Андре Асиман. Из Египта

• Андре Асиман. Из Египта / пер. с англ. Ю. Полищук. — М.: Книжники, 2020.

Андре Асиман, автор популярного романа «Назови меня своим именем», родился в Александрии в 1951 году — в период, называемый золотым веком египетской еврейской общины. В своей новой автобиографической книге «Из Египта» он рассказывает о своем детстве и о жизни до побега во Францию. По мнению издательства, мемуары Асимана — это «признание в любви к исчезнувшему миру от одного из главных современных поэтов чувственности и эмоциональной свободы», пропитанное лучами палящего солнца и запахом жареных каштанов.

Упомянутые в наших публикациях книги можно приобрести с доставкой в независимых магазинах (ищите ближайший к вам на карте) или заказать на сайтах издательств, поддержав тем самым переживающий сейчас трудный момент книжный бизнес.

Однажды я протянул отцу записку от учительницы арабского: бумажку эту я вторую неделю таскал в портфеле. Папа взглянул на дату послания, написанного по-французски аккуратным почерком, и спросил: ты что, прятал его от меня? Я ответил, мол, просто запамятовал. Как я и думал, учительница жаловалась на то, что я не делаю домашние задания и не слушаю на уроках, а потому, скорее всего, останусь на второй год.

Отец привел меня в гостиную, спросил, почему я не выполняю домашние задания по арабскому.

Я и сам не знал, почему не выполняю домашние задания по арабскому.

— Не знаешь? — переспросил папа.

Я не знал.

— Ты хоть раз сделал домашнюю работу по арабскому? — поинтересовался он, явно из чистого любопытства. Я задумался над ответом и вдруг осознал, что действительно ни разу не делал в ВК домашнюю работу по арабскому.

— Ни разу? — усмехнулся отец.

— Ни разу, — повторил я, не догадываясь, что смеется-то он надо мной, а вовсе не над необходимостью делать домашнюю работу по арабскому.

Отец призвал мадам Мари. Закрыл стеклянную дверь и принялся распекать гувернантку за то, что не следит, выполняю я домашние задания или нет. Она терпеливо сносила его крик, но когда он обозвал ее никчемной дурой, опустилась в кресло и попросила не ругаться при ребенке. Ее даже в детстве так не оскорбляли, а уж в сорок-то лет мадам Мари и вовсе не намерена это терпеть.

— Мадам Мари, — начал было отец, до того в раздражении объяснявший гувернантке, что мое нежелание учить арабский могут истолковать как бунт против действующей власти. — Арабский обязаны учить все.

— Никто из европейских мальчиков его не учит, — вставил я.

— Тем, кто уезжает, не стоит и беспокоиться. Но мы-то не намерены уезжать, — продолжал отец, — так давай хотя бы делать вид, что арабский для нас важен. Покажи-ка мне последнее задание.

Я открыл портфель, достал учебник арабского, в котором так и не разрезал страницы, и пояснил, что нам задали выучить наизусть стихотворение.

— Где оно? — спросил отец.

Я попытался отыскать нужную страницу, но, поскольку они не были разрезаны, у меня ничего не вышло.

— На сорок второй, — наконец вспомнил я.

— Весь класс уже на сорок второй странице, а ты еще ни разу не делал домашнюю работу? — удивился отец и принялся разрезать страницы перочинным ножом.

Стихотворение сопровождала иллюстрация, на которой молодой египетский солдат грозил ятаганом трем старикам, одетым в три изорванных флага. Первый кутался в «Юнион Джек», второй — в bleu-blanc-rouge, третий же, лысый коротышка с жесткими, как проволока, пейсами, крупным крючковатым носом и козлиной бородкой, накинул на плечи потрепанное полотнище со звездой Давида.

Я окинул взглядом стихотворение из двадцати строк, и меня прошиб пот, а страница поплыла перед глазами.

— У меня глаза болят, — сказал я.

Мадам Мари придвинулась ближе и посмотрела на стихотворение через мое плечо — чтобы не встречаться взглядом с отцом.

— Я не умею читать по-арабски, — признался я.

— Не умеешь читать? — поразился отец. — Погоди-ка. То есть ты не только не выучил стихотворение, но даже прочесть его не можешь?

Я кивнул.

— Как же ты тогда собрался учить его наизусть, если не можешь прочесть?

— Не знаю, — ответил я, не сводя глаз с книги. Я вдруг почувствовал, что дрожу, и хотел скрыть дрожь, уставившись пристально на страницу, но дыхание мое прерывалось, а подбородок трясся, словно его дергали за проволочки. Я что-то промычал и понял, что сейчас не удержусь и расплачусь.

— Ну а теперь-то в чем дело?

— Ни в чем, — всхлипывая, пробормотал я.

Отец увидел картинку.

— Мне все равно, как именно ты это сделаешь, — сказал он, — но чтобы к завтрашнему утру выучил стихотворение наизусть.

— Как он будет его учить, если ни вы, ни я не читаем по-арабски? — уточнила мадам Мари.

— Попросим Абду помочь.

Отец крикнул Абду. В следующее мгновение в дверь гостиной постучали. Вошел Абду со стаканом воды на блюдце. Вода предназначалась мне: он слышал, что я плачу.

— Я хочу, чтобы ты помог ему выучить стих.

— Я читать не умею.

— Хоть кто-нибудь в этом доме читает по-арабски?

— Мой сын Ахмед, — ответил Абду. — Хотите, я его позову?

— Зови, зови, — воскликнул папа и, обернувшись ко

мне, добавил: — Иди поужинай, потом дождемся Ахмеда и посмотрим, что из этого выйдет.

— Не стоило бы учить детей таким гадостям, — прошептала мадам Мари отцу, имея в виду иллюстрацию.

— Гадости не гадости, а он будет делать то же, что все остальные.

Через полчаса пришли гости. Наша соседка снизу, бельгийка мадам Николь, с мужем-коптом. Другая наша соседка, еврейка Сарина Салама, с дочерью Мими и другом-художником мосье Фаресом. Подали напитки. Мухаммеда отправили в лавку за соленым арахисом. Стали ре- шать, на какой фильм сходить вечером. Выбирали между «Сайонарой» и «Перестрелкой у кораля О-Кей». Мама, мадам Салама и Мими отказывались смотреть вестерн. Судя по названию, «Сайонара» должна быть интересной, о пистолетах же и перестрелках речи быть не может! Мама спросила мадам Саламу, присоединится ли к нам египтянин Абдель Хамид, ее любовник-миллионер.

— Он придет, но только когда в зале погасят свет. Мне придется купить ему билет — мне купить ему билет! — и оставить в кассе на имя мосье Сезара.

— Разве Марлон Брандо не еврей? — перебила Мими.

Правительство запрещало фильмы с актерами-евреями — потому-то в Египте так и не показали «Клеопатру». Под запрет попали картины с Эдвардом Г. Робинсоном и все фильмы с участием Пола Ньюмана, которого считали евреем. «Бен-Гура», «Десять заповедей» и «Исход» в Александрии тоже не показывали, поскольку там затрагивали еврейские темы. Зато Кирк Дуглас выглядел типичным американцем, так что ни цензор, ни кто бы то ни было в Египте, в том числе и мы, ни за что не догадался бы, что его настоящее имя — Исер Данилович. Мосье Фарес поднял Мими на смех: дескать, совершенно в привычках евреев считать всех знаменитостей своими тайными соплеменниками.

Мама наклонилась к отцу и негромко спросила, можно ли взять меня с ними в кино.

— С каких это пор мальчики его возраста ходят в кино посреди учебной недели? — возвысил голос отец.

В дверь негромко постучал Абду.

— Мой сын пришел, — объявил он. Ахмед выглянул из-за двери.

— Вот и отлично, — ответил отец, встал и пожал Ахмеду руку. Велел Абду накормить сына (ведь тот целый день постился). Потом достал из кармана однофунтовую банкноту и протянул юноше. Ахмед отступил на шаг и отказался брать купюру: дескать, он здесь не ради денег. Но отец не сдавался: я-де очень благодарен, что вы пришли, несмотря на Рамадан, и обижусь, если вы откажетесь от денег. «Муш лазем, не нужно», — возразил сын Абду, но мой отец практически взмолился: «Лазем, лазем», и в конце концов Ахмед уступил.

