Филологическая дева

• Александр Ливергант. Вирджиния Вулф: «моменты бытия». — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. — 448 с.

Тонкий профиль Вирджинии Вулф вошел в интернет-культуру как мем «филологическая дева». Нечто ограниченное, но высокомерное; втайне жаждущее плотских утех, но краснеющее от стыда, когда из сумочки выпадает антология эротической поэзии Пушкина. Образ плоский, стереотипный и, уж конечно, не имеющий никакого отношения к писательнице, хотевшей «всего сразу — любви, детей, приключений, близости, работы».

Тот же профиль (как-никак, самое узнаваемое фото Вулф) — на обложке биографии, написанной редактором «Иностранной литературы», переводчиком Александром Ливергантом. Только вот образ — совершенно иной:

Если не желает говорить, может вовсе не отвечать на вопросы — «глохнет». Может посреди застолья достать записную книжку и что-то записывать — как правило, это иронический комментарий к происходящему за столом — как знать, возможно, когда-нибудь пригодится. Может уйти, не попрощавшись. Может измываться над ничего не подозревающим собеседником, расточая ему преувеличенно фальшивые комплименты. И за собой это знает.

По завету Аркадия Аверченко, начавшему автобиографию на четверть часа раньше собственного рождения, история Вулф начинается еще раньше — со смерти первой супруги отца писательницы — и заканчивается годы спустя после ее самоубийства. Повествование движется нелинейно: то хронологию нарушают сведения о группе английских интеллектуалов Блумсбери, то — история об основанном Вирджинией и ее мужем Леонардом издательстве «Хогарт-пресс», то — описание отношений с русскими писателями.

У каждого известного человека найдутся моменты биографии, известные потомкам лучше, чем прославившие их произведения. Цветаева привязывала дочь к стулу, Уайльда мать наряжала в девичьи платья, а Гоголь, возможно, заживо был погребен. В традиции «плохих биографий» — желтой прессы под твердой обложкой — ставить в центр повествования подобный факт и бесконечно уточнять детали: чем именно привязывала дочь и что при этом говорила; сколь далеко распространялась одержимость девчачьей одеждой; как лежало тело. Лучше вдвойне, если детали будут пикантные: а может, то был бондаж, кружевное белье, непристойная поза? Выходит потом, что писатели сплошь и рядом — алкоголики, содомиты, безумцы, а их же дети читают.

Вирджиния Вулф всю жизнь боролась с ментальным расстройством и не скрывала равнодушия к сексу в целом, с мужчинами — в частности. Достаточно для плохой биографии. В «Моментах бытия» акценты расставлены иначе: большая часть книги посвящена анализу произведений, точкам соприкосновения жизни писательницы и ее героинь, отношениям внутри кружка Блумсбери. Однако Александр Ливергант, в интервью подчеркивавший объективность исследования, иногда не может удержаться от достаточно личных оценок и собственных выводов:

Мэдж подкупала Вирджинию смелостью и бесшабашностью. А еще – независимостью, совершенным безразличием к окружающим, «будто она что угодно может сказать, что угодно выкинуть». А еще — цельностью, благородством, «совершенно бескорыстным чувством, — напишет позже Вирджиния, — которое может связывать только женщин».  «Только женщин»: нетрадиционные «однополые предпочтения», как видим, у нее уже намечаются.

Ощущение духовной близости, восторженное отношение к подруге — и поиск эротической подоплеки, ремарка о намечающихся «нетрадиционных "однополых предпочтениях"». Все к той же категории субъективного можно отнести снисходительный тон вроде  «в ее возрасте девочки любят играть в переодевания — Вирджиния "переодевалась" в журналистов и романистов» или же то и дело возникающие уточнения, кто красавица, а кто определенно нет, упоминание «слабого пола» — с оговоркой, что к тем, о ком в книге речь, выражение неприменимо. Так во время сексистских шуток прибавляют: «Но присутствующих  дам не касается!». И дамам положено млеть.

Учитывая феминистские взгляды Вирджинии Вулф, суждения эти выглядят как полемика с отсутствующим адресатом, но вполне могут быть стилизацией под пуританские нравы общества, взбудораженного появлением «кружка Блумсбери». Тогда все встает на свои места. Разом становится уместна и закавыченная лексика с оттенком гомофобии («подобные "однополые" увлечения», «сексуальные отклонения»; к середине книги автор все же произнесет это слово — лесбиянка — в адрес Виты Сэквил-Уэст), и намеренная объективация. Язык моделирует жизнь в обществе, сплошь состоящем из обоеполых филологических дев.