Сарит Ишай‑Леви. Королева красоты Иерусалима

• Сарит Ишай-Леви. Королева красоты Иерусалима: роман / пер. с иврита И. Верник. — М.: Книжники, 2022. — 656 с.

Сарит Ишай‑Леви — журналистка и автор нескольких научно-популярных книг. «Королева красоты Иерусалима» — ее дебютный роман, ставший бестселлером во всем мире. Это история Габриэлы — девушки, которая выросла с убеждением, что над женщинами их рода тяготеет проклятие невзаимной любви. Но есть ли это проклятие на самом деле? Учась прощать и принимать, раскрывая тайны прошлого, Габриэла пытается ответить на этот вопрос. «Королева красоты Иерусалима» — книга о потере и обретении, о любви и надежде, о семье и о связи поколений.

1

Незадолго до того как мне исполнилось восемнадцать, моя мама, Лу́на, скончалась. Годом раньше, когда мы сидели, по обыкновению, всей семьей за обеденным столом, она подала свое знаменитое софрито* с зеленым горошком и белым рисом, опустилась на стул и вдруг вскрикнула:

— Дио санто!** Я совсем не чувствую ногу!

Отец не обратил внимания на ее слова — он, как обычно, продолжал есть и читать  «Едиот»***. Мой младший брат Рони рассмеялся, покачал мамину ногу под столом и сказал:

— У мамы нога как кукольная.

— Это не смешно, — рассердилась мама. — Я не могу поставить ногу на пол.

Отец продолжал есть. Я тоже.

— Пор Дио****, Давид, я не могу ступить, — сказала мама снова. — Нога не слушается.

Она уже была близка к истерике.

Отец наконец перестал есть и оторвался от газеты.

— Попробуй встать.

Мама не смогла удержаться на ногах и ухватилась за край стола.

— Поехали в поликлинику, — сказал он. — И немедленно.

Но стоило им выйти за дверь, как мама снова стала чувствовать ногу — как будто ничего и не было.

—Вот видишь, ничего страшного, — оживился отец. — Истерика, как обычно.

— Ну конечно, истерика! — фыркнула мама. — Случись такое с тобой, уже бы сирену скорой помощи отсюда до самого Катамона было слышно!

Этот эпизод мелькнул и забылся бы без следа, но мама пересказывала его снова и снова — Рахелике, Бекки и всем, кто готов был слушать. А отец раздражался:

— Хватит! Сколько раз можно слушать одну и ту же историю о твоей кукольной ноге?

И тогда это случилось снова. Мама вернулась из магазина и уже у самого дома упала и потеряла сознание. На этот раз вызвали скорую, и маму отвезли в больницу «Бикур-Холим».

У мамы оказался рак. Она не могла ни стоять, ни ходить, ей пришлось сидеть в инвалидном кресле. Вот тогда-то мама и начала молчать. Прежде всего с отцом. Он обращался к ней, а она не отвечала. Ее сестры, Рахелика и Бекки, совсем забросили мужей и детей и проводили с ней чуть ли не целые сутки. Как они Луну ни умоляли, она отказывалась выезжать из дому. Стыдилась, что люди увидят ее в инвалидном кресле. А ведь у нее были самые красивые ноги во всем Иерусалиме.

Хоть я и старалась в те дни не поддаваться, но невозможно было не растрогаться, глядя, как Рахелика чистит для мамы ее любимые апельсины и упрашивает съесть или как Бекки бережно и осторожно покрывает красным лаком мамины ногти: даже больная и слабая, мама не готова была отказаться от маникюра и педикюра. Обе сестры изо всех сил старались вести себя так, словно ничего страшного не происходит, и кудахтали словно наседки, как говорила бабушка Роза. И только Луна, самая разговорчивая из сестер, молчала.

Ночью Рахелика и Бекки по очереди оставались с мамой. Она спала теперь в гостиной на разложенном диване, а вокруг приставляли стулья от обеденного стола, чтобы мама не упала.

Уговоры отца, чтобы она спала на кровати в спальне, а он в гостиной, оставались без ответа.

— Она говорит, в спальне ей не хватает воздуха, — объясняла Рахелика отцу. — Спи хоть ты как следует, чтоб у тебя были силы присматривать за детьми.

Вообще-то ни я, ни Рони не нуждались в том, чтобы отец за нами присматривал. Все были заняты мамой, и мы получили полную свободу шляться по городу. Рони предпочитал общество ровесников и пропадал в гостях целыми днями, а иногда и ночами. Ну а я проводила время со своим парнем — Амноном. Его родители держали книжный магазин в центре города, сестра была уже замужем, и весь их огромный дом на улице Маалот оказался полностью в нашем распоряжении. Если бы мой отец, не интересовавшийся, где я шляюсь после занятий, знал, чем мы занимаемся, он избил бы Амнона до полусмерти, а меня отправил бы жить в кибуц.

Когда я возвращалась домой позже, чем обычно, мама больше не называла меня уличной девчонкой и не грозилась: «Подожди-подожди, вот придет отец, я ему расскажу, в котором часу ты вернулась». Она даже не смотрела в мою сторону. Сидела в своем инвалидном кресле, уставившись в пространство, или шепталась с кем-то из сестер (им единственным удавалось вытянуть из нее хоть слово). Отец готовил ужин, он тоже не слишком-то рвался расспрашивать, чем я занимаюсь. Похоже, всем было на руку, чтобы я как можно меньше времени проводила дома и, упаси боже, не злила маму. А я не делала ей никаких скидок даже сейчас, когда она была в инвалидном кресле.

