Осколки чужого сна

• Борис Лейбов. Мелкий принц. — М.: Лайвбук, 2023. — 368 с.

Все эти воспоминания, теплые, как байковое одеяло, и тусклые, как свет в окне противоположного дома в метель. Теперь они кажутся осколками чужого сна.

Бориса Лейбова часто с кем-то сравнивают: после фантасмагорического «Дорогобужа» — с Сальниковым, Ивановым, Иличевским и даже Сорокиным, в аннотации к автобиографическому «Мелкому принцу» — с Буниным и снова Иличевским, хотя Набоков здесь не менее очевиден. Но Лейбов свой собственный. Пишущий прозу решительно самостоятельную — где-то кружевную, где-то чеканную. Стилизованную, когда это необходимо, под знакомые образцы, но с изрядной долей самоуважения. Сборник «Мелкий принц», включающий заглавную повесть и тексты поменьше, как раз демонстрирует диапазон автора, который может и так, и эдак. Но ассоциации, конечно, неизбежны — читателю порой необходимо на что-то опираться, даже когда речь идет об истории взросления в постсоветской Москве и на других берегах, заполоненных переселенцами.

Обычный, если не сказать типичный, мальчик из интеллигентной советской семьи — сын инженера и учительницы — стремительно проживает на страницах небольшой повести московское детство и эмигрантское отрочество. Взрослеющий самостоятельно — так получилось, одновременно постигающий чужие язык и ментальность, герой описывает то, что видит и чувствует в русском дворе и английской школе на Кипре, в международном молодежном центре во французском Грассе, где быть чужеземцем уже не так неуютно — чужеземцы здесь все. Подросток, конечно, в центре гормонального шторма и режиссирует собственный сезон Sex education на минималках. Но он тонко наблюдателен и поэтичен, ироничен и начитан куда больше, чем оставшиеся на родине ровесники, — издержки болезненности и, как следствие, «жгучее чувство, пробуженное литературой», на фоне довольно сдержанного томления плоти. Поэтому нарратив не зацикливается на бесконечном сожалении о том, что будоражащая воображение одноклассница, как сорока из детской считалки, этому дала, а вот этому не дала. (Дала, к слову, как раз та, без которой могла обойтись биография, но сценарий был бы куда бледнее.) Здесь есть место и удивительному деду с его эксцентричным петербуржским другом. И загадочному черепу — почти макгаффину. Московским дворовым друзьям и первой любви. Персонажам реальным — но словно подброшенным на эти страницы каким-нибудь Кустурицей. И вымышленным — но таким, что встречаются многим из нас едва ли не ежедневно.

Это такое взросление, за которым приятно наблюдать хотя бы потому, что ты в безопасности: твое собственное — позади, столько общего, чтобы сродниться с текстом, но столько разного, чтобы не отмахнуться устало — мол, кого хотел удивить автор. «Мелкого принца» вряд ли кто-то намеренно поставит в ряд актуальной поколенческой прозы, хотя модные нынче девяностые отражены здесь в полной мере. Скорее из-за никого не обвиняющей, меланхоличной тональности: ну да, было непросто. Ну да, это сделало меня тем, кем я стал. Но вряд ли было время и желание на рефлексию и поводы для ретравматизации — надо было вживаться в быт одной страны, затем другой, потом еще.

Кроме повести — в общем-то, такой же коллекции нанизанных на одну леску новелл — в сборник входит десяток рассказов. Довольно разные интонационно, они объединены темой воспоминаний о детстве — настоящих и вымышленных. Реконструированная память как предмет писательского исследования в текстах Лейбова не выглядит препарированной. И повесть, и рассказы, написанные довольно откровенно, без ложной стыдливости, фантомных болей по тому самому пломбиру и приукрашивания заблюренной забыванием действительности, наполнены нежностью. Отчасти ностальгической — по оставленной на загородной дороге бабушке, машущей белым платком внуку, которого больше никогда не увидит, отчасти экспериментальной — стилистически восстановленной в чужих писательских экзерсисах. Эта проза похожа на краткий побег через низкое окно в большую дачную неизвестность: с ощущением, что навсегда, но на самом деле так, чтобы вернуться до того, как хватятся родители. Но теперь такое окошко выходит в увиденное так давно, что кажется придуманным: за ним озоновая свежесть только что прошедшего в Подмосковье дождя, чужие — но уже не чуждые — полифонические локации Средиземноморья, выцветающие, как старомодные фотокарточки, люди и события. Бог разберет, придуманные или проступившие в проявителе.

Какое же еще детство могла приписать героине автор, как не свое? Придумывать другое? Нет, лучше напомадить и причесать собственное. Только вот сито прекрасного не оставило всего того настоящего, достойного чужого времени. Какая такая грусть в людных залах и первый укол отчужденности? Ведь не было этого. Был хохот, пенье, снегириный румянец, ледяная гора, медовые блины и мужицкие шуточки. Почему Кити не помнит, как редкие тополя торчали из снега, как волосы из плешивой головы? А у основания стволов, у луковиц, сидели бурые дворняги с хмурыми мордами и густым паром из пасти. А летом? Почему ты забыла лесную землянику, нанизанную на травинку? Ведь не было у тебя соломенной шляпы с черной лентой, реющей на ветру. И пароходы ты не провожала, и не видела море. А ездила с соседской девочкой к ее тетке в высокий дом над Волгой.

В аннотации упомянут роман «Жизнь Арсеньева», и после этого сложно абстрагироваться от «автобиографии вымышленного лица», как Бунин называл один из главных своих текстов. Лейбов скрупулезно описывает жизнь своего персонажа — самого себя! — в разных точках Европы, первые влюбленности, первые самостоятельные шаги и, разумеется, разочарования. Это такая же поэтическая проза, как и у Бунина, — застывшая в нерифмованных структурах мелодика особого толка. Такой же срез времени через отрезок на прямой единственного человека. И да, к повести Лейбова действительно притягиваются и другие тексты — проза Александра Иличевского, упомянутая издателем, и «Другие берега» Набокова, к сожалению или по счастью, не упомянутая. Что-то такое из недописанных «Хроник раздолбая» Павла Санаева слышится тоже, скорее резонирующее во временной плоскости, не географической. Но все это мостики для неискушенного читателя — довольно необязательные. Борис Лейбов пишет достаточно уверенно, чтобы не нуждаться в подпорках в виде отсылок к предшественникам. Хотя в уже предложенный и только подразумевающийся ряд встраивается без усилий, может быть, потому, что не величает свое тихое ремесло пафосным «моим творчеством», а тексты — «произведениями», просто увлеченно рассказывает о том, что интересно ему самому.

Наверное, все однажды окажется обыкновенным: «Аврора» — просто корабликом, Рубикон — просто речкой, Олимп — просто горкой. И пока два старика трясли друг друга за плечи, соблюдая очередность, и восклицали: «Ну вот ты какой стал!», — я загрустил о своем. Вспомнился все тот же сад, фанерная «Аврора», тощий Леша Смирнов (будь он проклят), назначенный капитаном. Он командовал залпом по Зимнему, а я стоял на корме, на моей молочной шее повис театральный бинокль — семейный вклад в костюм моряка, — и молчал. Реплик у меня не было. Еще долго. Потому что голос прорежется позже.