Майя Лунде. Синева

• Майя Лунде. Синева / пер. с норв. А. Наумовой. — М.: Black Sheep Books, 2022. — 384 с.

Майя Лунде — норвежская писательница и сценаристка. В 2012 году она дебютировала с романом «Через границу», а в 2015-м была удостоена Премии норвежских книготорговцев за «Историю пчел» — часть тетралогии «Климатический квартет», куда также вошли «Синева» (2017) и «Лошадь Пржевальского» (2019).

В романе «Синева» два главных героя и две временные линии. В 2017 году Сигне путешествует на яхте и борется за сохранение живой природы, но однажды ей приходится вернуться в родную деревню и встретиться с человеком, который когда-то изменил ее жизнь. А в 2041-м Давид бежит из страны, спасаясь от засухи. Теряя по дороге часть семьи, он с дочерью оказывается в лагере для беженцев. В этих параллельно разворачивающихся историях Лунде показывает последствия экологической катастрофы, размышляя, как предыдущие поколения шаг за шагом приближали ее.

Книгу можно приобрести на сайте издательства.

 

Сигне

Во мне поселился рев бури, я вдруг проснулась, а в ушах по-прежнему шумело, но потом все стихло, это бушует вокруг тишина. Я лежу на полу, правда, не помню, как тут очутилась, наверное, упала от усталости. Свернулась калачиком, ноги торчат из-под столика в салоне, а вокруг валяются упаковки со льдом. Я с трудом села, и затекшее тело откликнулось болью.

Тогда на празднике ты, Магнус, стоял и смотрел на меня, уверенно и спокойно, и после этого у нас с тобой начался роман.

Развивался он не бурно и страстно, а не спеша, несколько лет мы ограничивались лишь тем, что смотрели друг на дружку, и только потом начали толком разговаривать, только потом, держась за руки, стали гулять по деревенской дороге, только потом, сидя на самом конце пирса, втайне от всех остальных, впервые робко поцеловались, только потом я отпустила твои руки и засунула свои тебе под шерстяной свитер и майку, пахнущую мальчишкой, к гладкой коже на спине, только потом мы прильнули друг к дружке со всем тем желанием, с которым не знали, что делать, только потом мы, когда все кончилось, побрели по дороге и говорили, говорили, говорили — обо всем и особенно о том, что вот так говорить нам больше не с кем.

Мы уходили прочь от фьорда, от озера и долины, мы поднимались в горы, чтобы там остаться вдвоем. Гора и ледник — в те годы они стали нашим местом обитания.

А после мы уехали из деревни. Помню, как стояли на палубе рейсового катера и смотрели на Рингфьорден — смотрели, как деревня, которой заканчивалась белая пенная полоса за кормой, все уменьшается, и мне делалось все легче.

Мы выбрали Берген, это Магнусу туда захотелось.

— Оттуда до дома недалеко, — сказал он.

— Ты называешь это домом, — упрекнула я его.

— Тут всегда будет мой дом.

— А мой — нет.

— Давай поговорим об этом через несколько лет

— Если ты так уверен, что твой дом всегда будет тут, давай подальше переедем.

— В Бергене хорошо.

— В Бергене сыро.

— Сырость — это хорошо.

— Дом там, где сердце.

— В смысле?

— Так говорят. Дом там, где твое сердце. Но это клише, и к тому же с лингвистической точки зрения неверное.

Сердце нигде не живет отдельно от человека.

— Ладно. Больше не буду называть Эйдесдален и Рингфьорден домом.

— По мне, так называй их как хочешь.

— А по мне, дом — это ты.

— Как мило.

— А то!

— Правда, с точки зрения языка тоже кривовато.

— Так я и знал, что ты это скажешь.

И все же мы поселились в Бергене, я смирилась, в те времена я много с чем мирилась. Мы поступили в один университет, Магнус — на инженерный факультет, я — на журналистику, но свободное время мы делили на двоих, да и учились лишь постольку-поскольку, ведь вокруг много чего происходило. Словно город, да и вся Норвегия вдруг проснулись, мы повернулись к миру, влились в большую волну, боролись вместе с жителями других стран против войны во Вьетнаме, ядерного оружия, испытаний в Тихом океане, но вели и собственную борьбу — против вступления в ЕС, за аборты, против бездумного уничтожения норвежской природы.

Помню, как на первомайской демонстрации смотрела ему в затылок: Магнус всегда ходил чуть быстрее меня, не нарочно, порой, опомнившись, останавливался, виновато улыбался и брал меня за руку. Несколько метров мы шагали рядом, но затем он отвлекался на что-нибудь и снова убегал вперед, а я шла, смотрела ему в затылок и думала, что Магнус мне не принадлежит, хотя знала, что на самом деле он мой. Помню, я думала, что вперед его толкает нетерпение, увлеченность, и лишь позже поняла, что, вероятнее всего, ему просто хотелось, чтобы все побыстрее закончилось.

Мы оба снимали комнаты, однако ночевали вместе, чаще всего у него, кровать там была шире моей, а сама комната — больше. Там даже ниша для кровати имелась, почти что отдельная спальня, и такая планировка казалась мне взрослой, домашней, к тому же Магнус и впрямь старался сделать свое жилище домом. В своей же комнате я разве что ночевала, когда Магнус куда-нибудь уезжал.

В кровати мы не только спали — мы жили в ней после того, как, отзанимавшись любовью, голые, болтали, сонно поглаживая друг дружку по груди, голове, рукам, торчащим позвонкам, и до того, как заняться любовью, когда мы ложились в нее, полные ожидания, порой с неохотой, неуверенные, что у нас хватит сил, иногда мы просто болтали, этого тоже бывало достаточно, но чаще всего мы все же занимались любовью. В кровати мы ели, пили красное вино, забывали почистить зубы, просыпались наутро с синеватым налетом на зубах и смеялись, но даже утренний запах изо рта нас не отпугивал, мы вдыхали его, втягивали в легкие, желая до краев наполниться друг другом.

И мы разговаривали — его кровать стала свидетельницей всех наших разговоров, слушала обо всех его планах. Потому что Магнус непрестанно строил планы, то и дело, все чаще, он выспрашивал меня о будущем, о надеждах и желаниях, и во всех моих ответах выискивал, будто бы случайно, совпадения со своими собственными надеждами и желаниями.

— Как ты все себе представляешь? Какой у нас дом будет? — спросил он.

— Не знаю... Может, с садом?

— Я тоже об этом думал. Большой дом, старый, деревянный, и сад. С яблонями. Чтобы много яблонь. Тебе тоже такой хочется, да?

— Ну да, конечно. Но яблоки собирать сам будешь. А на склоне, может почти на горе, поставим скамейку. Будем на ней в старости сидеть и любоваться окрестностями.

— Скамейку?

— Ага, я ее сам сколочу.

Он представляет себе, как мы с ним, старики, сидим рядом на скамейке, подумала я, какая банальность. Но мне это понравилось.

— Поселимся у фьорда, — сказал он, — чтобы твоя «Синева» рядом стояла. Ты будешь выходить в море, а я в саду копаться. И яблоки собирать.

— Точно, смотри про яблоки не забудь.

Он рассмеялся и снова пустился в разговоры про нас, сказал, что он прогрессивно относится к разделению обязанностей, поэтому будет дома в фартуке варить яблочное варенье, дожидаясь меня, а я — рыбачить. И если я буду зарабатывать больше его, сердиться он не станет; говоря это, он явно гордился собственным великодушием: я, мол, позволю тебе зарабатывать больше.

Магнус говорил и говорил, старался выложить все, что у него накопилось. Я столько всего не понимаю, сказал он, и о том, чего я в детстве не понимал, я начал думать, только когда мы с тобой встречаться начали.

— Это о чем же? — спросила я.

— Да много о чем, о самом очевидном, что меня столько раз ремнем пороли. У многих наших знакомых так принято, да, но это не оправдание. И ведь он, папа, охаживал меня и плакал, господи, они столько слез пролить умудрялись, потому что мама-то тоже ревела — закрывалась в соседней комнате и рыдала, громко, через стенку слыхать было, как будто хотела, чтобы мы это слышали. Вроде как она сама мучается, хотя это ее же затея и была, это она папу настропалила — он делал то, что должен, что полагается отцу. Так всегда было: важные решения принимала мама, за него, за меня, за всех нас, она управляла нами, управляла теми же руками, которые вытирала о фартук, она укоризненно смотрела и участливо улыбалась... А может, она не виновата, может, им казалось будто этого общество требует, хотя на самом деле они сами все выдумали. Они и сейчас такие, хотят, чтобы я стал инженером, взял бы от жизни больше, чем они от своей, потому что считают, будто это единственно правильный выбор. Мои мать с отцом такие ретрограды, что зла не хватает, руки опускаются, но, с другой стороны, по-моему, как раз благодаря этому они и существуют, они усвоили правила и умеют по ним играть. Знают, что можно и чего нельзя, и упаси Господь, если они вдруг решат эти правила нарушить.

— Мне ужасно жаль их, — сказал он однажды, — и в то же время они дико меня бесят.

— Зря ты так.

— А если я стану их высмеивать, разве лучше будет?

— Не знаю.

— Умей я их высмеивать, было бы лучше. Наверное, надо уметь смеяться, как по-твоему? Научиться их высмеивать — и таким, как они, уж точно не станешь, да? Тогда уж наверняка будешь другим?

— Ты и так другой.

— Точно?

— Когда я тебя впервые увидела, ты уже был другим.

— А может, это ты сделала меня другим?

— По-моему, нам надо научиться смеяться.

Смех Магнуса — его я не могу из себя изжить. От него не избавишься, он укачивает меня, словно волны.

Яхта по-прежнему движется, но теперь иначе, буря ушла, оставив едва заметную качку и усталые волны, которые вот-вот улягутся.

Яхта моя, «Синева» моя, я заснула и бросила тебя, даже чуткий шкиперский сон мне больше не под силу, тело предает меня на каждом шагу, может, это он все еще отдается во мне болью, потому что он предатель.

Потому что, по сути дела, это он не разглядел того, что мне нужно, не научился понимать, что нужно другим. По сути дела, он оказался сыном своего поколения, и его тянуло туда, откуда он пришел. Магнусу захотелось вернуться домой в Рингфьорден, Берген ему надоел, он и сам в этом признавался, ему надоело, что на каждом углу приходится излагать свою точку зрения, надоело иметь мнение по любому поводу, причем обязательно «верное». Ему хотелось вернуться домой, хотелось заиметь сад и кухню, вот только хозяйничать там, на кухне, должна была я, потому что Магнус все время старался отыскать во мне то, что когда-то и свело нас вместе, то, что ему полагалось спасти. 

А остальные его слова — да он просто болтал, и все.

Смелости у него было меньше, чем у наших родителей, на риск он не шел, на самом деле он был таким же, как и все молодые мужчины в то время: обросшие бородой, с доброй улыбкой, они, мягко переступая, шагали по миру и разглагольствовали о том, что все должно измениться, однако в действительности думали иначе.

Работа, которую мы выполняли, демонстрации, в которых участвовали, листовки, которые мы с ним писали в четыре руки, — все это было для него лишь игрой.