Однажды во второй половине дня, когда я собиралась пойти к Амнону, меня остановила Рахелика.

— Мне нужно сбегать домой, — сказала она. — Побудь немного с мамой, пока Бекки не придет.

— Но у меня экзамен! Мы с подругой должны заниматься!

— Позови свою подругу, и занимайтесь здесь.

— Нет! — голос матери, который в последнее время почти не был слышен, заставил нас обеих подскочить. — Ты никого сюда звать не будешь! Хочешь — уходи. Я не нуждаюсь в твоей заботе!

— Луна, — запротестовала Рахелика, — ты не можешь оставаться одна.

— Мне не нужно, чтобы она держала меня за руку. Мне не нужно, чтобы Габриэла, или ты, или Бекки — да хоть сам черт! — ухаживали за мной. Мне не нужно ничего, оставьте меня в покое!

— Луна, не сердись, я уже два дня не видела Моиза и детей, я должна наведаться домой.

— Да наведывайся куда хочешь, — отозвалась мама и вновь замкнулась в себе.

— О господи! — всплеснула руками Рахелика.

Я еще не видела тетю такой расстроенной. Однако она тут же взяла себя в руки и велела мне:

— Ты останешься возле матери, и ни ногой отсюда! Я сбегаю домой на полчасика и немедленно вернусь. И не смей оставлять маму одну даже на минуту!

Она повернулась и вышла, и я, к своему ужасу, оказалась наедине с матерью. Воздух в комнате можно было резать ножом. Мать со злобным и кислым лицом сидела в своем кресле, а я стояла посреди гостиной как идиотка. В ту минуту я готова была сделать что угодно, только бы не оставаться с ней с глазу на глаз.

— Я пойду к себе в комнату заниматься. Дверь я оставляю открытой, если тебе что-то будет нужно — позови меня.

— Сядь, — сказала мать.

Что? Мать просит меня посидеть с ней, когда мы вдвоем в комнате?

— Я хочу тебя о чем-то попросить.

Я напряглась. Мать меня никогда ни о чем не просила, только выдавала распоряжения.

— Не приводи сюда никого из друзей. Пока я не умру, я не хочу чужих людей в доме.

— Какое там «умру»! — от испуга я смогла возразить ей такими словами, которых сама от себя не ожидала. — Ты еще всех нас похоронишь!

— Не волнуйся, Габриэла, — ответила она тихо. — Это ты меня похоронишь.

В комнате было слишком тесно для нас двоих.

— Мама, ты должна благодарить Бога. Многие заболевшие раком сразу же умирают. А тебя Бог любит. Ты разговариваешь, ты видишь, ты живешь...

— Это называется жить? — усмехнулась мать. — Чтоб мои враги так жили. Это же смерть заживо!

— Ты сама выбрала такую жизнь, — возразила я. — Если бы ты захотела, могла бы одеться, накраситься и выйти из дому.

— Ну да, конечно, — процедила она. — Выйти из дому... в инвалидной коляске...

— Твой друг Рыжий... ну который лежал с тобой в больнице, раненый... Не помню, чтобы он отказывался выезжать на улицу в инвалидной коляске. Зато помню, что он постоянно улыбался.

Мать взглянула на меня, словно не веря ушам.

— Ты помнишь его? — тихо спросила она.

— Ну конечно, помню. Он сажал меня на колени и катал на своей коляске — как на сталкивающихся машинках в Луна-парке.

— Луна-парк... — пробормотала мама. — Чертово колесо...

И внезапно разрыдалась, замахала рукой, чтобы я вышла из комнаты и оставила ее одну.

Понятное дело, я немедленно убралась. Мне и так тяжело было переварить этот разговор, столь непривычный для нас. Единственный наш разговор, хоть как- то похожий на беседу матери и дочери, да и тот окончился слезами.

Мать рыдала как профессиональная плакальщица, голос ее то взлетал, то падал, и я у себя в комнате заткнула уши. Я не могла вынести этот отчаянный плач, эти рыдания, но у меня не хватило духу встать с места, пойти обнять ее, утешить.

Потом я много лет жалела об этом. Но тогда мое сердце, вместо того чтобы смягчиться, словно окаменело. Я лежала на холодном полу, зажимая уши, и беззвучно молила: заставь ее замолчать, Господи, пожалуйста, заставь ее замолчать! И у Бога хватило глупости меня послушать.

В ту же ночь послышались завывания скорой помощи. Заскрежетав тормозами, машина остановилась у нашего дома. Четверо дюжих санитаров взобрались на последний этаж, преодолев пятьдесят четыре ступеньки, уложили мать на носилки и отвезли ее в больницу.

На операционном столе врачи в ужасе обнаружили, что мамин организм буквально весь изъеден изнутри.

— Это безнадежно, — сказал отец. — Врачам тут нечего делать. Твоя мама уходит.

Много лет спустя, когда у меня получилось понять и принять маму, Рахелика открыла мне тайну ее страданий, ее боли, которая никогда не утихала. Но было уже поздно исправить наши сломанные навсегда отношения.

---

* Софрито — пряный овощной соус и блюдо из мяса или птицы, тушенное в этом соусе.

** Боже мой (ладино).

*** «Едиот ахронот» («Последние известия») — израильская газета.

**** Ради бога (ладино).