Александр Якутский. Близкий контакт второго рода

Александр Якутский — программист, начинающий писатель. Учился в Якутском университете на физическом факультете. Живет в Петербурге, много времени проводит в Юго-Восточной Азии Слушатель курсов литературного мастерства Дмитрия Орехова и Андрея Аствацатурова. Дебютировал с рассказом «Ронин» в альманахе «Взмах» (2016). Три рассказа вошли в сборник «Ковчег» (издательство «Городец», 2019).

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

Близкий контакт второго рода

Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц
небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, 
и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.
Книга Бытие 2:19

 

Июнь. Тундра внизу натянулась холстом, загрунтовалась изжелта-зеленым, замерла.

Она кружится уже давно, но пока без толку: ни шевеления. Делает еще круг и соскальзывает вниз, к гнезду. Виновато разводит крыльями, пригибает голову к земле, заглядывает ему в глаза: не повезло. Он пару раз щелкает клювом в доброй насмешке, снимается из гнезда и летает вокруг, пока она занимает его место. Убедился, что она устроилась, заклекотал так, как только он умеет и, едва шевельнув крыльями, взмыл вверх. Она уверена: без добычи он не вернется, не бывало еще такого. Она еще немного ерзает в гнезде, без всякой надобности, только чтобы убедиться, что удобнее некуда, и каждое яйцо получило все возможное тепло. Замирает в спокойном блаженстве и даже прикрывает глаза.

Теперь он делает круг за кругом, внимательно вглядывается в ягелево-багульниковый ковер, не упуская гнезда из виду. Наконец, вот оно: едва заметный промельк крошечной тени. И опять — ничего. Но он-то знает, как обстоят дела.

Июньская тундра — лучший камуфляж, если знать, как укрыться ею, если уметь не торчать одиноким столбом.

Затаился. Сидит, сжавшись в комок, голову в мох уткнул. Ручонки свои со сжатыми кулаками прижал к груди. Сердце колотится. Носик как колосок обрамлен торчащими усиками, потешно дергается вверх-вниз по десяти раз за секунду. Минуту сидит. Две минуты. Сидит.

Наконец решился, поднял глаза к небу: никого! Тут же срывается с места и несется вперед, неважно куда, лишь бы подальше от страшного места. Он не бежит, а яростно течет плюшево-ртутной каплей, не чуя ног под собой. Но уже через секунду понимает: провели! Закрыв солнце, уже несется прямо на него, распахнув жуткий клюв воинственным, парализующим волю кличем. Он чуть не смирился, чуть не остановился, чуть не отдался зияющей глотке. Спасительное «чуть»! В самый последний момент страшная тень вдруг уходит влево и вверх, и все дальше, дальше от него. Остановился. Затаился. Сидит, сжавшись в комок, голову в мох уткнул.

Тундра ничего не заметила или просто сделала вид.

Досадно. В самый ведь последний момент! Уже как будто ощущал шерстку своим жестким языком, уже знал, как выронит из клюва на лету, перехватит когтями и отнесет туда, к ней. Но в это самое мгновение краем глаза засек слева быстрое движение кого-то покрупнее. Это уже не добыча. Это — опасность! Вверх и — присмотреться! Так и есть...

Тюхтит себе лениво, зигзагами, вроде как и без дела совсем. Но его-то не проведешь. Он-то знает, что ею движет, кто ей лапы переставляет, кто заставляет все время заходить носом с подветренной стороны и так тщательно принюхиваться.

Голод. Хороший летний голод, который легко утолить. Не то что зимний, когда февраль, и тундра — белой страницей в беспроглядной ночи. В бесплодных поисках расписываешь ее длиннющими строчками следов, а она терпеливо стирает их одну за другой и хохочет насмешливо-вьюжно, тебе же — хоть плачь. Сейчас не так. На худой конец и ягодкой можно закусить, но это уж если совсем разлениться, а она не из таковых.