Ахмеда проводили по коридору в мою комнату, не дав толком прожевать куска; Абду указал сыну на стул возле моего стола. Молодой человек снял пиджак, бросил ко мне на кровать, потом передумал и аккуратно повесил на спинку своего стула. Сел, пододвинулся к столу, улыбнулся, смущенно покраснел и смуглой дрожащей рукой открыл страницу сорок два. Заметив, что остальные страницы в учебнике не разрезаны, молча откинулся на спинку стула, выудил из кармана перочинный ножичек и ловкими решительными движениями принялся разрезать страницы, как показывал местный шейх, выучивший парнишку читать и писать. Потом раскрыл книгу на столе, несколько раз провел ладонью вверх-вниз по бумаге, не перегибая корешка переплета, так что в конце концов книга осталась открытой на сорок второй странице.

Ахмед снова зарделся — наверное, ему было неловко оттого, что мы поменялись ролями, а может, вдруг осознал, что придется разучивать с евреем стишок, в котором очерняли евреев.

Прочитал стихотворение про себя. Потом, точь-в-точь как наша учительница арабского, произнес несколько слов из первой строки, повторил и примолк, ожидая, пока я их проговорю. Стихотворение не объяснял — никто и никогда не объяснял нам стихи. Все они, как правило, были о яде, евреях, мести и родине. Ахмед произносил слова медленно, тщательно, ни разу не поправил мои ошибки, разве что повторял строку, если я путал слова, и улыбался, стоило мне хоть что-то сказать, словно я делал ему одолжение уже тем, что на классическом арабском мямлил непонятный текст.

В какой-нибудь час я выучил стихотворение наизусть.

— Повторите его про себя перед тем, как лечь спать, и утром, как проснетесь, — посоветовал Ахмед, словно прописал лекарство: именно так он выучил наизусть почти весь Коран. Я ответил, что и читать-то толком не умею.

— Хотите, я вас научу? — предложил молодой человек, словно в мире не было ничего естественнее. — Это проще простого, — добавил он.

В следующий час мы учились читать слова из стихотворения. Перед уходом Ахмед попросил меня еще раз пересказать стих.

— Вот видите, это легко, а вы боялись, — заметил он, когда мадам Мари отвела нас на кухню. Я-то думал, мне удалось скрыть страх.

В постели я перелистал учебник, снова отыскал стихотворение, посмотрел на рисунок, на котором дюжие арабские молодцы с острыми штыками наперевес рвутся освобождать Палестину, а тысяча трусливых еврейских носов целится в топчущих израильский флаг победителей. На песке валяются трупы. На каждой странице со стихами красовалась такая вот иллюстрация — кроме стихотворения ко Дню матери: тут художник изобразил вялую немолодую египтянку, осыпавшую ласками семерых отпрысков, старший из которых сжимал в одной руке огромный египетский флаг, а в другой — портрет президента Насера. На парнишке было нечто среднее между кадетской и школьной формой, а рукава рубашки он засучил до самых плеч.

Меня вдруг охватила паника, даже сдавило грудь. Что, если за ночь я забуду стих? Я тут же повторил про себя первые слова. Нет, всё на месте, ничего не забыл.

В ту ночь меня разбудила барабанная дробь дождя по подоконнику. С огромной радостью и благодарностью я вслушивался в мирные весенние ливни на улицах Клеопатры, догадавшись по звуку капель, что вода не стекает по планкам ставен и не скапливается лужицей на подоконнике, а стучит в стекло. К моему удовольствию, Абду решил нарушить мамино распоряжение и на ночь оставил ставни открытыми, чтобы солнце на заре залило комнату, напомнив мне летние утра в нашем пляжном домике в Мандаре. Я не понимал, почему мама всегда так настаивала на том, что ставни непременно нужно закрыть, тем более что все равно на потолке ночью отражались огни соседних домов.

Я включил приемник, послушал песню на французском.

Несколько часов спустя ко мне на цыпочках вошла мама. По шороху ее одежды я догадался, что она с порога, не сняв пальто, направилась меня проведать. Они танцевали — я знал, что мама любит танцевать, — а когда она наклонилась и поцеловала меня, я почувствовал запах вина. Я был рад за них.