по психиатрии. Я, например, лично знаю шизофреника, который уверен, что все люди, с которыми он разговаривает, потом защищают докторскую. Таково его волшебное свойство. А у Юнга в одной из книг описано целое племя, которое полагало, что только благодаря ежедневным ритуалам солнце исправно всходит и заходит. Но ставить всем им диагноз немного опрометчиво.

— Слушай, и что это доказывает? Что отсталые всякие народы похожи на психов?

— В основном, это доказывает, что понятие нормы условно. Но не только это. Я думаю, что у нас в сознании могут вдруг включаться какие-то спящие никем вокруг не одобряемые паттерны, просто потому что они там есть.

— А вот щас не понял. Ты уверена, что ты балерина?

— Вообще-то я соврала, прости. Не знаю почему. Но я могла бы ей быть. В детстве я занималась хореографией и к нам приезжала комиссия из Петербурга, меня даже отобрали, чтобы я с ними ехала. Но мама меня не отдала. Иногда я представляю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я была балериной.

— Жалеешь, что не стала?

— Нет. Просто представляю.

— А кем стала?

— Будешь смеяться, но я работаю в психиатрической клинике.

— Да, смешно-смешно, — сказал Саша кисло.

Я осознала, что мы уже оба давно сползли на пол и перешли на «ты». — Это твоя работа тебя располагает ко всякой мистике.

— Ты считаешь? — я достала из кармана мятную пастилку, засунула себе в рот сразу две и предложила ему. Саша угостился одной, как взял бы сигарету. Тем же движением. Если он курит, то, наверное, ему уже и от этого тяжко. — Ты куришь? — спросила я.

— Неа, — сказал он самодовольно, — уже полгода как бросил.

— Молодец, — сказала я. — Интересно, когда мы отсюда вытащимся?

— Помолись об этом.

***
Я это сказал с издевкой. Вообще весь наш разговор у меня оставил неприятный осадок, мне хотелось одновременно и продолжить его, и забыть, как будто его никогда не было.

Полина мне очень нравилась. С каждой минутой все больше. От нее как будто шел свет и покой. Я позавидовал психам в клинике, где она работает. Интересно, сколько ей лет? На вид лет двадцать, а то и меньше. Но ведь работает уже, а не учится. Она сидела так близко, и мне невыносимо захотелось ее поцеловать. Но тут она не слишком громко, но отчетливо начала... молиться. Она не шутила, нет. А мне сделалось как-то что ли не по себе. Не люблю я все-таки вот это вот все.

Она сказала: «Господи, прошу тебя, сделай, пожалуйста, так, чтобы лифт доехал до одиннадцатого этажа и открылся». — Она помолчала, потом посмотрела на меня: «Тебе же на одиннадцатый?». Я кивнул. «Ну вот».

***
Когда Полина начала молиться, я вдруг поняла, что не то чтобы она обращается ко мне, нет, но я, как незримо витающий над ней дух всевидящего автора, могу не только наблюдать, но и вмешаться. И я просто представила, что лифт проснулся и как ни в чем не бывало двинулся вверх.

Саша с Полиной охнули и переглянулись. Я продолжала представлять, как лифт едет, как он проезжает 6, 7, 8, 9 этажи, как его пассажиры поднимаются на немного затекшие ноги, как Саша только сейчас снова вспоминает, что ему хочется в туалет, 10, 11. Лифт останавливается, я открываю двери. Они оба слегка обалдевшие по очереди выходят.

— Вот тут вот я живу, — говорит Саша. — Могу пригласить в гости. Правда, у меня, наверное, там некоторый кавардак.

— Спасибо, — улыбается Полина, — мне надо бежать на 15 этаж, у меня срочное просроченное задание. Рада была познакомиться.

— И я очень рад. Правда. Очень. Можно я дам тебе мою визитку?

— Да, конечно. Саша достает визитницу, визитка долго не выуживается. Наконец он ее побеждает.

— Спасибо, — говорит Полина. — Я побегу. — И она очень медленно начинает подниматься по лестнице. — Пока!

— Пока! — говорит Саша. — Позвони, ладно?

— Хорошо, — говорит уже немного незнакомый, отдаляющийся голос.

— Хорошо, — повторяет Саша и грустно отпирает дверь, а потом не разуваясь бросается в туалет.

***
Я решила спускаться с 15 этажа пешком, ну их эти лифты. На одиннадцатом я немного постояла, прислушиваясь, но ничего особенного не услышала, нащупала в кармане визитку, переложила ее в рюкзак и пошла вниз. Все-таки я совсем не умею ходить на каблуках. Особенно спускаться по лестнице. Особенно с 15 этажа. Где-то между пятым и четвертым этажами, в проклятом месте, я зацепилась каблуком за ступеньку и стала падать. Все время падения мне казалось, что я сейчас что-нибудь предприму и не упаду окончательно, но почему-то все равно упала. Было больно. Я подвернула правую ногу и ударила всю левую сторону тела. А головой стукнулась о батарею. От огорчения я заплакала, медленно села и в этот момент увидела над собой женщину. Когда я спускалась и падала, никого не было рядом. Откуда она взялась? Незаметно успела выйти из квартиры под грохот? Наверное, я просто потеряла на какое-то время сознание и не заметила, как она подошла.

Женщина была в длинной белой ночной рубашке. Она наклонилась надо мной, дотронулась ладонью до моей головы. Рука у нее была легкая и горячая. Голова сразу прошла. Затем женщина аккуратно, не дотрагиваясь, провела ладонью вдоль моего тела, остановилась над правой ногой. Я следила за ее руками, в какой-то момент мне показалось, что все звуки исчезли, и я совсем перестала дышать, а в руках у женщины пульсирует яркий белый шар. Я не испугалась, но через усилие вдохнула, шар сразу исчез, и я услышала улицу.

— Спасибо. — Казалось, язык меня не слушается. — Вы мне очень помогли. Почти не больно уже.

— Попробуй-ка встать, — сказала женщина домашним голосом. — Нет-нет, сама, — улыбнулась она на то, что я попыталась взять ее за руку.

Я встала, в ушах немного звенело, но в остальном все было в порядке.

— Здорово, — сказала я. — Спасибо огромное!

— Можно попросить тебя об одном одолжении? — спросила женщина.

— Да, конечно, конечно...

— Можешь прийти сегодня-завра в больницу (она назвала адрес), подняться в отделение (она сказала в какое) и зайти в палату к Марии (она произнесла фамилию). Я хочу кое-что проверить. Мне просто интересно. Хорошо?

— Да, — сказала я как-то сомнамбулически. — Я приду. — И, опомнившись, уточнила: А что мне ей сказать? Может, надо что-то принести?

— Если хочешь, принеси ей маленький букет фиалок, она их очень любит. А сказать... Скажи ей, что это не страшно.

— Хорошо, ладно.

— Ну иди, только не оборачивайся.

— Хорошо.

Я начала спускаться. Я не оборачивалась, но когда я дошла до лестничной площадки и стала заворачивать на следующий лестничный пролет, я увидела то, на что меня попросили не оборачиваться. В соляной столб я, конечно, не превратилась, но мне стало очень страшно.

***
Выйдя из подъезда, я первым делом загуглила больницу, она оказалась на другом конце города. Мне показалось, что на сегодня уже достаточно приключений, я вызвала такси и доехала домой. Дома я переоделась, выпила стакан молока и легла спать.