Ветер сегодня шалит. Легкими порывами, со всех сторон. Плохо, когда с запада. Оттуда ими смердит, вдохнешь ненароком — исчихаешься. А вот с другой стороны, из-под солнца — добрые запахи, сразу несколько. Один особенно манит, хотя она знает: все будет не так просто, как хотелось бы. И точно, чуть только она двинулась в ту сторону, как уже налетел сверху, дьявол крикливый. Орет, безумными глазами прямо в ее зрачки уставился, крылья чуть прижал к телу, для скорости. Она замерла, присела, когда он пронесся над ее головой, чиркнув крылом по уху. Взмыл вверх, молниеносно развернулся и — опять к ней. Она отскочила в сторону, злобно затявкала-закашляла на него, но уже знала: его не прогнать, не отстанет теперь, пока подальше не уйдешь. Повернулась к нему хвостом и затрусила прочь. Он еще пару раз спикировал на нее, но уже почти беззлобно, для острастки. Она еще отбежала, огрызнувшись. Он отстал.

Она присела на минуту, покрутила носом в разные стороны. С запада опять пахнуло какой-то едкой дрянью. Но! Что это? Она принюхалась повнимательнее. Опять пришлось несколько раз чихнуть, но сквозь их удушливый смрад отчетливо пробился какой-то приятный аромат. «Эге!» — подумала она. Посидела еще немного в нерешительности, потом вскочила, воинственно дернула хвостом и отправилась к ним навстречу.

Довольно скоро она поднялась на небольшой пригорок, под которым они и расположились. Она прильнула к земле и стала внимательно наблюдать.

Николавна смотрела, как Школяр ест. Торопится, чавкает, волокна тушенки остаются на губах. Длинные немытые патлы лезут в рот, липнут ко лбу, к щекам. Он жадно облизывает губы, тут же тянется за чаем, громко сербает из кружки, мгновение морщится: кипяток!, тут же лезет ложкой в банку и заталкивает очередную порцию говядины в рот. Отрывает зубами добрый кусок ландорика, заталкивает туда же, к тушенке, жует и при этом плотоядно урчит. И не замечает ничего вокруг, весь поглощен процессом, будто с прошлого года не ел или боится, что Николавна отнимет. Она вдруг представляет, как он, вот так же, урча и облизываясь, полезет на бабу, первую в своей жизни. Гадливо вздрагивает, поняв, что под этой бабой разумеет себя.

Школяр отрывается от жратвы:

— Ой... Проголодался немного, извините... — и виноватая улыбка, такая детская, что какие уж там бабы...

Николавна улыбается в ответ:

— Жуй, жуй, растущий организм. Тебе надо. Хотя надо ли? Вон уж какой вымахал: ломом не перешибешь.

Школяр опять улыбается, теперь довольный донельзя, открывает было рот, чтобы брякнуть очередную свою несмешную шуточку, но она быстро прикладывает палец к губам: «нишкшни!» и показывает глазами ему за спину. Он медленно поворачивает голову направо:

— Ух ты! — и тянется левой рукой к дробовику, прислоненному к рюкзаку в метре от его ноги. — Это что, волк? — шепчет он. — А чего ж такой маленький? Волчонок? А чего ж один? Или мама где-то рядом?

— Сам ты волчонок! — шепчет Николавна. — Положь ружье, Чингачгук! Это песец.

Песец понимает, что обнаружен и показывается из-за пригорка целиком, внимательно смотрит на них и демонстративно присаживается, приподняв хвост и вытянув морду вперед.

— Девочка, — говорит Николавна ласково.

— А чего она облезлая такая? — спрашивает Школяр, вдруг густо покраснев.

— Так ведь не октябрь месяц, чего ей мехами укутываться.

— А-а-а-а... — понимает Школяр и на всякий случай интересуется: — А их не едят? Только для шкур?

— Ну что ты за троглодит такой! Угомонись! Давай-ка собираться и топать. Только надо ей чего-нибудь пожрать оставить. Не просто ж так она к нам на огонек заскочила. Ты все слопал?

— Ага, — смотрит виновато.

— Ничего, у меня еще ландорика кусок и тушенки треть банки, наверное. Ты будешь?

— Не-не! — мотает головой, и Николавна понимает, что он бы с удовольствием.

— Ладно, займись кострищем, а я ей сервирую.

