Взгляд реставратора

  • Полина Барскова. Седьмая щелочь: тексты и судьбы блокадных поэтов. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2020. — 224 с.

Эту и другие упомянутые в наших публикациях книги можно приобрести с доставкой в независимых магазинах (ищите ближайший к вам на карте) или заказать на сайте издательства, поддержав тем самым переживающий сейчас трудный момент книжный бизнес.

Сборник эссе «Седьмая щелочь: тексты и судьбы блокадных поэтов» — новое и чрезвычайно весомое высказывание Полины Барсковой об одной из самых страшных катастроф XX века. В книге идет речь о восьми авторах: Геннадии Горе, Павле Зальцмане, Наталье Крандиевской, Татьяне Гнедич, Ольге Берггольц, Николае Тихонове, Сергее Рудакове и Зинаиде Шишовой, — оказавшихся в блокадном Ленинграде и выразивших этот опыт в своих произведениях.

Сопряжение в подзаголовке «текстов» и «судеб» не случайно: это конструктивный принцип, на котором держится как исследовательское, так и художественное письмо Барсковой, ее способ говорить о прошлом и людях, его населявших, об истории. В этой оптике — важной не только для «Седьмой щелочи», но и для «Живых картин», сборника прозы Барсковой, где блокадная тема оказывается одной из ведущих, — установление контакта с минувшим, работа по рассеянию мрака забвения и небытия осуществляется через изображение/воображение мертвых как живых, восстановление, насколько это возможно, полноты и осязаемости их характеров, переживаний и страстей. Взгляд в прошлое оказывается взглядом на людей — заинтересованным созерцанием их жизни, не отражением, а одной из важнейших форм которой оказывается и поэзия — подобно внешности, голосу, жесту или поступку одновременно свидетельствующая о человеке и способная быть самодостаточным предметом восприятия. Исходя из этого формулируется и круг вопросов, занимающих Барскову:

...Для кого они писали? как согласовывали свое письмо с «(гос)заказом»? на какие литературные позиции и традиции опирались? А также: <...> как они оказались в блокаде, почему не выехали сразу, что они ели, где жили, чем писали, кого и куда везли на смертных саночках?

Череда этих вопросов демонстрирует перемещение между двумя модусами письма: абстрактный язык литературоведения ближе к концу вытесняется языком фикциональным, работающим в поле воображения, мгновенного представления и переживания описанной ситуации читателем. Это колебание между академическим и художественным постоянно встречается в «Седьмой щелочи», относя ее к области, как сказала бы Лидия Гинзбург (несколько раз значимо появляющаяся на страницах книги), «промежуточной литературы». В контексте творчества Барсковой, как уже говорилось, смежными с новой книгой оказываются «Живые картины». Эссе о Зальцмане, например, совмещает историко-литературное сопоставление его поэзии с текстами Олейникова с практически художественным рассказом о судьбе самого Зальцмана: «Комнаты нежных и нервных его папы и мамы, умиравших от голода на глазах у нежного и нервного сына, среди голубых обоев». Эта художественность разговора об историческом прошлом напоминает главы о братьях Друскиных или о Виталии Бианки из «Живых картин».

Одной из главных задач своей книги Барскова называет выработку нового языка, на котором можно говорить о блокаде, поэтому устройство ее письма (от концептуальных оснований до нюансов словесного оформления) заслуживает самого пристального внимания. Книга написана плотным, сгущенным языком, который постоянно напоминает о своем существовании, отказывается обратиться в прозрачное стекло — якобы ясный медиум прямого доступа к обсуждаемым вещам. Эта ощутимость письма проявляется на разных уровнях: в возникающих аллитерациях и рифмах, в рядах уточняющих эпитетов, в неожиданной метафоричности, в курсивах, наконец, в обильном использовании косых черт и скобок, в том числе внутри слов.

Поэзия с ее превращениями и нарушениями предлагает непрямой/косвенный/иной взгляд на ужасное: она нуждается в приеме (системе приемов?) аллегории как в отражающем, защищающем говорящего от зрелища щите (здесь напрашивается связь с Персеем и Медузой), посредством которого можно смотреть/изображать/защищаться.

Подобная нагруженность не кажется вымученной и возникает не из-за сложностей с подбором выражений. Напротив, за таким языком стоит ощущение избытка потенциальных путей развертывания текста, стремление автора преодолеть линейное движение мысли, указать не в одну, а сразу во множество сторон, осложнить утверждение вопросом, писать одновременно в несколько слоев, добавляя тексту «следующее по классу измерение».

