Подключение к пустыне

• Александр Иличевский. Исландия. — М.: Альпина нон-фикшн, 2021. — 310 с.

«Исландия» Иличевского — это одна из линчевских сов «Твин Пикса», которые, как известно, всегда не то, чем кажутся. Под заголовком, обещающим страну льдов, на самом деле скрывается вход на территорию песка, путешествие по миру-пустыне, полному миражей и пронзительных откровений. Оказывается, на земном шаре есть и другая Исландия — улица в трущобном районе Иерусалима — ключевое место действия, куда во всем своем множестве стягиваются смысловые тропинки новой книги Иличевского.

Иллюзии на этом не заканчиваются. Обещанный аннотацией роман и не роман вовсе, по крайней мере, в привычном жанровом понимании. Скорее путевая книга видений, навигационный дневник визионерского сознания, состоящий из новелл, мини-эссе, очерков, стихов и даже пьесы. Разноформатные тексты-главы при этом собраны в стройную, последовательную композицию, объединенную прежде всего героем-повествователем, его потребностью в самопознании. Как это часто бывает у Иличевского, перед нами странник по натуре, чья жизнь координируется жаждой пространства, покорением географических и метафизических дорог. Устройство книги отчасти схоже с «Бегунами» Ольги Токарчук, также воплощающими идею движения и преодоления границ, — там судьба путешественницы объединяла автономные истории, сюжеты встреченных людей. У Иличевского некоторые главы тоже вполне себе самостоятельны: например, «Белая лошадь» и «Львиные ворота» прежде публиковались как отдельные рассказы.

Главного героя зовут Михаил, он писатель-космополит, который вдруг решает вернуться в Израиль, к своей основной профессии геодезиста. Мало того, что он обладает дон-кихотским воображением (прочитанный в детстве роман Сервантеса во многом предопределяет его жизненный путь), экспериментирует со своим сознанием (медитациями и закручиванием косяков), так еще и решается «сдать в аренду часть мозга» некой Всемирной ассоциации вычислительных мощностей. Однако этот научно-фантастический элемент с внедрением кремниевой капсулы в черепушку упоминается мимолетом и не получает должного развития. Известно лишь, что у подопытного появляются ложные воспоминания, генерируются произвольные образы. На месте несостоявшегося киберпанк-сюжета линчевская сова опять машет крыльями, и кажется, что все это не более чем метафора творческого процесса: разве автор, сочиняя историю и примеряя на себе личины персонажей, не впускает в сознание воображаемых Иных?

И скажите на милость, какой писатель отказался бы от такого эксперимента, ведь опыт — главное, что преследуется верой в слова. Да и воспоминания как побочный эффект — явление порой увлекательное.

Профессия повествователя, его визионерство и статус ненадежного рассказчика позволяют объяснить столь резонирующее соседство разножанровых историй, где заземленная реальность вдруг сменяется ускоренным взлетом в потусторонние высоты. Вот поездка в Лос-Анджелес ради родной бабушки, которая на пороге смерти хочет найти дом своего исчезнувшего и никогда не увиденного отца; совсем рядом геодезические наблюдения; шикарные барочные описания иерусалимских окрестностей, среди прочего — болезненные воспоминания о московском студенчестве; видение о слепом экипаже лайнера, поглощающего звездное топливо, и много вещих хождений по Иудейской пустыне. На улице Исландия Михаил находит временное прибежище, знакомится с женщиной по имени Мирьям, живет с ней, а также встречает компанию маргиналов-сталкеров, изучающих заброшенные территории и артефакты древности, — все это генерирует новые сюжеты.

За событийной ширмой «Исландии» обнаруживаются главные темы: соблазны и опасности иллюзий, спасительная сила воображения, ловушки памяти. Мотивы бесприютности и поиска отца, проработанные еще в прошлом романе автора «Чертеж Ньютона», получают более глубокое развитие — Михаила мучает загадочная история исчезнувшего прадеда, ставшая началом поколенческих травм по линии отца. И его попытка вернуть фигуру предка хотя бы с помощью воображения и письма воспринимается как сражение с чудовищным временем-левиафаном. «Ибо забвение самый могучий зверь на свете. Кто справится с забвением?»

Не обошлось и без опорных для прозы Иличевского категорий — метафизических отношений ландшафта и человеческого зрения. Автора по-прежнему завораживает возможность преодолеть инерцию восприятия, вглядеться в окружающие декорации, «задники» реальности и увидеть за ними таинственный шифр, наслоения истории, послания прошлого. Главного героя ведет желание освободиться от иллюзорных теней платоновской пещеры и проникнуть в мир потустороннего, стать свидетелем скрытой коммуникации мира. Отсюда рождаются повторяющиеся в тексте образы: глаз, линза, экран, миражная оптика пустыни, Енох, которому архангел Метатрон показал, что творится за кулисами видимого.

Так почему же нельзя представить, что звездные процессы, точнее связанные с ними потоки вещества и энергии, суть последствия коммуникативных связей неких сложных пространственно-временных образований? Почему в космосе с его чрезвычайной протяженностью и сложностью невозможно формирование неких, пока еще непостижимых, интеллектуальных образований? В человеческом мозге переносятся электрические и химические импульсы, связываются и разрываются синапсы. Так почему не допустить, что и в космосе, и на нашей планете обитание потусторонних сил есть не материя, а результат пока не осознанных коммуникативных процессов (возможно, очень медленных или, напротив, мгновенных), происходящих в звездах, в растительном мире, в геологическом… Что мы внутри некой глобальной вычислительной системы, внутри вселенского мозга, что мы и мироздание — мысли этого мозга.