Когда я проснулась, в окно светило утреннее солнце, птицы захлебывались от счастья, а на меня молча и с осуждением смотрела Тюхтя — белая и пушистая. Было ясно, что она презирает меня за то, что я вчера не покормила ее перед тем, как вырубиться. Мне стало стыдно. Я заискивающе сказала ей: «тюх-тюх-тюх» и похлопала по кровати рядом с собой. Тюхтя с отвращением поднялась, смерила меня убийственно холодным взглядом, бесшумно спрыгнула с подоконника и направилась на кухню, чтобы мне, идиотке, наконец, стало понятно, что делать. Я встала, прислушиваясь к ощущениям в теле. Вроде бы ничего не болело. Посмотрела на часы — 8:00. Сообразила, что сегодня суббота и можно было бы еще подремать. Босиком пришла на кухню, поменяла Тюхте воду и насыпала корм. Тюхтя выждала минуту, медленно подошла к миске, осторожно понюхала и брезгливо захрустела завтраком.

Я отлично помнила весь вчерашний день. Больше всего мне сейчас хотелось позвонить Саше и рассказать ему про мое падение и исцеление. Хотя, конечно, он подумает, что я ку-ку. Но я бы как раз взяла его с собой в больницу. И там выяснится ку-ку я или не ку-ку. Мне и самой это очень интересно. Я нашла его визитку. Эх, 8:06... Суббота... Но не ждать же в конце концов до одиннадцати?! И я набрала номер. Саша сразу взял трубку.

***
Я не мог заснуть всю ночь. Как я мог просто дать ей визитку?! И не попросить у нее телефон! А если она ее потеряла? А если постесняется мне позвонить? Или просто забудет? В конце концов, кто я ей, чтобы самой мне звонить... Я пытался искать ее по имени в Фейсбуке, но все Полины, которые мне попадались, были ничем на нее не похожи. А также все Алины, Марины, Ольги, Елены, Анны, Валентины, Евгении, Светланы, Екатерины, Аллы, Татьяны, Зои и Ксении. Потом я гуглил психиатрические клиники. В отчаянии я решил с утра обзванивать их и требовать к телефону Полину. Какую Полину? Хоть какую-нибудь. «Алло, это психиатрическая клиника? Позовите, пожалуйста, Полину» Я бы точно узнал ее по голосу. Я составил список клиник с телефонами, еле дождался восьми часов. Уже собрался звонить по номеру, который стоял первым, как заметил, что мой бедный айфон почти разряжен. Выругавшись, я пошел искать зарядное устройство. Как всегда его не было на месте. Хотя кого я обманываю? Его место — везде. Придирчиво осмотрев и тем самым исключив кухню и прихожую, я заглянул в ванную, на всякий случай проверил под раковиной, и в этот момент умирающий зазвонил. Я подбежал к нему, номер был незнакомый, сердце радостно забилось, я схватил трубку, приложил к уху и услышал самое прекрасное в мире «але» из всех когда бы то ни было мною слышанных. После чего телефон сдох. Я его слегка придушил, но не стал ничего ему говорить, а продолжил поиски зарядки. Дрожащими руками я всадил ему в дырочку источник жизни, и плавно нажал на кнопочку, делая вид, что мне не срочно, а я так просто его включаю, для порядка. Блеф сработал, телефон включился. Я лихорадочно открыл список последних звонков и позвонил по самому последнему.

— Але, — сказала Полина, — прости, я, наверное, разбудила тебя.

— Нет, нет, нет, что ты, я не спал... правда. Я очень ждал, что ты позвонишь... Я даже придумал план, как тебя разыскать, на тот случай, если ты не позвонишь, — бормотал я белиберду вне себя от радости.

— Саш, — позвала меня Полина, как бы обращаясь к остаткам моего разума, — я хочу тебе кое-что рассказать.

— Давай, — сказал я, нечеловеческим усилием воли взяв себя в руки.

— Это довольно странная история. Немного в продолжение нашего разговора в лифте. — Полина немного помолчала. — Я когда спускалась, я споткнулась и упала...

Я похолодел, представив, как она ударилась, остальная часть ее истории до меня доходила хуже. Мне хотелось бежать по всем направлениям и спасать ее сразу от всего.

— Понимаешь, — сказала Полина, — там ее не было, там был столб света.

Я хотел сказать что-то про то, что она же ударилась головой, но вовремя промолчал.

— Я сегодня собираюсь в больницу по этому адресу. Пойдешь со мной?

Пойду ли я с ней?! Пойду ли я — с ней?!

Мы договорились встретиться в метро в центре зала станции Авиамоторная и пойти оттуда пешком.

— Правда, я очень медленно хожу, — предупредила Полина. В голосе ее слышалось смущение.

Я мысленно схватил ее в охапку и закружил.

— Обожаю медленно ходить, — сказал я.

***
Я всегда — всегда прихожу раньше, чем договорились. У меня такая болезнь. А вот все мои подружки, наоборот, всегда — всегда опаздывают. Поэтому мне приходится долго их ждать. Но я уже привыкла. Самое смешное, что я так делаю именно потому, что не люблю ждать, и мне всегда страшно представить, что кто-то будет ждать меня и переживать. Зато, когда я прихожу раньше, мне парадоксальным образом помогает то, что я думаю, что раз человек, которого я жду, опаздывает, наверное, он сам очень легко к этому относится и совсем бы не переживал на моем месте. Я ненадолго становлюсь немного как бы им и спокойно его дожидаюсь.

Когда я подходила к центру зала станции Авиамоторная, Саша уже там стоял. Он сразу меня заметил и стал мне радоваться. Улыбаться и размахивать руками. Его очки сияли. Я тоже ему обрадовалась. Подошла, стала на цыпочки и обняла его за шею. Он послушно наклонился. Без каблуков я оказалась значительно ниже его. Потом я решительно взяла его за руку и сказала «пойдем».

Мы вышли из метро, вокруг громыхали машины, сияло солнце, порывы ветра поднимали пыль. Мы шли, держась за руки, и молчали. Казалось, вокруг нас образовался невидимый шар, отделяющий нас от всего мира, и молчанье было важной его частью, даже — условием.

В холле больницы надо было предъявить паспорт и сказать куда мы и к кому мы. Паспорт был только у Саши, но этого оказалось достаточно, нас записали и объяснили, где лифт.

***
Сегодня утром ко мне приходил брат. Он плакал. Прощался. Они решили, что пора. Нет шансов, что я очнусь и все такое. Не знаю, что я чувствую. Конечно, лежать так все время не дело. Но умирать все равно страшно. И даже закричать от страха нельзя. Не получается. И убежать не убежишь. И сознание потерять не получается. Шаги. Входит медсестра, наклоняется надо мной.

— Проходите, — говорит она кому-то, — но она вас не видит и не слышит.

Шаги. Какие-то люди. И вдруг бах — в глаза мне заглядывает Полина. Которую я придумывала все эти дни, и которой назначила встречу. Но, конечно, я не ожидала, что эта встреча состоится. Вот это да!

— Вот это да! — говорит Полина. — Саша, это она, та женщина. Понимаешь?

Саша тоже заглядывает мне в глаза. Он совершенно такой, как я представляла. Только в очках. А в лифте был без очков. Но я подозревала, что у него зрение не очень.

— Мария, — говорит Полина. — Вот, я принесла фиалки. — Она подносит к самому моему лицу душистый букетик. Не убирай, не убирай, пожалуйста... Ну что ж ты... — И вы просили меня сказать, что это не страшно. — Полина заглядывает мне в глаза, смотрит спокойно и серьезно и повторяет: «Это совсем не страшно».

И мне становится нестрашно. И еще я чувствую, что когда придут отключать аппаратуру, меня уже здесь не будет, потому что я сейчас...

***
Я дочитала посмертную расшифровку ментограммы пациентки № 47, аккуратно выровняла выбившиеся листы распечатки, постучав стопочкой по столу так и эдак, положила к остальным расшифровкам. Конечно, все это надо еще проверять, сверять, а многое никак и не проверишь, но что-то можно сказать уже сейчас. Например, что общение с пациентом в коме — это диалог. Он нас слышит и по-своему нам отвечает. Это мы его не слышим.

Иллюстрация на обложке: Aykut Aydogdu