«Отец смотрит на запад» Екатерины Манойло — один из самых заметных дебютов этого года. Выхода книги ждали почти шесть месяцев — с премии «Лицей», победительницей которой стала Манойло. Татьяна Соловьёва поговорила с писательницей о городе детства и культурном коде, о границе между художественной прозой и автофикшеном, а также о пути автора и взаимоотношениях с критикой.
— Этот год ввел тебя в профессиональную писательскую среду. Теперь у тебя есть все формальные атрибуты: журнальная публикация, изданная книга, премия и даже диплом Литинститута. Но когда этот перелом произошел для тебя самой? Когда ты впервые почувствовала себя писателем?
— Все началось с книг. Помню день, когда научилась читать. Я так медленно складывала буквы вслух, что мама уснула. А я читала и думала: «Это самое крутое занятие в мире, хочу заниматься этим всю жизнь». Я читала все без разбора. Помню очень холодную зиму, когда у нас все время работал газ. Я распахивала духовку, садилась с книгой напротив и читала весь день. Было тепло, но голова потом раскалывалась. Когда я научилась писать — это было второе крутое занятие в мире. Книги, которыми я оставалась недовольна, вдохновляли меня переписывать или дописывать истории, как случилось с романом «Интервью с вампиром» Энн Райс. Я сначала посмотрела фильм, потом прочитала книгу и сразу же села писать продолжение, потому что не была готова расстаться с Луи. О существовании «Вампирских хроник» я, к счастью, тогда не знала.
— Что тебе нужно для того, чтобы писать? Без чего не пишется?
— Сейчас я испытываю трудности только со временем. На письмо — вот так, чтобы прямо сесть за компьютер и работать над текстом, — у меня есть всего два-три часа в неделю. Остальное пишу урывками и чаще в телефоне, иногда надиктовываю, если заняты руки. А если говорить о ритуале — утром я не сяду писать без кофе.
— О чем для тебя самой прежде всего роман «Отец смотрит на запад»?
— О поиске идентичности, о силе и слабости. О том, какими мы можем быть сильными, когда в нас верят, и наоборот. Мне бы хотелось, чтобы читатель спустя время возвращался к роману и открывал новые для себя смыслы.
— То, что ты написала о городе твоего детства, — это фиксация воспоминаний? Или все это остается актуальным и по сей день?
— Я описывала то, что увлекало меня в детстве. Река, мост, заброшенное бомбоубежище, перекати-поле, яшма под ногами, церквушка-вагончик. Повзрослев, я стала ассоциировать Орск с другими образами. Во-первых, наша главная достопримечательность — Орская крепость, куда по рекрутской повинности был сослан поэт Тарас Шевченко с запретом писать и рисовать. Ему, кстати, местность не понравилась. Но со степью всегда так: либо грустно и однообразно, либо живописно и поэтично, как в романе Оксаны Васякиной. Во-вторых, в Орске популярна расшифровка названия как аббревиатуры: Отдаленный Район Ссыльных Каторжников. В годы Великой Отечественной войны здесь функционировал лагерь для военнопленных и интернированных. От них осталось много промышленных объектов, жилых домов и захоронений. Даже у нас во дворе было полуразрушенное здание общественной бани, которое обрастало мрачными легендами: мол, строили пленные немцы, много лет пробуют снести, но здание не поддается. Спустя тридцать лет на этом месте все-таки построили ресторан и баню «Степные огни». В-третьих, у нас была шутка, что в поселке, где я выросла, живут только три категории людей: железнодорожники (как моя семья), торгаши (кто возил из Казахстана вещи на продажу) и тюремщики (в поселке функционирует СИЗО). И вот дети этих взрослых ходили в одну школу. Мы покупали булки в тюремном магазине и говорили на фене. Надеюсь, что это не актуально сегодня.
— Где ты проводишь границу между художественной прозой и автофикшеном? Ведь героиня наделена множеством твоих черт.
— «Отец» — это художественная проза. Лоскутное одеяло, корпе из пережитых и выдуманных мною историй. Но сложно ожидать другой реакции, когда даешь главной героине свои имя и фамилию. К тому же в книге есть снимок, на котором мне десять лет.
— В интервью Евгении Власенко для Ridero ты сказала, что иногда тебе кажется, что у тебя вообще нет культурного кода. Что это значит? Насколько культурный код детерминирован национальностью, прочитанными книгами, просмотренными фильмами, музыкой?
— В том разговоре с Евгенией я говорила о своем национальном самоощущении. Есть стереотип, что две культуры в одной семье обогащают ребенка. Но на деле я чувствовала только, как одна культура стремится вытеснить другую. И все вокруг давят на меня и злятся, что получается ни то ни се. И этот культурный код не позволял мне воспринимать все, что я черпала из книг или фильмов, как применимое ко мне. До семнадцати лет я не бывала даже в центре родного города, читала про путешествия и думала: «Ну, мне такого не видать никогда». Но в итоге именно книги, фильмы и музыка избавили меня от этого ощущения нитонисемности. Не реальные люди, а вымышленные герои говорили мне: «Давай, сделай это. У тебя все получится». Я делала, и все получалось.
