Комедия разрушений

• Ласло Краснахоркаи. Меланхолия сопротивления / Пер. с венгерского В. Середы. — М.: Издательство АСТ : CORPUS, 2020. — 448 с.

В читательской среде существует негласное правило пятидесяти страниц — мол, если книга за это время не полюбилась, то дальше читать не стоит. В случае с романом живого классика венгерской литературы Ласло Краснахоркаи это будет скорее двести страниц (из примерно четырехсот на произведение); а если вы все же хотите последовать правилу, описанному выше, то лучше, пожалуй, начинать это произведение с конца.

Лауреат Букера за достижения в области литературы, неоднократный претендент на Нобелевку (если судить по букмекерским спискам), Краснахоркаи известен в Европе гораздо больше, чем в России. По его романам снимает конгениальные фильмы не менее известный режиссер-соотечественник Белла Тарр (так, «Гармонии Веркмейстера» вошли в список ста лучших художественных фильмов XXI века по версии ВВС). Ситуация, казалось, начала исправляться, когда на русском два года назад вышло его «Сатанинское танго» в переводе Вячеслава Середы и, можно сказать, выстрелило. Со всех концов литературного поля слышались объяснения, почему нужно читать книги Краснахоркаи прямо сейчас. Но вот выходит его очередной роман (возможно, наименее простой для понимания) — «Меланхолия сопротивления» — и у нас его встречает практически тишина.

Изданная на русском языке в 2019 году книга была написана еще тридцать лет назад — именно такими темпами к нам сейчас доходит центрально- и восточноевропейская литература, что в контексте витающего в воздухе запроса на современность выглядит особенно иронично. Формально сюжет романа крутится вокруг приезда в город странной цирковой труппы, гвоздь программы которой — гигантский синий кит. Пожалуй, после Мелвилла любой подобный образ неизбежно будет отсылать к Моби Дику. Белого кита можно рассматривать и как воплощение вселенского зла, и как создание Божие, и как саму природу, он символ, предполагающий множество смыслов, и сведение всех к одному из них невозможно. Кит у Краснахоркаи — чучело, минус-прием, отменяющий все множественные прочтения, провозглашающий мир, где нет ни добра, ни зла. Этот мир практически лишен цвета, в нем разрешены лишь серость, грязь и темнота.

Следуя за издательской аннотаций, в которой говорится, что «хаос врывается в жизнь обывателей, и одно за другим происходят мистические события», и ожидая динамичного развития сюжета, можно, погрузившись в текст, прийти в некоторое недоумение. Но повествование плавно перетекает от точки зрения одного персонажа к точке зрения другого, причем не всегда эти переходы оказываются отчетливо маркированы. Внешние события по большей части становятся катализаторами для пространных внутренних размышлений героев (из которых мы и узнаем о происходящем), а главная борьба Бога и дьявола, как говорил один из героев Достоевского («Белые ночи» которого Краснахоркаи часто носил с собой в молодости), идет в сердцах людей.

В каком-то смысле название этой книги может стать метафорой самого процесса чтения. Синтаксис Краснахоркаи довольно трудно поддается восприятию — преимущественно описательные предложения длиной с половину, а то и целую страницу, неотчетливая смена внутренних монологов различных персонажей, бесконечные уточняющие конструкции. Отсюда и положенные на привыкание к тексту двести страниц, обозначенные в начале, — чтобы завязший, как муха в патоке, читатель смирился, перестал биться и начал уже получать удовольствие.

Причина была не в том, что он разуверился в правильности решения, он просто не знал, что ему теперь делать, и, как человек, у которого вылетело из головы, какое следующее движение он должен сейчас совершить, застыл у платяного шкафа, таращась на дверцу, потом открыл ее и закрыл. Снова открыл и опять закрыл, вернулся к кровати, чтобы оттуда отправиться назад к шкафу, и поскольку стал уже понимать собственную беспомощность, попытался сосредоточить внимание лишь на одном вопросе: не стоит ли ему вместо серой — подходящей к цвету мертвого неба — остановить свой выбор на более отвечающей траурному характеру его миссии черной одежде. Он колебался между двумя вариантами, но так и не смог прийти к окончательному решению ни относительно рубашки и галстука, ни относительно шляпы и обуви, и если бы Валушка не загремел вдруг на кухне судками и он — быть может, как раз под воздействием этого звона — не понял бы наконец, что на самом-то деле ему бы сгодился не серый или черный цвет, а какой-то третий, не существующий в его гардеробе, который на улице защитил бы его как броня, то, скорее всего, он до вечера не решил бы, который из двух своих костюмов достать из шкафа. Вообще-то он предпочел бы сейчас выбирать не костюм, не галстук и не пальто, а латы, забрало и наколенники, потому что ему было совершенно понятно, что дикая смехотворность задачи, которую навязывает ему госпожа Эстер — стать кем-то вроде смотрителя городских свалок, — не идет ни в какое сравнение с теми, возможно фатальными, трудностями, с которыми — как это случилось около двух месяцев назад, когда Эстер рискнул прогуляться до ближайшего перекрестка — он неизбежно столкнется.

