Елена Ермолович. Песня для Зайцева

Елена Ермолович живет в Москве, работает финансовым директором, публиковалась на ресурсе «Топос» под псевдонимом Юрген Ангер, публиковалась на Самиздате под тем же псевдонимом. Рассказ «Песня для Зайцева» стал победителем литературного конкурса Creative Writing School.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: «Песня для Зайцева» прекрасный пример рассказа, выстроенного на параллелях, — жанра, порожденного литературной традицией. Автор к ней возвращается — и весьма успешно.

Небольшой текст может показаться излишне сентиментальной одой созависимым отношениям, которая к тому же эстетизирует тюремное заключение. Но оценить так — значит заведомо отказать тексту в глубине. За тематической обманкой скрывается тонкий, очень лиричный рассказ о потере, которую невозможно осознать. Даже в иных случаях сомнительное структурное решение — опора на популярную англоязычную песню — здесь служит не попыткой осовременить текст, а дополнительным связующим звеном между настоящим героя и его прошлым, насыщенным ассоциациями, образами, звуками.

 

Песня для Зайцева

— Ахапкин!
— Вольберг!
— Годеридзе!
— Зайцев!
Другой, конечно же. Где он — тот...
Зеки продолжают свою перекличку — и следом идут уже Макаров, Натансон, Рожин. До цугундера голоса их доносятся слабым эхом, словно лепет волн. Зато чайки орут — пронзительно, протяжно, будто коты. В окно их одних и видно, снежные сполохи в мраморном небе. Три года назад небо над Бежецком черно было от ворон, но сейчас вороны куда-то делись, а вот чаек прорва. Черные стаи сменились белыми — есть в этом что-то геральдическое. Все как ты любишь.
Я смотрю на них, задираю голову, и шрам мой ноет. Тот самый шрам на шее, хотел бы я, чтобы ты его однажды увидел...

Scar tissue that I wish you saw
Sarcastic mister know-it-all

Хотел бы я, чтобы ты его — однажды увидел. Саркастичное несчастье мое, горе мое от ума.
Это ведь все твое — и геральдика, серебро и чернь, и песенка эта — последние три года я бегу за тобой, ступая след в след, и все никак не сравняюсь. Как мираж — гонишься за ним, а он все дальше и дальше. Эта песня твоя, потом в ней будут совсем уж невозможные слова:


Close your eyes and I’ll kiss you...

Закрой глаза — и я тебя поцелую.
Вот уж вряд ли, Зайцев. Ни за что.

Двадцать второй этаж, город, расчерченный на квадраты, затянутый в снег, как мумия в пелены — и веселый идиот, в расстегнутой куртке, свесивший ноги в пропасть, с балконных перил...

Cause
With the birds I’ll share
With the birds I’ll share this lonely viewin

С птицами делю я этот пейзаж, эту — горизонтальную тоску, как сказал бы ординарец Швейк.
Зайцев, веселый идиот, в дыму всегдашней своей янтарной трубки, улитка на склоне, тур на скале, и вечные белые птицы, у ног твоих...
Они парили тогда — много ниже, под нами, а сейчас — над, и мне приходится задирать голову, чтобы видеть их. Шрам на шее ноет, от этого моего движения. След — единственного, такого точного удара. Бритвой.
Видишь? Видишь?

Разбросанные по столу — карты, и краденые паспорта. Девчонка-негритянка, с розовыми пятками, в смятой гостиничной постели.
— Я не целуюсь, — говорит она, звеняще оттачивая согласные.
— Мы тоже, — мы переглядываемся с Зайцевым, и смеемся.

Push me up against the wall

Young Kentucky girl in a push-up bra

Прижми меня к стенке, загони меня в угол, девочка из Кентукки, в пуш-ап бра. На ней был розовый веселенький лифчик, и она его так потом и не сняла, очень уж он ей нравился, наверное. В окне — сахарница католического собора, и все те же чайки. Или то были вороны — я уже и не помню.
Белые полосы на стеклянной столешнице, задорная возня, одна девчонка на двоих — слишком уж опасная близость, особенно в некоторых положениях...


Fallin’ all over myself
To lick your heart and taste your health

Ощутить биение сердца, прижавшись к спине твоей в ошеломительно сложном сплетении — так близко, skin to skin, что можно проверить, каково оно, твое сердце — на вкус — кончиком языка. Мы не целуемся — чтобы ненароком не перепутать входные отверстия в этой забавной игре.

