Выговорить букву «Я»

• Олег Лекманов, Михаил Свердлов, Илья Симановский. Венедикт Ерофеев: посторонний. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. — 464 с.

«Первое издание “Москва — Петушки”, благо было в одном экземпляре, быстро разошлось», — так звучит один их самых остроумных зачинов в русской литературе. А если соединить его еще и с «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел» — получается, по сути, исчерпывающий портрет советской эпохи. Трагичная история, рассказанная пьянеющим Веничкой, поражает емкостью, универсальностью его частного взгляда — он близкий всем, всему свой. Одновременно с поэмой родился и вопрос о том, насколько рассказчик похож на автора текста, своего полного тезку Венедикта Ерофеева. Теперь, с появлением полной биографии писателя, рассуждения на эту тему выходят на новый уровень.

Прежде всего примечательно, что эта книга — очень объемный, весьма скрупулезный опыт жизнеописания самиздатского литератора — кажется, первый такого рода. Биография Солженицына всегда биография политического деятеля, а ЖэЗээЛы Бродского и Довлатова создавались друзьями-современниками: мемуарно-субъективный характер накладывает свой отпечаток (хотя, конечно, к прекрасной книге Льва Лосева это относится в меньшей степени). Другие примеры не идут ни в какое сравнение — и это при том, что традиционным литератором Ерофеева назвать трудно: он так и остался непрофессиональным, по сути, писателем, так и не сумевшим создать что-то значительнее своего дебютного произведения.

Олег Лекманов успешно переносит свой опыт написания биографий поэтов начала века на новый материал. Его подход очень обстоятелен: систематизация мемуарных источников, публикация архивных документов, попытка верификации документов. Последнее, кстати, особенно важно в разговоре о Ерофееве — прирожденном мистификаторе. Почти мгновенно после написания поэмы став культовой фигурой, он породил бесчисленное количество легенд, разобраться в истинности которых непросто, и подспудный «текстологический» сюжет биографии чрезвычайно увлекателен.

В книге есть и документы, только вводимые в оборот, — авторы тщательно изучили ерофеевский архив, а также взяли интервью у здравствующих ныне знакомых, приятелей и друзей писателя. Эти тексты не менее строго проверены на соответствие фактам и даны порой в совсем уж гомеопатических дозах (надеюсь, они будут опубликованы полностью, поскольку разнообразные апокрифы служат свидетельством ерофеевского мифотворчества: так, интервью с Сергеем Шаровым-Делоне уже появилось на сайте «Горького»).

Параллельно с биографической линией разворачивается еще одна, интерпретационная: жизнеописательным главам с пометкой «Венедикт» сопутствуют небольшие очерки «Веничка». В них последовательно комментируется «Москва — Петушки», вскрывается интертекстуальный пласт произведения и композиционный смысл разных фрагментов, прослеживаются сквозные мотивы поэмы. Эта линия интригует куда меньше основного текста, многие статьи, на которые ссылаются исследователи, в оригинале выглядят более органично и концептуально, да и в целом нейтрально-филологический стиль «Венички» проигрывает нейтрально-филологическому «Венедикту», разбавленному историями про Ерофеева и цитатами из мемуаров.

Пути автора и героя не пересекаются, монтаж линий не рождает самостоятельного третьего смысла, два разных текста остаются двумя разными текстами. Об этом свидетельствует и один из авторов Илья Симановский в интервью «Эксперту»: «Главным в “филологической части” про Веничку был Михаил Свердлов, а в биографической — Олег Лекманов. Я имею отношение только к биографической части».

Безусловно, интерпретационная часть намечает сразу несколько любопытных направлений для рефлексии и, пожалуй, интересна как самостоятельный текст, но необходима ли она именно в этой книге? Одна из важнейших задач любой писательской биографии — заставить задуматься о соотношении жизни автора и его творчества, а интеллектуальные конструкты из глав про «Веничку» лишь отвлекают от постоянного сопоставления «Москвы — Петушков» и «Венедикта».

В конце концов, в поэме и нет ничего, кроме Венички. Напомню, что сын главного героя знает только букву «Ю» — и это you, обращенное и к отцу, и к читателю, еще раз напоминает об открытости рассказчика миру.

Конечно, в этом смысле Венедикт совсем не похож на своего героя. Не зная лично, Сергей Довлатов называл его «лучшим современным писателем, то есть самым близким, родным», а ерофеевский приятель Анатолий Иванов писал, что «никогда он не был ясен. Ни вблизи, ни — тем более — издалече». Виктор Куллэ рассказывает о последних годах его жизни: «Он уже от людей как от надоедливых мух отмахивался. Просто очевидно было, что он устал, а многим казалось, что, говоря с ним, нужно обязательно громко материться и обязательно предлагать выпить». Парадоксальность писателя, его жизнестроительство и мистификаторство — это попытки убрать за скобки себя настоящего, по возможности сильнее закрыться перед миром.

Так получается, что главные русские поэмы окружают своих авторов скандалами и предрекают их гибель: один сходит с ума и сжигает второй том, другой бредит перед смертью в голодном Петрограде об уничтожении своего шедевра. «Москва — Петушки» продолжает эту традицию, и единственное, в чем Веничка сущностно совпадает с Венедиктом, — это именно смерть, смерть от удара в горло. Все прочее — литература.

Вот чем ценна эта биография — она рассказывает, что жизнь Ерофеева не таит в себе ключа к поэме, а поэма не объясняет, кем был ее автор. С первых страниц «Москвы — Петушков» ясно, что Веничка рядом, это и делает ее такой пронзительной. А вот при попытке описать Венедикта остается лишь повторить за биографами.

Посторонний.