Манич. Рассказ о ложке, первом снеге и Смыслове

Манич – драматург, прозаик, поэт.

Текст публикуется в авторской редакции.

Рассказ о ложке, первом снеге и Смыслове

Между двумя визитами скорой папа внезапно подарил мне деревянную ложку, расписанную под хохлому. Бледный он лежал на кровати с внутривенным катетером в руке и все его внимание было в этой ложке: я должна была выбрать зеленую или черную как в матрице. Попахивало сакральностью… Ну зеленая была совсем из ряда вон, вот что я скажу.

Мы должны были ехать вместе, но у него случился сердечный приступ, и я отправилась в этот заутренний трип одна – принимать работы по благоустройству могилы моих родственников.

Из окна электрички мне показывали что-то невероятно норвежское по цветовой раскладке: в темно-зеленые елки были впрыснуты сочные желтые и не опавшие все, кто только был в силах не опасть к концу октября. И белая вуаль первого снега. И серое мраморное небо. И все.

Электричка почти незаметно перетекла в разваливающиеся «Жигули», которые яростно вгрызались в снежно-грязевую плоть проселочной дороги. Два могильщика на передних сидениях угрюмо молчали и изредка на кочках их головы стукались с глухим звуком о потолок. Пейзаж за окном стал совсем сентиментальным: с туманным перелеском вдали, иссохшими полями и мертвыми головами былых трав на переднем плане. Саундтреком к этому полотну была группа «Ленинград», водитель шевелил губами под ключевые слова. Пахло промокшими ногами. Надо было брать обе ложки и использовать их в этот разухабистый момент в качестве дополнительной перкуссии.

Это было загадочное чувство некоей свободы: вот так запросто в будний рабочий день ехать по первому снегу с двумя незнакомыми бугаями на кладбище через лес да в чисто поле.

– Сапоги резиновые не взяла? Э-э-э… сразу видно: Москва приехала, – сказал один из могильщиков и вступил в кладбищенскую грязь своими новенькими светло-бежевыми Тимберлэндами.

Могила была хороша. Зимой вообще все выглядит красивее и наряднее. Могильщик стоял, по-хозяйски поставив одну ногу на оградку и с гордостью любовался ровностью линий каждой из могил.

– Бетоном залили все по периметру. Ну что вы все по сторонам смотрите, на свою могилу-то посмотрите, мы зачем ехали.

Я и вправду раззевалась на елки, на соседние кресты, на венки под плесенью снега… После кладбища мы заехали в похоронную контору, чтобы окончательно рассчитаться за все ровности каждой из плит.

В полумраке среди гробов и венков сидел сынок одного из моих могильных спутников. Как и полагается в его возрасте – он был срощен с ноутбуком и резался в стрелялку. Над его головой висело украшение в виде двух умилительных ангелков. Не отрываясь от игры, парень строчил сообщения в телефоне. Это было похоже на пальбу из двух автоматов. Я шарила рукой в сумке в поисках конверта с деньгами. Вместо него все время попадалась ложка, которую в конце концов пришлось вынуть, чтобы не мешала. Могильщик и его сын уставились на нее (у последнего тут же закончилась одна из жизней в игре). Я положила ложку на стол и конверт с деньгами соизволил наконец найтись.

Из похоронной лавочки путь лежал совершенно очевидно в столовую и был он сладостен, томителен и невероятно живописен. Заколоченные окна одноэтажных домиков, палисадники, присыпанные снегом, скользкая жижа под ногами – все продолжало мысль о бренности физического и торжестве духовного. Торжество конечно стояло во всю ширь и высь не метафорически, а вполне конкретно, закрывая путь к суете и теплому супу. Обойти его было бы верхом бездуховности. Зайдя в этот храм, я конечно же застала там отпевание. На стене висела подробная инструкция, как писать записки за здравие, в которой было указано, что здравие имеется в виду в первую очередь духовное и надо непременно молиться за своих врагов, чтобы Господь их вразумил и наставил на путь истинный. Исполнившись решимости молиться за своих врагов, я стала вспоминать, а кто у меня собственно враги и недоброжелатели. Тут еще был важный момент: недоброжелатель должен был быть крещеным, а значит круг сужался. Я уже было вписала в записку о здравии Путина, но вовремя притормозила, вспомнив Пушкинское «Богородица не велит». Против Пушкина – не.