И пока он вываливает заварку из чайника на крохотную кучку золы, пока разыскивает лужицу с оттайкой, пока набирает воду, пока ополаскивает чайник и выливает все туда же, на уже не шипящую золу, пока приподнимает небольшой валун, на котором только что сидел, пока складывает банки из-под тушенки в образовавшееся углубление, пока ставит валун на место, залезает сверху и несколько раз подпрыгивает, чтобы банки поглубже ушли в оттайку, она конечно же успевает нарвать остатки ландорика небольшими полосками, а сверху сдобрить тушенкой. Песец одобрительно поглядывает на них, оставаясь на безопасном, по его разумению, расстоянии (ружья еще не знает, видимо).

Потом они громоздят рюкзаки на плечи, Николавна берет свой молоток, Школяр — дробовик, желают зверюшке приятного аппетита и топают на восток, к цели своего маршрута. Школяр время от времени поворачивает голову назад и докладывает Николавне, как песец крадучись и внимательно наблюдая за ними, потихоньку, шаг за шагом приблизился к угощению и наконец жадно на него накинулся.

— Ну, и славно, — говорит Николавна и погружается в ходьбу, то есть, в мысли обо всем и ни о чем.

Школяр сопит чуть сзади, стараясь не отстать. Обоим жарко и очень скоро они впадают в медитативное, почти избавленное от чувств, состояние. Так что Николавна замечает его тогда только, когда он чуть ли не в двадцати метрах, раззевает свой клюв, показывая пламенеющую глотку, и с пронзительным «кя-а-а... кя-а-а» бросается ей в лицо, норовя добраться до глаз клювом или когтями. Николавна выбрасывает правую руку с молотком вверх, сама склоняется чуть влево и вниз, одновременно отворачивая от него голову, видит Школяра и направленный ей в лицо дробовик. За мгновение до того, как громыхнуло, она успела свалиться на колени, а потом на бок и смотрела, оглохнув и почти безучастно, как под ноги Школяру свалилось тело, яростно трепыхнувшее разок крыльями и замершее бесформенной кучкой.

— Ты чего творишь, идиотина!? — просипела она наконец.

— А чего?! — опешил он. — Вдруг бы эта зараза вам глаза выклевала?

— Ага, лучше поэтому мне мозги вытряхнуть, чтоб не мучалась, — Николавна стала подниматься, кряхтя не столько от усилия, сколько от какого-то смущения.

— Да ладно вам, что вы сразу! — вскинулся Школяр, — Я знаете, как хорошо стреляю, я в школьном тире знаете сколько выбиваю?!

— Ладно, ладно, остынь, Вильгельм Телль доморощенный. Обошлось — и ладно, а ружья ты больше не получишь. Давай сюда. Давай-давай, без разговоров!

Он знал эти нотки в голосе Николавны, поэтому беспрекословно протянул ей двустволку, хотя весь так и пылал от обиды. Вот-вот заплачет. Видимо, чтобы этого не произошло, он склонился над добычей, приподнял за крыло, рассматривая.

— Зря ты ее, — сказала Николавна примирительно.

— А вдруг бы в глаза? Она ж вообще безбашенная, вы видели? Пасть раззявила, орет, да мерзко так! И страшно... — и тут же замял этот вырвавшийся наружу стыдный испуг: — Кто это вообще?

— Да какие там глаза! Что я, первый раз, что ли, вижу таких? Она просто от гнезда отгоняет. Прикрылся руками, обошел сторонкой, и всего делов.

— Так кто это?

— Чайка какая-то.

— Да ла-а-а-адно! — он опять смотрит на птицу, потом на Николавну, с недоверием: — Откуда тут чайка? Ни реки, ни озера, а до моря нам еще километров четыреста вездеходить. Разве чайки так гнездятся? И разве по одной летают? Я думал, они толпами всегда.

— Гнездя-я-я-тся... — передразнила она. — Ты еще и орнитолог, оказывается. Не знаю я, как ее по-научному. Всю жизнь просто чайками называли. Пошли уже! Кстати, куда же нам пойти?

— Как куда? — Школяр вытянул руку: — Туда же ведь шли?!

— Молодец, хорошо направление держишь. Но... Туда-то туда, но как бы нам вторую с гнезда не поднять. Они же парами... Ты заметил, откуда первая прилетела?

— Не, я че-то задумался...

— Ну вот и я тоже, задумалась. Ладно, давай так же пойдем, сориентируемся по ходу пьесы. Ты запомнил? Просто прикрываешь лицо руками и уходишь в сторону.

— Понял, понял, — Школяр задумчиво смотрел на убитую чайку. — А-а... — начал было он.

— Нет-нет, не едят, — засмеялась Николавна,— Мясо у нее должно быть мерзкого вкуса, да и свинцом ты ее нашпиговал знатно, зубы переломаем.

— Да ну вас, не про то я совсем, — огрызнулся Школяр, обернулся и воскликнул: — О, смотрите, старая знакомая! И действительно, песец вертелся метрах в тридцати, нетерпеливо дожидаясь, когда они уже уберутся восвояси.

— Вот и чудненько, они теперь без нас тут справятся. Пошли.

И они наконец отправились дальше. Правда, напоследок Школяр таки крикнул песцу:

— Приятного аппетита! Зубы о дробь не обломай!

Но они не успели сделать и сотни шагов. И опять не заметили, откуда она появилась. Будто только что в небе родилась, чуть ли не над их головами. Николавна охнула. И вовсе не от неожиданности. Какая уж тут неожиданность. Просто в первую долю мгновения ей показалось, что это та самая, давешняя чайка, воскресла и хочет мстить.

— Уходим, Школяр, уходим, — крикнула она, круто повернулась и побежала на юг, зачем-то пригибаясь, как под обстрелом.

Отбежала, остановилась, обернулась и обомлела. Школяр стоял, задрав голову, и смотрел прямо на чайку, совсем не прикрывая глаз. Птица бешено хлопала крыльями, удерживаясь при этом почти на месте. Ее клюв и когти были в паре метров от его лица. Крылья колошматили по воздуху так, что волосы Школяра развевались. Один рывок — и быть ему инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Но — тишина. Все это происходило в абсолютной тишине. Или это кровь так сильно бухает в ушах, что ничего не слышно? Николавна сделала усилие, сухим, дерущим горло глотком прорвала эту пелену и тогда услышала и хлопанье крыльев, и яростное чайкино «кя-а-а-а». А еще она услышала, что Школяр вопит, захлебываясь от ужаса:

— Извини, я не хотел... я даже не думал... Я просто испугался! Я за Николавну, думал, глаза, вот и... Прости меня, ладно? Пожалуйста!

— А-а-а-а! — заорала Николавна, вспомнила про дробовик, вскинула его над головой и разрядила второй ствол в солнце. Чайка резко отпрянула от Школяра, провалилась было к земле, но тут же взмыла вверх и вправо, пошла на круг.

— Беги, Андрюха, беги! Сейчас же! Твою-то мать, беги!

Он вздрогнул, обернулся к ней безумными, красными от слез глазами и (слава Тебе, Господи!) побежал. Теперь уже прикрыв голову руками, пригибаясь так же, как она минуту назад, пару раз чуть не споткнулся на ровном месте, но удержался и вот они уже бегут вместе, он даже чуть впереди, громыхая рюкзаком.

Она торжествующе провопила что-то им в спины. Все, они больше не опасны. Надо возвращаться к гнезду. Но сначала... Она уходит слегка к западу, видит длиннохвостую бестию. Та терзает тушку, распорола острым когтем брюшко и тянет зубами потроха наружу. Задрала морду, ощерила клыки, к носу прилипло немного пуха. Злобно кашляет ей навстречу. Ее крылья вздрагивают, крохотное сердце пропускает было два удара, но потом опять начинает колотиться в обычном ритме. Здесь все в порядке, эта теперь сыта, на ее счет пока что можно не переживать. Она резко поворачивает и возвращается к гнезду. Делает последний кружок, совсем небольшой. Вокруг — тихо и пусто. Садится в гнездо, слегка ерзает в нем, без особой нужды. Просто чтобы убедиться, что каждому яйцу досталось все возможное тепло. Прикрывает глаза: устала.

Тундра, бархатистая шкура, завернулась краями за окоем, натянулась туго, словно бубен. Вот-вот тревожно загудит под рукой незримого шамана. Но пока молчит. Слегка неистово.

Изображение на обложке рассказа: Elisa Talentino