Эстетика пыли

• Кирилл Кобрин. На руинах нового: Эссе о книгах. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. — 332 с.

Пересказывать содержание нового сборника Кирилла Кобрина как-то странно — в составивших его эссе он продолжает разрабатывать сюжеты, знакомые читателю по книгам «Шерлок Холмс и рождение современности» или «Modernité в избранных сюжетах»: исторические границы понятий модерна и современности, актуальность для «большой» культуры «малых» авторов, жизненные стратегии известных интеллектуалов… Впрочем, это не значит, что книга сводится к самоповторам — на презентации в петербургском «Порядке слов» автор говорил, что сборником он подводит общие итоги своего длительного исследования различных аспектов глобального модернистского проекта.

Именно из-за этого «На руинах нового» — отличная точка входа в творчество одного из лучших русских эссеистов. Кроме основных тем, очерчивается еще и круг авторов, к которым Кобрин регулярно возвращается — Манн, Пруст, Кафка, Борхес, Александр Пятигорский, советские неподцензурщики, упоминаются важные для автора Набоков, Лидия Гинзбург, Джойс. Из постоянных его спутников в «Руинах нового» нельзя встретить, кажется, только Константина Вагинова — хотя несложным мысленным усилием ссылки на романы последнего можно представить чуть ли не в трети текстов.

Книга открывается очерком совсем не типичным для самого автора и круга его интересов — это рассказ о древнекитайском поэте Тао Юаньмине. Отшельник, живший полторы тысячи лет назад, оказывается удивительно созвучен эссеисту, для которого «современность» — ключевое понятие. В нехитрых стихах, посвященных возлияниям, Кобрин видит принципиально важную практику самоотчуждения, необходимую для сторонней рефлексии: «Тао Юаньмин все время где-то между, в промежутке, в межеумочном состоянии». Поэт находится в пространстве, отделяющем индивидуальность от социума, дом — от природы, время — от истории, и этот зазор является идеальной позицией наблюдателя. Эссе оказывается установочным для всей книги — какие бы проблемы и тексты ни привлекали Кобрина, он на все смотрит из-за пазухи древнего китайца:

Конечно, Чэнду не деревня, я не возделываю поля и рисового вина не изготовляю — да и не шибко горазд опоражнивать кувшины. Но в каком-то смысле я здесь, как тот поэт в своей деревне: одновременно окружен человеческим обществом, но в то же время практически из него выключен.

Такая точка зрения позволяет Кобрину то погружаться в какую-то эпоху, то выныривать из нее, смотреть остраненно — благодаря этому он безошибочно определяет смысловые разрывы, существующие между историей и отдельными феноменами культуры. Формальным поводом для написания каждого эссе служит какая-то книга, но собственно «литературность» в сборнике почти не обсуждается. Эти тексты можно назвать культурологическим комментарием, с тем только уточнением, что это комментарий потенциальный — автор обращает внимание не на реальную судьбу и значение произведений, а на то, как текст внутренне резонирует с интеллектуальной и социальной реальностью, даже (и особенно) если современники этого не заметили. Поэтому он пишет о важности внимательного чтения тех книг, которые мы привыкли относить к разряду детских, вскрывает противоречивость труда Ленина «Государство и революция», объясняет, что начало Первой мировой не повлияло на идею «Процесса» Кафки, указывает на визионерство «Поэмы конца» Василиска Гнедова[1] и так далее.

«Большая» история не учитывает герметичность многих произведений, потому что время в них течет по-своему — но этот «с нынешним веком разлад» незамеченных книг или мелких деталей известных шедевров позволяет ощутить жизненную силу культуры острее, чем устоявшийся канон текстов и их интерпретаций. Постоянно эссеист обращается к маргинальному, к тому, что «кроме», — так и тянет назвать Кобрина «кромешным» модернистом, во всем многообразии смыслов. В своей книге он занимается поиском пустующих, заброшенных памятников культурной эпохи модерна — это и есть «руины нового» из заглавия.

Идеи Кобрина рифмуются с трактатом Леонида Липавского «Объяснение времени». В этом тексте философ поставил мысленный эксперимент, представив мир, полностью лишенный времени, в его взаимодействии с соседними процессами, время имеющими. Липавский пишет: «Источником времени является изменение. Весь вопрос о времени сводится к вопросу об изменчивости». Руины нового — это микромиры, созданные для истории, но лишенные изменчивости. Так выглядят и светские здания времен арабских революций, и разрушенные постиндустриализацией районы Лондона, и, например, последние тома «Путешествия Гулливера»:

Следует внимательнее посмотреть на то, что же именно здесь, в брошенных каирских дворцах, отелях, барах и кинотеатрах, отсутствует. Прежде всего — люди. Их и вправду нет (разве что рука самого фотографа случайно отражается в зеркале на одном из снимков). Но они, люди, здесь явно не нужны; невозможно представить себе эти гостиные, дворцовые покои, гостиничные номера, музейные и даже кино- и театральные залы, населенными. Они пусты будто от своего появления на свет; более того, все эти интерьеры никогда не были новыми.

Но все-таки культура не совсем изолирована, она не безвременна, ведь даже на руинах есть движение, пусть и незаметное — на них скапливается пыль. Один из текстов Кобрин посвящает книге Джона Рёскина «Этика пыли» — в ней английский литератор утверждает значимость точки зрения каждой песчинки, уникальность ее взгляда, глубокую внутреннюю этичность существования любой частицы мира. Этот образ необходимо продолжить — пыль, оседающая на руинах нового, становится парадоксальной метафорой памяти, сохраняя настоящую культуру для редких ее ценителей. На обложку книги помещена фотография из фотоальбома Ксении Никольской «Пыль» — пожалуй, это и есть настоящее название кобринской книги.