Прощай, Александрия

• Андре Асиман. Из Египта / пер. с англ. Ю. Полищук. — М.: Книжники, 2020. — 368 с.

Андре Асиман — один из самых читаемых романистов современной Америки. В далеком 1996 году он опубликовал свою первую книгу — мемуары «Из Египта», посвященные детству в Александрии, в которой его семья жила на протяжении более полувека.

Асиман погружает читателя в мир старой, колоритной и многокультурной Александрии. Тогда, еще до военно-политических потрясений 1950–60-х годов, в старинном городе свободно уживались под одним небом армяне, греки, египтяне и евреи. У каждого дома имелся свой национальный запах: у сефардов — пармезан и вареные артишоки, у армян — душок пастрами, у греков — аромат мирры, у итальянцев — ромашка и жареный лук. Трамвайные станции носили арабские, французские, немецкие, английские и греческие названия. Ощущение буйно-веселого сожительства самых разных людей и культур прокралось и в семью рассказчика: его предки говорили на арабском, французском, итальянском, греческом и сефардском языках.

Во вступительных главах книги еще почти нет «я» рассказчика — вместо него на страницах проступают бережно собранные семейные анекдоты и байки: вот легенда, как семья переехала из Константинополя в Александрию, надеясь разбогатеть, но в итоге прогорела; а вот история, как одной из женщин семейства отчаянно искали «еврейского мужа», причем неважно, богатого или бедного; там же история вражды двух дедушек, которая вместила в себя обзывательство ашкеназом и разбитое лобовое стекло автомобиля; а вот кризисные 1930-е, когда семья всерьез задумалась об очередной эмиграции, на этот раз в японскую Нагасаки, «хотя они так и не освоили арабский».

Одна ностальгическая история тянет за собой следующую, пока вступление не прерывается внезапным перемещением в графство Суррей в южной Англии. Рассказчик встречается с резко постаревшим членом семейства, двоюродным дедушкой, которому уже далеко за восемьдесят. Следует новая глава, которая посвящена знакомству двух бабушек рассказчика и его родителей. Эта глава тоже обрывается перемещением в пространстве и времени — на этот раз в Венецию, к одинокой и постаревшей тетушке автора, которая была любовницей его отца. Далее описывается бурная жизнь молодых родителей рассказчика — годы, когда он был еще ребенком. И эта глава тоже своевременно пресекается, и мы перемещаемся на этот раз в Париж, чтобы встретиться с двумя постаревшими бабулями Асимана, которые доживают последние дни на авеню Жорж Мандель в Париже.

К середине книги мы догадываемся, что перед нами не только история о веселом и теплом семейном прошлом — перед нами также история угасания некогда большого и шумного семейства. Несмотря на настроение ежедневного праздника, в конце каждой главы один из членов этой удивительной семьи неминуемо умирает или уезжает, смиряется с одиночеством или попросту стареет.

Тема человеческой беззащитности перед миром — одна из самых важных для Асимана. И в этих мемуарах, и в романах (например, в «Назови меня своим именем» или «Восемь белых ночей») он доносит до читателя мысль, что человеку, по сути, не на что опереться. Лучше всего это выражает наше тело, способное изменить нам в любую минуту: так, бабушка рассказчика бессознательно дает себе пощечину, когда не переносит очередных упреков невестки; двоюродный дедушка, известный своей дерзостью и мужественностью, внезапно покачивается и роняет заплаканное лицо в ладони, поскольку вынужден покинуть родной дом, не попрощавшись со своей матерью; а другой двоюродный дедушка, умирая, сворачивается в позу эмбриона — и это, может быть, наилучшее доказательство вышесказанному. Чувство тихой беззащитности человека, столь важное для Асимана, метко передает турецкая поговорка, бывшая в обиходе у членов его семьи: «Прикрой меня, дай умереть спокойно».

Но самым сложным испытанием для рассказчика — и магистральной сюжетной линией книги — остается надвигающийся исход из Египта.

В тот вечер за ужином у меня в ушах стояли крики мясника, грозившего прикончить еврейскую стерву на месте, да материн дикий, одуряющий визг — мол, давай, рискни, если смелости хватит, я тебе сама подам секач из-под прилавка. И в следующий миг — взрыв хохота: все помирились, всем друг перед другом неловко, мать кладет на место секач, который театрально схватила для самозащиты, мясник подносит палец к уху — дескать, если он ее не убил, то потому лишь, что Господь и без того ее уже наказал, в конце концов, она хорошая женщина, маскина (бедняжка на арабском), и ее следует пожалеть.

