Принцип маски снова в ходу

• Роберто Калассо. Литература и боги / Пер. с итал. А. В. Ямпольской. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. — 248 с.

Шарль Бодлер называл прославление культа образов своей великой, своей единственной, своей изначальной страстью. То же мог бы сказать о себе и Роберто Калассо — итальянский интеллектуал, писатель и издатель-эстет, переводчик Кафки и собеседник Бродского. Несмотря на вполне звездный по меркам европейского интеллектуального сообщества статус, в России он до сих пор не очень хорошо известен. Из множества его романов и эссе переведено всего две книги — «Искусство издателя» и «Литература и боги», и те едва ли можно назвать репрезентативными.

В издательском мире Калассо стал своего рода легендой. Его имя прочно связано с издательством «Адельфи», которым он руководит по сей день. Калассо любит повторять, что «хороший издатель — это тот, кто публикует одну десятую часть книг, которые хотел бы и, возможно, должен был бы издать». Все, что он делает, можно назвать данью уходящей натуре. Калассо коллекционирует книги, переводит Ницше и Карла Крауса, увлекается эзотерикой. Наткнувшись в Бодлеанской библиотеке Оксфордского университета на коллекцию неизвестных афоризмов Кафки, он опубликовал их, выступив в качестве научного редактора и издателя. Среди критиков за Калассо закрепилась слава «неогностика» и чуть ли не алхимика от литературы.

Он много пишет о мифологии в искусстве, литературе и религии, то и дело пересекающихся и отражающихся друг в друге. Читая его книги, можно запросто утратить чувство реальности, лишь единожды взглянув на мир с точки зрения мистических или мифических категорий. В «Бракосочетании Кадма и Гармонии» Калассо рассказывает о древней Греции через ее мифы и их следы, оставленные в истории, мышлении и литературе, слой за слоем разбирая этот общеевропейский метатекст. В «Ка» он применяет тот же подход к индийской культуре. Не менее важной для него стала книга «Безумие Бодлера» — скрытое под видом обычной биографии исследование генеалогии современной культуры.

Чтобы лучше понять, кто такой Калассо, следует для начала взглянуть на один из его первых романов — «Руины Каша» (1963). Больше всего он походит на составленный из мифов, историй политических махинаций и слухов айсберг, в центр которого помещена фигура Талейрана. По воле Калассо поэзия здесь сливается со знанием, мистический опыт — с рациональным исследованием. На сцену выходят Мария-Антуанетта, Гёте, Бодлер, Маркс, Шатобриан, а читатель вынужден скакать между древней Индией и современной Европой. Похожим образом устроено и эссе «Литература и боги».

Здесь его интересуют отношения между греческой мифологией и европейской литературной традицией. Вслед за Гегелем он повторяет, что современным людям «необходима новая мифология, но эта мифология должна быть на службе идей, она должна стать мифологией разума»:

Что имеют в виду писатели, когда упоминают богов? Если имена богов не связаны с культом (пусть даже с образным культом, каковым и является риторика), разве боги могут существовать? «Боги превратились в болезни», — написал однажды Юнг с проливающей свет беспощадностью. Бесформенная психическая масса — вот место, где в конце концов собрались все боги, словно сбежав от времени.

Одна из основных идей, на которой держатся почти все исследования и романы Калассо, заключается в том, что прошлое никогда не было целостным. Что история, что культура представляются ему как череда распавшихся фрагментов, свободно перемещающихся в нелинейном пространстве. А потому Гёльдерлин может появиться под руку с Бодлером, а набоковская «Лолита» будет прочитана как «последний пример грандиозного, ослепительного прославления нимфы». Он также предостерегает читателя от восприятия прошлого как набора декораций, которыми мы обставляем современную культуру на радость глазу. Правда, его интересует не столько культурологическое измерение вопроса, сколько скрытые механизмы, с помощью которых боги и связанные с ними образы возвращаются к нам в виде аллегорий или идей. По его мнению, «мы осуждены (или избраны) пересечь совершенно призрачный мир, в котором, безусловно, „возможны еще многие новые боги“». Такой территорией возможного становится воображение:

За свою долгую, тернистую и порой вероломную историю языческие боги принимали самые разные обличья, выдавали себя за других, выполняли те или иные поручения. Нередко они существовали лишь на бумаге — в виде нравоучительных аллегорий, персонификаций, просопопей и прочих приемов, заимствованных из арсенала риторики. Порой они выступали как тайный знак — например, в сочинениях алхимиков. Порой служили предлогом для сочинения лирических произведений, звучных заклинаний. Тем не менее почти всегда создавалось ощущение, что их природе не дозволено свободно раскрыться, словно их присутствие внушает тревогу, словно хозяин дома — рука пишущего — считает их почетными, но непредсказуемыми гостями, за которыми нужно тайком приглядывать.

Если искать более доступные аналоги этой мысли в современной литературе, то на ум в первую очередь приходит Донна Тартт и ее роман «Тайная история» — наложенный поверх «Вакханок» Еврипида детектив об упоенных древнегреческой культурой студентах-античниках, решивших возродить дионисийский культ в его варварской красоте. Калассо также волнует «муза безумия» — иррациональное начало, которое в разные исторические периоды связывалось с богами, роком, природной стихией или судьбой. Именно эта муза ведет его, пока он рассуждает о пародийности «Школы язычников» Бодлера, пробуждении дионисийского духа в современном мире или теории «абсолютной литературы», век которой начался с «воцарения» немецких романтиков, а закончился смертью Малларме. Отвечая на вопрос, где же все-таки сейчас обитают греческие боги, Калассо уверяет, что «связанная с культом сила сосредоточилась в одном-единственном неподвижном действии, которое совершают в одиночестве — в акте чтения».