Ванесса, почему?

• Кейт Элизабет Расселл. Моя темная Ванесса / пер. с англ. Л. Карцивадзе. — М.: Синдбад, 2021. — 480 с.

В 2021 году метод Барта, кажется, умер вместе с автором: автофикшн и метамодернизм возвращают писателю субъектность, утраченную в постмодернистском романе. «Моя темная Ванесса» — текст личный и явно назидательный: Кейт Элизабет Расселл однозначно формулирует авторскую позицию и помещает роман не столько в литературный контекст, сколько в рамки общей этической повестки о положении жертвы и насильника в современном мире. Несмотря на, казалось бы, одновариантный ответ на школьное «Что хотел сказать автор?», выход книги Расселл на русском языке спровоцировал ряд обсуждений: от значения термина «педофил» до определения «любви», от позиции жертвы в абьюзивных отношениях до оправдательного вердикта «сука не захочет — кобель не вскочит», от груминга до его близости к соблазнению. Если автор в тексте, послесловии и интервью подчеркивает единственно возможный вариант прочтения книги, насколько релевантны альтернативные трактовки? А если художник открыто манифестирует собственную идею, корректно ли спорить с автором и убеждать читателя в неоднозначности этого сообщения?

Невзирая на предисловие, «Моя темная Ванесса» — глубоко интимный роман. Кейт Элизабет Расселл лукавит, говоря, что текст не имеет прямой связи с реальностью. Год назад на The Guardian вышла статья писательницы Лейлы Аламмар о связи реального опыта и фиктивной интерпретации тяжелых потрясений. И пока российское литературное сообщество обсуждает, о чем на самом деле роман, американское задалось совсем другими вопросами. Когда речь идет о художественном воспроизведении травмы, действительно ли правом на голос обладает любой писатель? Может ли, например, мужчина выбрать женскую оптику и от лица главной героини создать исповедальную историю о домашнем насилии? Может ли женщина, не сталкивавшаяся с домогательствами в подростковом возрасте, пересоздать историю «Лолиты»? Внушительная часть читателей «Ванессы» решила, что нет, Расселл обвинили в попытке хайпа на резонансной теме, а писательница Венди Ц. Ортиц и вовсе заявила, что роман «странно похож» на ее книгу 2014 года «Раскопки». В итоге Кейт Элизабет Расселл была вынуждена признать, что в основу романа все же легла личная история, которую она пережила в подростковом возрасте, но категорически не согласилась с этической монополией на художественное высказывание. К такому же выводу приходит и Лейла Аламмар.

Сюжет уже всем известен: 15-летней Ванессой Уай увлекается 42-летний преподаватель литературы Джейкоб Стрейн, под партой гладит ее по коленкам, хвалит юношеские стихи и каждую неделю приносит новую книгу, пока на каникулы не оставляет школьницу один на один с «Лолитой» — инструкцией по эксплуатации запретной связи. За этим — неприятные сцены секса, детская пижама с клубничками, просьбы называть Стрейна «папочкой» и шокирующее открытие спустя семнадцать лет: на волне #metoo Ванесса узнает, что соблазнение учениц десятилетиями было постоянной практикой для Стрейна. Долгие годы Ванесса вытесняет этот опыт как негативный, на сеансах психотерапии она обсуждает смерть отца и работу, но до последнего отказывается обнажить главную историю своей жизни — просто потому, что боится услышать правду, боится лишиться аргументов и инструментов, позволявших ей многие годы обманывать себя. При этом каждая сцена псевдоромантического взаимодействия Ванессы и Стрейна выглядит так:

Он показал мне, что это значит, и я пыталась держать ритм, хотя рука у меня начинала неметь. Я хотела сказать ему, что устала, перевернуться на бок и никогда больше не смотреть на эту штуку, но это было бы эгоистично. Он сказал, что не видел ничего прекраснее моего обнаженного тела. С моей стороны было бы жестоко отплатить ему отвращением. Неважно, что, прикасаясь к нему, я покрывалась мурашками. Неважно. Все было в порядке. Он делал это тебе, а теперь ты должна сделать это ему. Можешь потерпеть несколько минут.

Казалось бы, все очевидно, однако в публичном пространстве множатся вопросы: «Можно ли сочувствовать Стрейну?», «Любовь ли это?», «Виновата ли сама Ванесса?», «Могла ли Ванесса уйти?», «Может, это все же не педофилия?». Те же вопросы задает себе и Ванесса на протяжении всей книги, в собственных размышлениях или на сеансах психотерапии, в воспоминаниях и настоящем, вот только приводят они к одному-единственному ответу: «Нет».

— Я его мучила, — говорю я. — Вряд ли вы понимаете, какую большую роль я во всем этом сыграла. Из-за меня вся его жизнь превратилась в ад.

— Он был взрослым мужчиной, а вам было пятнадцать лет, — говорит она. — Какие такие муки вы могли ему причинить?

На секунду я лишаюсь дара речи, не могу придумать другого ответа, кроме как: «Я вошла в его класс. Я существовала. Я родилась».

Фактически Расселл развивает обычную риторику виктимблейминга, доводит ее до мрачного абсурда, помещая распространенные комментарии критиков #metoo в уста непосредственно пострадавшей стороны. Ванесса, отказывающаяся признавать себя жертвой, не хочет признавать и общую концепцию абьюзивных отношений: она по шаблону называет движение «охотой на ведьм» и отмечает, что «все не так однозначно» — пародийные механизмы Расселл лежат на поверхности.

Девочки в этих сюжетах всегда были жертвами, а я жертвой не была — и это не имело никакого отношения к тому, что Стрейн что-то со мной сделал или не сделал, когда я была младше. Я не была жертвой, потому что никогда не хотела ей быть, а раз я не хотела ей быть, значит, я не была жертвой. Вот как это было устроено. Разница между изнасилованием и сексом заключалась в отношении. Нельзя изнасиловать того, кто хочет секса, верно?

Ванесса выбирает молчать — она выбирает молчать даже тогда, когда другая жертва Стрейна, Тейлор Берч, десятками получает угрозы после исповедально-обвинительного поста в «Фейсбуке», она выбирает молчать, когда журналисты обрывают ее телефон в просьбе рассказать свою историю, выбирает молчать и тогда, когда на руках все доказательства. Опуская этическую двойственность этого решения, писательница дает своей героине право на выбор и право на молчание: не каждая жертва готова вновь пережить травмирующий опыт и стать объектом осуждения.

Кейт Элизабет Расселл создавала роман восемнадцать лет, и, как и у героев текста, интерес к теме подхлестнуло раннее прочтение «Лолиты» Владимира Набокова — она действительно задумывала книгу как историю любви, но с осознанием природы подобных отношений Расселл выбрала директивную установку: роман как иллюстрация механизмов насильственных отношений, где главным рычагом выступает власть. При этом Ванесса — такой же ненадежный рассказчик, как и Гумберт Гумберт, она до последнего романтизирует отношения, приведшие ее к затяжному ПТСР и очевидной депрессии. Пятнадцатилетняя девочка убеждает себя во власти над взрослым мужчиной, пока для перестраховки в служебной записке Стрейн выражает «беспокойство», что одна из учениц может быть влюблена в него. В книге есть показательный эпизод, метафора всего происходящего как в фиктивном, так и в реальном мире. Почему жертвы молчат, почему говорят только тогда, когда находят ощутимую поддержку? В отель, где работает взрослая Ванесса, приходит мужчина лет за сорок — он заказал на ночь люкс с джакузи, попросил приглушить свет и рассыпать по кровати лепестки роз. Банальная история, однако когда Ванесса замечает его спутницу, оказывается, что вся романтика — для девочки-подростка, на вид ей не больше четырнадцати лет. Но Ванесса не делает ничего, она, как и преподаватели в школе, и отчасти ее родители, просто молчаливый свидетель преступления.

Я думаю о вылизанной комнате, лепестках роз на кровати, пенящихся в ванне пузырьках, представляю себе, как смущенно хихикнет девочка, когда он стянет с нее мешковатый свитер. Инес уходит в кухню, а я воображаю, как сделаю себе ключ и поднимусь в номер, ворвусь внутрь, вцеплюсь в мужчину, стащу его с девочки. Но к чему это приведет? Я только устрою скандал и добьюсь собственного увольнения. Девочка выглядела довольной, счастливой. Он же не затаскивал ее туда против воли.