Этот же самый мясник обнимет маму и расплачется, прижимая ее к заляпанному кровью фартуку, когда она сообщит, что мы уезжаем из Египта.

Исход из Египта имел исключительно политические причины: арабо-израильские войны, военный переворот 1952 года, приход к власти революционера Гамаля Насера — все это привело к росту антисемитизма и притеснениям египетских евреев. На глазах у рассказчика пустели соседские дома, и его семья знала, что рано или поздно настанет их черед.

Отец признался, что не может забыть опустевший родительский дом в тот день, когда они тридцать лет назад уезжали из Константинополя. И его отцу тоже довелось увидеть опустевший дом своего отца. А до него — и прочим нашим предкам. И мне когда-нибудь придется, хотя он мне этого и не желает.

У душевной жизни имеются свои законы, и один из них таков: мы невольно привязываемся к тому, с чем нам приходится расстаться. С приближением конца удесятеряется тоска — в том числе по Александрии. «Я, пусть мимолетно, — признается рассказчик, — но все ж поймал себя на том, что уже скучаю по городу, о котором не знал, что я его люблю». Ему, наподобие Антонию в знаменитых стихах Константина Кавафиса, предстояло «мужественно выговорить „прощай“ уходящей Александрии».

И здесь автор задает читателю очень важный вопрос: как не допустить, чтобы все прошедшее умерло, исчезло? Как не забыть квартиру на рю Теб, где любила Флора, плакал Вили и скончалась Латифа? Как сохранить Александрию, минувшие времена и утраченные миры?

Я обернулся посмотреть, как город тонет в безвременной ночи, и вспомнил о Флоре, о всех тех пляжах, городах и годах, которые довелось повидать мне самому, о тех, кто задолго до моего появления на свет уже любил лето, о тех, кого любил я, но не сумел уберечь в памяти и забыл оплакать, а теперь вот жалел, что их нет рядом со мной в одном доме, на одной улице, в одном городе, на одной планете.

ХХ век оставил в наследство ХХI веку огромный архив документов, в том числе мемуаров. При их чтении мы невольно подмечаем, что одни воспоминания нам хочется перечитывать, а другие — нет. Одна из причин, почему некоторые тексты кажутся богаче и интереснее, чем другие, — это метафоры, благодаря которым автор придает объем своей истории. Речь идет не о вымысле. Просто язык имеет свои приемы обогащения мира, и метафора, словно ключник, знающий обо всех забытых хозяином запасах, — в числе таких приемов.

Книга Асимана усыпаны метафорами из античной литературы. Тени Гомера, Фукидида и Плутарха повсюду следуют за героями его мемуаров. Бабушка «смотрит с фотографии подозрительно, точно Гекуба на новоприбывшую Елену»; репетитор говорит, что «татуировка торговца напомнила ему о рубце, по которому старая нянька Эвриклея узнала Одиссея»; сам рассказчик смотрит в ослепительную лазурь и видит «солнечный свет Эллады, прозрачных эгейских утр».

Этому целительному навыку — встрече с античным миром вне зависимости от места и времени — рассказчика научил его репетитор по итальянскому и греческому, синьор Даль’Абако. Некогда подававший надежды дипломат, он бежал из Италии во время правления Муссолини, обосновался один в Александрии и тайком от всех писал стихи. Именно этот человек показал юноше, что греки — иначе говоря, античность и прошлое вообще — всегда здесь, с нами, всегда готовы помочь нам преодолеть пространство и время. Чтение Плутарха — это уже победа над временем.

Я сидел в темноте, смотрел на звезды и думал: где-то там Испания, за нею Франция, справа Италия, а прямо передо мной земля Солона и Перикла. Мир вечен и безграничен; я представил всех потерпевших крушение, лишившихся дома моряков, которые, сбившись с курса, оказывались здесь и годами чинили свои разбитые корабли, молясь о ветре, но, когда наступала пора, разнежась, не желали оставлять эти берега.

Без урока бесстрашия перед пространством и временем в душу рассказчика не заронилась бы отвага пуститься — сквозь моря и океаны, подобно античным мореплавателям, — к родным, рассеявшимся по земле. Он навещает их в Англии, во Франции, в Италии, говорит с ними о минувшем, о конце — когда настал конец — и оплакивает в уже написанной книге всех, кого он любил, но кого уже нет рядом.