Как мы помним по Лермонтову, «пустыня внемлет Богу» — бескрайняя территория песка отождествляется с колыбелью мира, его началом и вероятным концом. Это зона религиозного откровения и общения с божественным, и поэтому она так притягательна для Михаила, вставшего на путь глубинного самопознания. Подключаясь своим визионерским взором к песчаным израильским ландшафтам, он встречает духов прошлого, осмысляет мистические видения. Такие элементы как присутствие призрачного, меланхолия героя, его фрагментарное сознание, медитация на руинах истории вместе создают то, что теоретик культуры Марк Фишер называл «хонтологическим стилем», только у Иличевского это хонтологический пейзаж, в котором растерянный человек пытается нащупать будущее. Михаил так обозначает свою потерянность:

Распалась связь понимания — и это единственное, что можно сказать определённо о том времени, в котором я сейчас пребываю.

Темным отражением Иерусалима в книге выступает, как ни странно, нуарный Лос-Анджелес, возведенный на месте пустыни и облагороженный инженером Уильямом Малхолландом. В этом противопоставлении двух городов, которые генерируют разного свойства иллюзии (один — ветхозаветные, экзистенциальные миражи; другой — морок голливудской индустрии) любопытен пассаж о фильме «Малхолланд драйв» и Дэвиде Линче, чье творчество повлияло на мировосприятие героя. К слову, кино — «Бульвар Сансет» Уайлдера, «Китайский квартал» Полански, «Сэди Томпсон» Уолша — подпитывает интертекстуальность «Исландии» наравне с литературными источниками, продолжая тему иллюзий.

Поразительный эффект производит изобретенный Дэвидом Линчем особый страх — в этом есть что-то античное: поголовная уязвимость человеческого воображения. Эффект ужаса — освобождающий момент искусства, он избавляет человека от собственных кошмаров, по крайней мере ослабляет их, ибо это уже произошло. Линча я принимаю (не путать с бессмысленным «понимаю») полностью. В целом его фильмы о том, что меня занимает чрезвычайно, — об опасности иллюзий, которые искусство выстраивает для нас, наполняя соты своей высоченной, стремящейся в безвоздушную стратосферу башни — медом представления. Линч — это не только катастрофа обрушения этой башни, он ещё и трагедия Иова, причем самого широкого спектра сюжетов, включая гибель хора, привлеченного посеянной иллюзией в Черный Вигвам.

Персонажи Иличевского и раньше усердно вчитывались в пространственные сообщения, но в этот раз тяга к ландшафту усилена профессиональными навыками героя. Как геодезист он обладает «ландшафтным зрением», а способности к сочинительству помогают перекодировать пространственный алфавит в письменный — в форме духовидческих пассажей.

Однажды я три ночи провел недалеко от Мар Сабы в пустыне. Это было необычайное время медитации и неба, затопленного звездами, над головой. В конце пребывания стало понятно, что камни — это сны пустыни. Моя пещера была похожа на каюту со вставленным вместо иллюминатора увеличительным стеклом, благодаря которому пустыня становилась ближе и можно было разглядеть в ней каждую тварь, каждую букашку, каждое растение. <…>

Я много чего видел сквозь линзу своей пещеры. Большей частью из прошлого, которое потихоньку отступало и превращалось в оставленный где-то далеко позади миф.

Чуть ли не впервые у Иличевского ведущий персонаж — литератор. Что позволяет автору не только порассуждать о писательстве, прокомментировать выбранный формат метафизического травелога, но и поиграть с метатекстом. Главы «Исландии» — это постепенное накопление записей, к которым Михаил приступил после смерти бабушки. И если сюжет о страннике, постигающем тайны ландшафта, вполне ожидаем от Иличевского, то модернистское приключение авторского текста — новый виток в его библиографии. Как и главный герой, этот текст странствует — только не по географическим дорогам, а по жанровым регистрам: постоянно трансформируется, кристаллизуя поэтические образы, «огромные дирижабли метафор». «Исландия» заканчивается циклом стихов, аккумулирующих образную систему книги и подводящих некий итог пройденного пути.

Сохраняя багаж привычных для себя тем и сентенций, Иличевский не стоит на месте, он делает следующий шаг на личном писательском маршруте. Его текст по-прежнему богат метафорической плотностью, и при этом в нем стало больше подвижного воздуха, пластичности, экспериментальной маневренности. «Исландия» — это возможность зарыться с головой в наваристую интертекстуальную прозу и оценить потенциал космополитичного письма, раздвигающего пространственные и ментальные границы.

А еще это повод задуматься о расширяющемся влиянии Линча на русскоязычных писателей и писательниц. Чеширская улыбка режиссера-визионера стала частенько появляться на страницах современной литературы. Кроме «Исландии» навскидку можно назвать «Рассказы» Мещаниновой, «Конец света, моя любовь» Горбуновой, «Антиравинагар» Михайлова, «Землю» Елизарова, «Фистулу» Серебрякова, «Дураков» Алкса. Кажется, «наше все» уже не Александр Сергеевич, а Дэвид Дональдович с его Черными и Белыми Вигвамами.