Cause
With the birds I’ll share this lonely viewin

Девчонка уходит — а мы остаемся в постели, по привычке сплетая пальцы, и в окне — мириады птиц, то ли вороны, то ли чайки. Я не помню. Я правда не помню, не помню, что там стало с нами — потом...

Пять дней пути, и пять дней — амфетаминового марафона. Несложно и сойти ненароком с ума. Это я был в нашей паре — рацио, а ты, Зайцев, был — купидо — одержимость, страсть. Оттого-то и сломался, распался на части, рассыпался первым.
Эта баба в багажнике, пустыри, овраги, и тело на склоне, на обрыве, запутанное в ветвях — как Авраамов жертвенный козленок.
Ссора в номере — ты уже безумен, и видишь демонов, в дыму своей вечной янтарной трубки. Какие же красивые руки у тебя, с длинными пальцами и розовыми ногтями, и с перламутровыми лунками — и в самом деле, как маленькие луны. И бритва в этих пальцах смотрится — украшением, не оружием.


Blood loss in a bathroom stall

Кровавый язык, коралловый, шершавый, дразнящий — от прихожей, где ты ударил меня — до пластикового душевого слива. Тебя отпустило уже, отхлынуло, но тебе и не страшно, мы оба смеемся, и ты зашиваешь на шее у меня начинающую уже заворачиваться кожу.


A southern girl with a scarlet drawl

Wave goodbye to ma and pa

«Прощай мама, прощай папа, я уеду на Кавказ» — проговариваешь ты, как ведьмино заклятие, глупую детскую присказку, и смотришь в глаза мне, и мы с тобою хохочем — перемазанные по уши, оба в моей крови. Я только сейчас замечаю тягучий, долгий, шершавый, кораллово-красный — как полосы крови на кафеле — южный твой выговор, ты говоришь так, только когда волнуешься, и когда тебе — все-таки страшно.
С кем не бывает...
Да вообще-то — ни с кем, Зайцев. Шов за швом, и ты перекусываешь возле самой моей шеи — почти поцелуй — шелковые нити, над каждым завязанным узелком. Я слышу дыхание твое, и горячие губы касаются только что сомкнувшейся раны — почти поцелуй. Глаза закрываются — от потери крови — и на веках, изнутри, сполохи белых и черных птиц, сверху на меня обрушившейся стаи...


Cause with the birds I’ll share
With the birds I’ll share this lonely viewin

Ночь, луна. В небе, глубоком, бархатном, вечном небе благородных безумцев плывут и поворачиваются созвездия. Гудроновая плоская крыша, черная, вся в желтых осенних листьях. Осколки разбитой янтарной трубки...Сухие выстрелы, звучащие, как петарда...


Soft spoken with a broken jaw

Можно говорить, и неплохо, и даже нежности — со сломанной челюстью. Для таких, как мы с тобой, Зайцев, арест — логическая развязка, неизбежный этап взросления.


Step outside but not to brawl and

Выйди, покажись, не стесняйся. Чего же ты?


Autumn’s sweet we call it fall

Осень — славное время года. В старину этот сезон звался — harvest, время сбора урожая. Red harvest, кровавая жатва.


I’ll make it to the moon if I have to crawl

Руки за голову. Повернись. На колени.
Если придется — поползу и на коленях. До Луны, до неба...лишь бы — с тобой...
Янтарные осколки, и желтые листья на черном гудроне, желтое на черном, контрастные геральдические птицы, все как ты любишь, Зайцев...

With the birds I’ll share this lonely viewin

— Ахапкин!
— Вольберг!
— Годеридзе!
— Зайцев!
Не тот. Того — его нет.

Scar tissue that I wish you saw

Швы сняли в госпитале. Жаль, ты не видел — что вышло, из тогдашнего твоего рукоделия.


Sarcastic mister know-it-all

Всезнайка, насмешник, истерик, горе мое от ума. Саркастичное мое несчастье...


Close your eyes and I’ll kiss you

Нет, Зайцев, вряд ли. Или все-таки...Я закрою глаза, и с неба, рассеченного крыльями белых птиц, с вечного неба благородных безумцев — ты все же сойдешь ко мне — на минуточку — купидо, одержимость, тот, кого уже нет. Нигде нет, ни в черных, ни в белых стаях. Один шажочек, с неба, взглянуть, как он зажил — след твоего удара.
И я зажил — как тот твой порез. Видишь?
Можешь не целовать — почти уже не болит.

Иллюстрация на обложке: