Азбука Брайля

• Алексей Сомов. Грубей и небесней: стихотворения, эссе. — М.: ЛитГОСТ, 2021. — 220 с.

Традиционно считается, что поэзия по умолчанию требует серьезности и искренности, и в этом отношении стихи Алексея Сомова целиком соответствуют требованию. Но если в ранних текстах такой подход не очевиден — он, скорее, декларация намерений, — то в поздних автор доходит до последней прямоты. Поэт здесь — атлет, продолжающий выступать с травмой; мальчик-спартанец, прячущий за пазухой лисенка, выгрызающего ему живот.

Биографы и критики поэта, первая книга которого вышла спустя восемь лет после трагической гибели в серии «Поэты» литературных чтений «Они ушли. Они остались» (антология, посвящённая рано ушедшим поэтам «Уйти. Остаться. Жить» издается с 2016 года), кажется, единодушны в том, что его лирика меняется: рассветные краски ранних текстов заметно контрастируют с закатными тонами поздних. Выросли напряжение и драматизм. Сама ткань поэзии готова разорваться; она — парус под порывистым ветром. Причины — как внутренние, так и внешние — способствовали, однако, тому, что наиболее удачные стихи написаны в зрелый период творчества, его пик. Вот, например, стихотворение 2008 года:

Под височной кожей голубой,
словно паучок в аптечной склянке,
в каждом мальчике томится ангел.
Отпустите ангела домой.

Отпустите ангела домой,
напоите горьким сонным зельем,
после — закопайте глубже в землю,
только чтобы в небо головой.

Словно в клетке, лёгкой и простой,
сделанной из лепестков шалфея,
в каждой девочке скучает фея,
запертая ласковой рукой.

Ласковой отеческой рукой
отоприте золотую дверцу,
вырвите из слабой грудки сердце.
Съешьте сердце. И придёт покой.

Сомовский трагизм и бескомпромиссность вполне созвучны настрою Дениса Новикова или Виталия Кальпиди (как не вспомнить стихотворение последнего о покойном лауреате, подгрызающем корни деревьев?). Просодия поэта также напоминает отдельные стихи Валерия Прокошина. Но есть у Сомова, умевшего также и рисовать, свой почерк. Призыв — то ли по догадке, то ли по реальному знанию тюркского ритуала — помещать лирического героя в землю с головой в небо воспринимается зримо и образно.

В результате герой стихотворения — поплавок, ныряющий при поклевке, но, уже ухватив улов, взмывающий в воздух и летящий в иную среду, на иную твердь. И дальше — больше. Дальше — токсичная повседневность, актуальность и документальность, которая, однако, не может до конца разъесть и разъять на части — горнее, детское, божье... Поэт здесь обращается к материалу из темного подсознательного, добавляя контрастности, алогичности, какую можно встретить у немецких экспрессионистов прошлого века. Если у их современника Гумилева можно найти «Молитву мастеров» — своего рода кредо основателя акмеизма и Цеха поэтов, то для зрелого Сомова процесс творчества сродни шаманству, брюсовское заклятие «Семеро их»:

лисы небесные, совы дневные,
гончие псы из немецкого плюша,
вы, аллигаторы надувные

с круглыми пуговичными глазами —

ныне сбирайтесь в игольчатый терем
сказки послушать,
за смерть побазарить
се заклинаю вас на росомашьем,
дивные демоны скважин замочных
с телом стеклянным —
мухой изыдите (4 раза)
<...>

В продолжение темы — читатель столкнется с совершенно брейгелевскими персонажами из «птичьего ада» и «Страшного суда зверей», где душа цветет как «снежный холм и воздушный шанкр», где нет слушателей, сердце не вмещает кровотока, а «стаи бронированных волков заходят за флажки с обоих флангов».

Но с другой стороны и на фоне брейгелевско-траклевского ряда существ и перевернутой родины-тьмы, на фоне открывающего свой оскал Тугарина, как удивительно оправданно и живо смотрится стройность зрелых стихотворений Сомова! Остается та же внимательность к звуку, к оттенкам: пребывает — прибывает, нёбо — небо. Сомов, отдавший поэзии (а есть еще танкетки, эссе и проза, о которых отдельный разговор) чуть более десятка лет, с самого начала понимал, как одной сменой освещения можно в корне изменить композицию. Достаточно лишь сместить интонацию, запятую, ударение. Ощущение хрустальной хрупкости бытия и, что важно, необходимости защиты такой хрупкости было с самых ранних стихов:

<...> завтрашний день будет ещё грубей и небесней.
...Так и бывает:
лодка качается на волне,
к берегу лодку волной прибивает.
Свет пребывает в тебе и во мне.
Свет прибывает.
2001 (?)

Именно это пророческое «грубей и небесней» и стало названием книги.

Или вот еще:

Как темна и чудесна звериная смерть
на горячем снегу, на истлевшей бумаге.
Сумасшедшая нежность — хотеть и не сметь
прикоснуться к истоку слепыми губами.
Где кончается день, где мелеет река,

где плотней облака и весомей расплата —
мы узнаем друг друга по чистым рукам,
по голодным глазам, разучившимся плакать.
Ждать у горя погоды и добрых вестей,
отвергая дары, опуская ресницы...
Мы друг друга найдём по зелёной звезде,
по солёному следу на чистой странице.

А есть еще нежная «Колыбельная сыну», или вот — замечательно и вполне в духе ранней поэтики:

От мглы, налипшей на зубах,
от злобы, что довлеет дневи,
храни, Господь весёлый Бах,
в заботах о насущном небе.
Даруй нам, Господи, любовь
без слов кривых и знаков тайных —
корзину рыбы, пять хлебов,
и в марте гололёд и тальник,
цветочный яд и дикий мёд... <...>
Сыграй, прошу Тебя,
сыграй на самых чистых и щемящих
в малиновый павлиний рай,
в сквозной, набитый ветром ящик...
Ведь нет позорней немоты —
не умалишь её, не спрячешь —
и это слишком знаешь Ты,
и плачешь, Господи,— Ты плачешь?

Смею предположить, что поэзия Алексея Сомова — наряду с приговором любому переходному периоду, кровавой смене декораций — еще и назидание поэту. По преданию, перед своим Просветлением Будда услышал разговор рыбака, обучающего юношу игре на инструменте: «Если струны не слишком натянуты — инструмент не будет звучать. Если перетянуть — они лопнут». Поэт — невольно и необдуманно — стоит в углу стихотворения, присутствует полузамеченным.

Поэт Алексей Сомов, в подростковом возрасте травмировавший глаз, был вынужден компенсировать восприятие обостренной чувствительностью — практически осязанием слепого (вспомним известное стихотворение Ходасевича). Вот удивительный по силе и выразительности текст, в котором спроецирована фотография нашей реальности, вынесен нам приговор. При этом речь поэта остается ровной и сохраняет мягкость ради музыки:

АЗБУКА БРАЙЛЯ

В этом цирке уродов, где сплюснуты лбы,
где глаза вынимают скоморохам и зодчим,
в этом мире расхристанном стоило быть беспощадней и зорче.
Партизаны любви в суматошной войне,
отступаем, сжигая стихи и селенья,
в голубые поля земляничные вне Твоего поля зренья.
Закольцованный страх, вековечный дозор —
ни один не прощён и ни разу не спасся.
Всё, что было и не было,— сонный узор
на подушечках пальцев.
Это мы — неживой застывающий воск,
простецы-гордецы-подлецы-человеки —
трудно бредим Тобой, нерассказанный,
сквозь крепко сшитые веки.
Это Ты, обитатель безглазых икон,
високосное облако, радуга, копоть,
побивающий первенцев, льющий огонь в города и окопы.
Только Ты не забудь, только Ты нам зачти
всё, что было до времени скрыто,—
ногтевые отметки, слепые значки на полях манускрипта.
2010