Недоумение вызывают и распространенные высказывания о теле и без того объективированной главной героини: мол, девушка весит 65 килограммов, а значит Стрейна нельзя в строгом смысле называть педофилом — интересно, с какой цифры на весах ребенок в таком случае становится подростком, а подросток — взрослым? Кейт Элизабет Расселл, несмотря на заверения обозревателей, никогда не акцентирует внимание на «сформированности» тела Ванессы: на этом акцентирует внимание Стрейн в очередной попытке оправдать себя, однако еще в пятнадцать лет единственная, пока бессознательная ассоциация героини по отношению к собственным порнографическим фотографиям — это клип Фионы Эппл Criminal, где изнасилованная в двенадцать лет певица предстает в образе сексуализированного подростка с двумя косичками. Когда же Ванесса встает на путь принятия травмы и пересматривает эти полароиды, она отчетливо видит: перед ней обнаженный ребенок, а не взрослая женщина, как пытался говорить Стрейн.

Я пью, курю и разглядываю снятые Стрейном фото, где я предстаю подростком с детским лицом и тоненькими руками. Я выгляжу невозможно юной. На одном снимке я позирую без лифчика: улыбаясь, я протягиваю руки к объективу. На другом я сижу ссутулившись на пассажирском сиденье его универсала, со злостью глядя в камеру. На третьем — лежу лицом вниз в его постели с подтянутой до талии простыней. Помню, после того как он снял эту фотографию, я смотрела на нее и думала: как странно, что он считает ее эротичной, но тоже пыталась увидеть ее такой.

Отдельный резонанс вызывает сам Стрейн: он то ли карикатурный злодей, то ли живой человек. Кейт Элизабет Расселл в интервью американскому Esquire говорит, что пыталась воспроизвести фактурного персонажа, глубокий образ, создающий пространство чувств и симпатии для самой Ванессы — иначе, признается писательница, это стало бы авторским предательством по отношению к главной героине. Красивый или некрасивый Стрейн — совершенно неважно, Бриджит, соседка Ванессы, говорит, что он «ничего», а, например, педофил из отеля и вовсе назван «красивым», только разве это что-то меняет? Будто поддаваясь богомоловской иллюзии о «сложном человеке, имеющем право на ненависть», Стрейну утверждают право на любовь — пусть искаженную, пусть одержимую, пусть аморальную. Вот только Расселл на протяжении всего текста как по учебнику опровергает романтизацию чувств своего героя: здесь и манипуляции, и сексуальное насилие, и перекладывание ответственности, и предательство, и измены, и газлайтинг, и, в конце концов, прямое понимание и признание, что конечность этих отношений обусловлена прежде всего не стоящим на одном месте возрастом Ванессы. Обесценивающий повестку книги вопрос «Любовь ли это?» мистически возникает даже тогда, когда последнее предложение книги (вынесенное в благодарности) звучит как отчетливый ответ:

И наконец, спасибо вам, самопровозглашенные нимфетки, с которыми я познакомилась за эти годы, Лолиты, пережившие похожие истории насилия, принимаемого за любовь, и видящие в себе Долорес Гейз. Эта книга написана только для вас.

Впрочем, какие могут быть ожидания, когда интеллектуальную элиту на федеральных каналах представляют обвиненные в растлении мужчины, а под новостью об очередной жертве домашнего насилия разверзается бездна «сама виновата, могла и раньше уйти». Вектор обсуждений «Моей темной Ванессы» наглядно демонстрирует общественную незрелость в вопросах сексуального насилия и злоупотребления власти. Кажется, что шум вокруг романа — абсурдная карикатура на сам текст. Все мы могли стать молчаливыми свидетелями подобных историй в школе, университете и на работе, но некоторым хочется верить, что все не так однозначно, только бы оставаться в ладах со своей совестью — почти так же, как Стрейн каждый раз отчаянно убеждает себя, что в абьюзивных отношениях виноваты оба.

Все это случилось прежде, чем я вообще осознала, что на самом деле происходит. Потом я вспомнила, как он настаивал, что я главная и ему все равно, какие шашни я заводила до него. Существовали вещи, в которые ему необходимо было верить, чтобы жить в ладах со своей совестью, и с моей стороны было бы жестоко назвать их ложью.