— В подробной рецензии Сорин Брут анализирует образ Серикбая: «Образ Серикбая, отца, пожалуй, самый сложный в романе. В начале он выглядит холодным и жестким. Потом, молодым вдруг описан как „злодей из голливудского фильма“ — подкупающе смелый и свободный. Профессия дальнобойщика этот образ только укрепляет. Но ведь и она — своего рода бегство, пусть временное и с настойчивым обратным билетом. Даже „взгляд на запад“ из названия рядом с его образом меняет значение. Словно отец глядит вдаль, в „другое место“, где для него могла бы найтись иная судьба. Пристрастие к алкоголю, в общем-то, тоже обреченная на провал попытка вырваться из мясной реальности поселка, которая в конечном итоге сломает его, не поглотив. Чем ближе к концу, тем симпатичнее и грустнее будет выглядеть этот образ. И да, единственный — выступать из густой текстуры фона». Насколько ты согласна с этой трактовкой? И насколько справедливым тебе кажется вывод, что в конце романа Катя выглядит беспомощной?
— Бегство не только самое частое и естественное действие в книге, как говорится в этой рецензии, — это отсылка к кочевому образу жизни.
А чем, собственно, была плоха девочка? Что за острая необходимость продолжать род? Чей род, дальнобойщиков? На фоне титров в закат уходит не киношный злодей, а одинокий старик, который большую часть жизни боролся не за свои идеалы.
Что касается Кати, то в финале она впервые смотрит на все с позиции взрослого. Против патриархального бесчеловечного порядка, способного стереть любую идентичность, она беспомощна, равно как и другие женщины в этом поселке.
— Теперь, когда роман вышел книгой, он тебя отпустил? Нет желания возвращаться к нему и что-то править и дописывать?
— Роман отпустил меня, как только я его написала. Наверное, поэтому мне было сложно возвращаться к нему в работе с редактором. Головой я уже в другой истории. Правда, недавно я наткнулась на обсуждение в сети: мол, почему в сцене на кладбище у Кати в рюкзаке нет дарственной от матери? И я подумала: ну да, это я бы поправила.
— Что тебе дала учеба в Литинституте?
— Что может быть лучше для литературоцентричного человека, чем приходить в заведение и часами говорить о литературе с людьми, которых ты не всегда любишь, но, по крайней мере, понимаешь? Это такая магия, что многие, только чтобы она не закончилась, идут в аспирантуру — побыть еще в этой среде.
— С чего у тебя начинается работа над книгой? С темы, сюжетного поворота, героя?
— В случае с «Отцом» сначала была финальная сцена — и отсюда название. Идея выжившего или даже победившего феминизма и бунта детей против отцов не давали мне покоя, пока я не дописала роман. Идею для второй книги я почерпнула из новостной ленты. Если расписывать процессы, то сначала идея, потом синопсис, который обрастает мясом, пока не становится конспектом, и дальше уже работаю по главам. Если произведение большое, то завожу таблицу, в которой фиксирую изменения, которые происходят с персонажами, или географию мест, чтобы не запутаться.
— Ты дисциплинированный писатель или человек вдохновения?
— В британском сериале «Дрянь» есть сцена, когда героиня ссорится со своим бойфрендом. Он говорит что-то колкое, а она ему: «Вау, тебе нужно записать это». Вот так я себя чувствую все время. Открываю заметки в телефоне в самый неподходящий момент и что-то записываю. Это не про вдохновение, а, скорее, про фиксацию. Потом нужно время, чтобы решить, что отправится в корзину, а с чем можно поработать.
— Важны ли для тебя критические отзывы на твой текст? Как воспринимаешь критику?
— В юности я вышла на Лито у себя в городе и принесла рассказы на семинар, на который из самого Оренбурга обещал приехать Петр Краснов. О, он не сдерживал себя! Этот опыт показал, на что способно слово старшего успешного коллеги. Я забросила письмо на пять лет.
Мол, такая-то статья полезна на 8 из 10, критик нашел одно несовпадение, два клише и одно оскорбление чьих-то чувств. Ах да, и в конце какое-нибудь поощрение: «Все в порядке, вы не ничтожество, просто нужно поработать над тем-то и тем-то».
Если говорить об «Отце», то, конечно для меня важно видеть критические отзывы. Они есть — значит и я как писатель существую.
— Насколько ты сама ощущаешь себя частью некоего литературного поколения или плеяды? Речь о писателях твоего возраста или о тех, кто пишет на волнующие тебя темы.
— Я слышу свою фамилию, когда говорят о прозе тридцатилетних, о травме, о премиях, об автофикшене или об этнических текстах. Но сама я пока не рефлексировала об этом.
— Второй роман будет совсем другим? Или первым ты нашла свою нишу и пока тебе важно продолжать в этом направлении?
— Не то чтобы нишу. У меня есть тема, на которую я хочу поговорить с читателями. Это для меня важно.
Фото на обложке: Екатерина Манойло
войдите или зарегистрируйтесь