К храму прилегал дом, где когда-то останавливался Гоголь по пути в Калугу. Столовую в нем закрыли. Да и вообще все столовые в этом Богом забытом городе почему-то позакрывались за последние полгода. Попытка пообедать в ночном клубе завершилась провалом: там было так тихо и темно, будто вечная ночь вошла в эти стены. Работал только бар. Работал сам, отдельно, т.е. на полках стоял алкоголь и это красиво подсвечивалось. Людей не было никаких, включая бармена.

На вокзале столовая тоже сменилась ломбардом.

Пришлось выспрашивать у золотозубого прохожего, а где собственно в этих краях можно вкусить супа. Прохожий бойко ответил, что единственная моя надежда – это пиццерия, и незамедлительно попытался продать мне духи.

В пиццерии за прилавком меня ждали три буфетчицы. На их лицах читалось: мы в курсе, детка, что наша пицца вне конкуренции и что пожрать в этом городе больше негде.

– Добрый день, – говорю, – а суп у вас есть?

– Есть.

– А какой?

– Гороховый.

– Все? Только один?

– Он у нас ВСЕГДА один. Вам со сметаной или с майонезом?

– Он же гороховый.

Тетка закатила глаза и пошла греть суп. Следом за мной стоял таксист, покупавший слойку:

– А с чем у вас слойка?

– Ой ну я-то откуда знааююю? С яблоком может быть?

– А эта с чем?

– А эта ни с чем.

– Как ни с чем?

Вторая буфетчица тоже закатила глаза и мужчина поспешно взял обе слойки: и черт-знает-с-чем и ни с чем.

Как только все посетители заведения, включая меня, заняли свои места – места оказались в своего рода зрительном зале, потому как в этот момент в пиццерию вошел цыганский табор. Ловко и непринужденно самые красивые и пленительные девицы мигом развели сидящих за столиками таксистов на все мыслимые и немыслимые слойки, пиццы и чаи. Расположившись биваком на всю пиццерию, они наполняли атмосферу беззаботностью и легкостью. Ими любовались все. После изящных кружений между столами, одна из них, скромно потупив взор, отлучилась в соседний ломбард.

На железнодорожном мосту было звонко-морозно. Далеко разносился голос, объявлявший с перрона какой-то несуществующий поезд на Брянск. Мужчина чиркал безрезультатно зажигалкой на ветру. На меня пялилась с перил моста неведомая птица с хохолком. Я тоже стала на нее пялиться: в запасе было еще минут шесть. Мужчина, все же примиривший огонь с ветром, задумчиво курил, переводя взгляд с птицы на меня и обратно. Когда время истекло, я начала схождение на перрон по полукруглым от льда ступеням. И тут по ступеням прошли знакомые лодыжки в цветных носках.

– Смыслов, – крикнула я, потому что имени его не помнила.

Смыслов обернулся, подал мне руку, будто он со мной тут каждый день встречается, и мы стали сходить с моста вместе. Сходить от слова «ход», а не «ходьба», сходить скорее как сходят сели. Шаги не соотносились со ступенями. Он был в оренбургском пуховом платке на шее и ветровке, в руках он нес грамоту за какие-то доблестные подвиги в Малоярославце. Последний раз мы виделись со Смысловым год назад. Это было в Потаповском переулке. Мы так же, как сегодня, случайно встретились и он сказал мне:

– Хочешь какао-боб?

– Хочу, – ответила я.

Он достал блестящую коробочку, а из нее – какао-боб и протянул мне. Я съела и на этом мы разошлись.

– Да, – сказал Смыслов, – я помню эти бобы, какая-то кислота нас с тобой преследует.

– Откуда у тебя оренбургский платок?

– На помойке нашел. Видать бабка померла какая-то, а они все и повыносили. Я смотрю: стопкой аккуратной прямо лежит тряпье и платков несколько, понюхал – чистое все, надо было три брать.

Пошли контролеры. Смыслов задрал ветровку, обнажив на животе блестящую золотую сумочку, заявил, что он теперь керамист и уснул. Его нарочито-русско-народная прическа и оренбургский платок, слегка трепещущий от дыхания и ветра из тамбура, рождали ощущение сказки, которая вот-вот закончилась.

За окнами продолжались смелые сочетания желтого и зеленого с белым, но уже в синеватой неге. Продавец голосом Джигурды предлагал карту звездного неба.