Работе переводчика здесь хочется аплодировать стоя. Он, будто слепого (ведь если в английском переводе мы еще можем в случае чего обратиться к оригиналу, то кто из нас, например, знает венгерский), бережно проводит читателя по тексту — и доверяешь ему безоговорочно не только потому, что не имеешь возможности проверить его правоту, но потому что даже и желания такого не возникает.

Текст наполнен бесконечно подробными описаниями. Трехстраничное — ночного пиршества крыс, или семистраничное — размышлений героя о том, как он научился забивать гвозди, а не быть себе по пальцам, ну и параллельно, конечно же, кардинально изменил восприятие окружающего мира — для Краснахоркаи отчетливо важнее того, что мы привыкли называть экшеном.

Если что-то и можно было назвать революционным, как он это делал, пока не пришел — через обретение чрезвычайно ценных навыков заколачивания гвоздей — от менее значительной коррекции к более кардинальной, бесповоротной, словом, если что-то и можно было теперь назвать революционным в решении, принятом после отдыха в подворотне, то разве только надменную ограниченность, не позволившую понять, что между вещами нет качественных различий, самонадеянность, которая обрекала его — ибо жить с чувством исключительности все же нечеловечески трудно — на едва ли не безысходную горечь.

Во всем этом — неожиданно — есть и отчетливый комедийный элемент, в чеховском его понимании, как некое несовершенство мышления и поведения, несоответствие нашим расхожим представлениям.

«Ничего удивительного, — как-то лукаво сощурился он, повернувшись в сторону кресла, — что за столько тысячелетий на этой вечно вращающейся Земле люди так и не пришли в себя, — ведь все их внимание направлено только на то, чтобы просто не шмякнуться задницей…»

«Ну не могу же я, — размышлял он тогда, — называть мешок картошки феей, а именно это и означает ее имя — Тюнде!»

Доходный дом, в котором жил полицмейстер, искусно скрывал, что во втором его этаже квартирует столь важная личность: штукатурка на стенах уцелела только местами, часть водосточной трубы наверху обрушилась, а на двери подъезда, словно предрешая вопрос, а надо ли этой двери открываться и закрываться, отсутствовала ручка.

Распад, который в «Сатанинском танго» можно было наблюдать больше в метафорическом смысле, в «Меланхолии сопротивления» становится буквально сюжетообразующим: улицы, усыпанные мусором, погромы и, конечно же, финальный пассаж. Разрушению, хаосу, казалось бы, противопоставляется идеализм двух героев — Эстера и Валушки, один из которых живет в постоянном обращении к гармонии музыкальной, а другой — и вовсе к вселенской. Но легко предугадать, что борьба (а скорее и не борьба, но эскапизм) эта обречена на поражение.

Почти вся книга — скорее предчувствие, ожидание неких событий. Писатель мастерски нагнетает атмосферу, создателям современных психологических триллеров стоило бы у него поучиться. Лишь ближе к финалу действие начинает закручиваться стремительнее, чтобы завершиться в буквальном смысле разложением, словом на могиле (так переводится с латыни заглавие последней части), а также закольцевавшейся композицией и ломкой четвертой стены на книжный манер.

В целом «Меланхолия сопротивления» — текст скорее не для рецензии, но подробного анализа. Его хочется перечитывать еще и еще, смакуя языковые обороты; о нем хочется долго размышлять: разбирать использованные в тексте многочисленные приемы, отыскивать появившихся и исчезнувших со страниц персонажей.

Сам Ласло Краснахоркаи прямо говорит об основной идее своего творчества:

Жизнь вообще набирает силу только в период кризиса. Никакого мира нет. Мы привыкли жить в условиях войны. Не надо ждать апокалипсиса — надо понять, что мы уже в нем живем.

При этом очевидно, что сам писатель, названный Сьюзен Сонтаг «мастером апокалипсиса», занимается в своих текстах, как и любой творец, весьма первобытным и равно обратным по смысловой наполненности делом — борьбой с энтропией, гармонизацией хаоса, если угодно.

И тут, по идее, станет понятно, что нам все еще нужно читать Краснахоркаи прямо сейчас. Сопротивление бесполезно.