Нельзя не признать, что этот тип письма может вызывать затруднения у читателей, поэтому впору задаться вопросом о его потенциальной аудитории (тем более что проблема адресации постоянно обсуждается и в самой «Седьмой щелочи»). Многослойность языка, пласт непроясненной литературоведческой терминологии (хотя бы «письмо») и проблематики, обильные реминисценции из русского поэтического канона (например, «нас возвышающую селекцию»), рассыпанные по тексту латинские выражения и умолчания-загадки, предполагающие знание определенных текстов и обстоятельств («Толстой особо не волновался, предпочитая среди прочего носить чарджуйские дыни своей более знаменитой соседке в почти сказочном по степени странности эвакуантском Ташкенте»), — все это закладывает в текст образ аудитории, довольно ограниченной по составу и отграниченной от чужих.

Адресованную широкой гуманитарной/заинтересованной публике книгу Барсковой следует поместить на полпути между эзотеричностью и популяризацей, — стремлением добраться до новых кругов читателей и вступить с ними в диалог. Несмотря на удобное построение — по персоналиям — и пятидесятистраничное приложение, составленное из стихов обсуждаемых авторов, эта книга не ставит, например, своей главной и ближней целью ввести анализируемые в ней темы и тексты в школьный канон. С другой стороны, впрочем, «Седьмая щелочь» обладает мощью, достаточной для запуска цепочки обсуждений и действий, способных приблизить такое будущее. Мощь эта напрямую связана с языком книги, к обсуждению которого стоит вернуться.

Говоря в начале «Седьмой щелочи» о собственной деятельности, Барскова сравнивает ее с трудом реставратора. Это очень точная метафора, развивая которую можно многое высветить в организации текста. Реставратор — это специалист, прекрасно знакомый с фактической стороной дела, по умолчанию осведомленный о самом общем контексте, поэтому Барскова начинает свой рассказ in medias res, не заботясь о хронологии, не собирая фрагменты в общую рамку, свободно переключаясь между разными моментами и аспектами блокадной жизни. С этим же связано и едва ли не самое главное — то, как говорится о стержневых событиях блокады, о том, что породило это явление во всем его разнообразии. Один раз Барскова дает на редкость впечатляющую остраняющую расшифровку слова «блокада», выводя из автоматизма восприятия стоящую за ним реальность: «За несколько месяцев одного года в городе от голода в холоде и тьме умирает около миллиона человек». В остальных случаях никаких пояснений, примеров и убеждений нет, в каком-то смысле произошедшее оказывается в зоне умолчания или, скорее, молчания — не потому что хочется скрыть, а потому что слишком хорошо всем нам известно: как реставратору до деталей известна история повреждений восстанавливаемого им предмета, и он не считает нужным все время об этом говорить. Барскова предпочитает называть блокаду катастрофой, чуть реже — адом. Это очень емкие, скупые и весомые определения, констатирующие всем известный факт без всяких (столь нам знакомых) попыток надрывно и многословно убедить в нем кого-то, подавляя примерами и экзальтацией. При этом сдержанность языка не означает бесчувственности — напротив, под этими словами ощущается сильный эмоциональный ток, и слово «ад», почти буднично произнесенное один раз, но неоспоримо и твердо, звучит гораздо сильнее, чем целые риторические периоды восклицаний. Наконец, интимное знакомство, долгое и внимательное изучение, дают реставратору гораздо большую свободу в обращении с предметом, заслуженную сложность отношений. Там, где поверхностно осведомленный считает допустимым только одномерно-серьезную речь, Барскова переключается между целым рядом регистров, в числе которых присутствует и легкий юмор (например, опять с оттенком загадки: «Тот, кто варит ему кофе и даже суп (совместно с А. А. А. — без Рудакова мы никогда бы не узнали об этой ее способности)»).

Один из сквозных сюжетов «Седьмой щелочи» — взаимодействие со значимым Другим — диалог с ним или хотя бы взгляд на него: Рудаков и Мандельштам, Рудаков и Ремезов, Гнедич и Островская, адресация у Шишовой и Берггольц, отсутствие адресации у Гора, Тихонов и Гинзбург, Тихонов и Даров. На всех них смотрит и устанавливает с ними контакт сама Барскова — реставратор, воссоздающий поврежденное, возвращающий к жизни прошедшее, вчитывающийся в письмо и обнаруживающий в нем человека и его усилие жить. Наконец, есть и читатель, он тоже вчитывается в письмо, тоже обнаруживает в нем усилие и человека, на этот раз уже автора и испытывает эмоцию: например, благодарность за работу, за эту сложную, точную, тонкую и очень важную книгу.

Дата публикации:
Категория: Рецензии
Теги: Издательство Ивана ЛимбахаПолина БарсковаСедьмая щелочь: тексты и судьбы блокадных поэтов
Подборки:
0
0
9102
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь