Тимур Валитов. Угловая комната

• Тимур Валитов. Угловая комната. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 318 с.

Тимур Валитов — молодой прозаик из Нижнего Новгорода. Окончил Creative Writing School (мастерская Майи Кучерской) и магистерскую программу «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ. В 2019 году его повесть «Еще одна история осады» была опубликована в журнале «Знамя». Финалист премии «Лицей» (номинация «Проза»), премии Горчева и Международного Волошинского конкурса (номинация «Малая проза»), лауреат российско-болгарского литературного конкурса для молодых прозаиков и переводчиков. Автор сборников «Последний раунд», «Счастье-то какое!», повестей «Русалочка» и «Орфеи».

«Угловая комната» — дебютный роман автора. Главный герой — московский студент, который приезжает в родной город, чтобы похоронить отца. Его мгновенно засасывает траурная «рутина»: разговоры с родственниками и друзьями о смерти и умирании, подготовка похорон и поминок, погребение. Он полностью вовлекается в происходящее, но параллельно мыслит себя в совсем другом мире. Там парижские улочки и кинотеатры, случайные встречи с выбегающей из булочной возлюбленной Марсьенн. Во снах он перемещается во вселенную Кортасара, где Оливейра не переставая ищет глазами Магу. Наяву — мучительно вспоминает обстоятельства смерти отца, сопоставляет свою и его — такие разные — жизни и все-таки находит сходства, где-то очень глубоко. Так попытка понять отца приводит к диалогу с самим собой.

 

После виадука резкий поворот — полпазика завалилось направо. Три остановки, затем вглубь панельного микрорайона: каждый раз сомневаюсь, этот бабушкин — или тот? Домофон, лифт на девятый — бабушка в дверях: такая старая, усталая, все еще загорелая. Такая далекая. Сказала:

— Заходи.

В коридоре, когда разулся и надел тапки, — чтобы не через порог — поцеловала в самый низ щеки. Вздохнула: 

— Вот так. Позавчера Сити, спаржа — и на´ тебе. И тут же спохватилась:

— Ты, наверное, есть хочешь — мой руки.

Я пошел в туалет, коротко заглянул в комнату, где жил отец: пусто как-то. Уже вытирая руки, вспомнил, что не хватает дивана в углу. Бабушка разогрела на плите котлеты. Поставила передо мной тарелку, крикнула:

— Миша!

Вошел Миша, кивнул мне.

(Мы обходились без рукопожатий — может, потому, что он младше меня лет на шесть: когда в пятнадцать пацаны научили меня здороваться «по-человечески», ему не было и десяти, а потом как-то исторически сложилось. Не знаю, умел ли Миша вообще по-человечески: рос на «Варкрафте», раз в два года переходил в новую школу, после колледжа собирался в ОМОН, часами слушал рэп, запершись в бабушкиной спальне, а теперь купил беспроводные наушники и не вынимает рэп из ушей.)

— Будешь котлеты? — спросила бабушка. Миша сел за стол.

Я еще раз поглядел на наушники, вспомнил:

— Миша, есть зарядник для айфона?

Миша встал, принес зарядник. Котлеты были так себе.

— Днем купила — даже не помню где, — сказа- ла бабушка. Она съела одну: не грела, просто положила на хлеб.

Миша поставил тарелку в раковину, ушел. Бабушка включила чайник — и потом устало:

— Рассказывать тебе?

— Рассказывай.

— В общем, я уже в Коврове была, — начала она после паузы, — приходят пропущенные от Миши. Кое-как дозвонилась, он говорит: всё плохо. Приезжаю — отец меня не узнаёт.

Я подумал: как она далеко, еще во вчера, в позавчера, в Москве, как будто все это — кухня, отцовская комната без дивана, чайник — еще не существует.

— У него температура — сорок с лишним. Время — ночь. Я скорую вызвала, сделали укол. Он не встает: все дела — под себя.

После укола легче стало — я его намыла, все вокруг намыла. Слава богу, — голос ее треснул, — он меня узнал.

— Узнал, — повторил я как-то глухо.

— Узнал. Посмотрел на меня и сказал: мамулечка! И всё.

— Умер?

— Нет, больше не узнавал — вообще в сознание не приходил. Утром вызвала участкового врача. Врач говорит: вы чего, давайте скорую, в больницу, иначе вы его потеряете. Выписала справку, сказала, что со справкой не могут не взять. Приехала скорая — один санитар. Я ему справку, он говорит: ищите кого-нибудь на носилки. Я по этажам — как назло, никого. Нашла двух алкашей у подъезда — тут Миша пришел из колледжа. Короче, увезли.

Вскипел чайник, бабушка полезла в холодильник:

— А у меня и нет ничего к чаю.

Потом вспомнила, достала из шкафа кусок нуги в пленке — размером с голову. Вынула доску и нож из подставки, попробовала резать. Не резалось.

— Вот ведь дрянь, — сказала бабушка. — Я сейчас по-другому с ней.

Ушла с кухни, вернулась через минуту с топором. Я испугался: с ума, что ли, сошла? Замахнулась — очень уверенно. Опустила топор ровно в центр нуги: кусок раскололся надвое. Объяснила:

— Это они так в Джербе на базаре — знают, что пилить бессмысленно.

Замахнулась еще раз, затем еще раз. Я смотрел, как она крошит эту голову, как орехи и ошметки летят на пол, как топор врезается в доску — того и гляди врежется в гарнитур. Через минуту бабушка бросила его в угол за холодильником, поставила на стол пиалу, сказала:

— Вот.

Я взял кружку, налил заварку и кипяток. Нуга не жевалась, но понемногу плавилась, если залить ее во рту чаем.

— Вкусно? — спросила бабушка. Я ответил:

— Сладко. — (Сладкое я не люблю.) — Куда его увезли? В пятнадцатую?

— Сначала в третью. Там посмотрели, сказали, что-то вроде с головой, а с головой — уже в пятнадцатую. Предупредили, дескать, не подтвердится — отправят обратно.

Я подумал: какой пиздец.

— Но в пятнадцатой подтвердилось. Сделали снимок: кровоизлияние в мозг. Сказали, трепанация.

— Что трепанация? — не понял я.

— Трепанацию надо делать — кровь откачивать. Я вот сейчас думаю, что это всё. После трепанации же — овощ до конца жизни. А тогда не подумала, согласилась. Дали список, поехали с Мишей покупать, а потом...

Потом я знаю.

Бабушка молчала. У меня кончился чай, но встать, налить заварки и кипятка казалось невозможным. Я сидел, отпивал из кружки пустоту — сидеть просто так было тоже невозможно.

— Я позвонила Вере, — наконец сказала бабушка. — Спросила телефон агента. Она говорила тогда, что недорого схоронила Гришу, — да и все документы на участок у нее.

—  И что? — спросил я. — Недорого?

—  Ага, недорого. По телефону больше ста насчитал, сказал, что приедет — согласуем оставшееся. Я чуть оживился. Все до этого — снимки, справки — меня как бы не касалось: что мне с этим делать? что на это сказать? Другое дело — деньги.

— Сколько ты отдала?

— Ему? Господь с тобой. Откуда мне взять сто и оставшееся? Я поискала в интернете: социальные похороны. Нашла что-то за шестнадцать. Приехала девушка, начали считать.

— Шестнадцать?

— Нет, конечно. За шестнадцать — гроб картонный и покойника вози сама. Вот она спрашивает: вам подушечку из марли или атласную? Так и спрашивает: вам. Какие-то образцы потрогать дает — как будто я марли никогда не трогала. Ну и цены: марля — сто пятьдесят, атлас — две двести. Я все-таки встал, налил себе чаю. Бабушка схватилась за пиалу — нуги почти не убавилось,
поставила обратно. Я спросил еще раз: 

— Сколько ты отдала?

— Шестьдесят с чем-то. Зато намоют, привезут, свидетельство о смерти получат. А то где мне в праздники это свидетельство брать?

Я кивал.

— Я и без свидетельства с самого утра на ногах. Легла в четыре, в восемь поехали с Верой на кладбище — переоформили участок.

—  Гришин?

— Нет, на Гришином нельзя хоронить — мало лет прошло. Ездили на Федяковское, похоронят с Валерой.

Вот так: отца — к отцу.

— Потом с Ниной заказали поминки.

— В Федяково?

— Нет, здесь недалеко. Зашли в столовую — прямо пахнет несъедобно. Нашли кафе, увидела в меню солянку — решила, что больше никуда не пойдем. Ты знаешь, отец любил...

— Знаю.

— Ну вот.

— То есть завтра на кладбище, а потом?..

— Нет, в десять к подъезду привезут, а потом всех на пазике до кладбища. Отпевание там же будет: я все заказала, всем позвонила.

— А обратно?

— И обратно на пазике. 

— Ясно.

Неясно только, сколько она потратила. Шестьдесят — и еще поминки, отпевание. Я решил больше не спрашивать.

На накопительном лежали сорок пять — на зубы: завтра сниму, отдам. Зубы позже — хотя позже свадьба. В общем, когда-нибудь.

Подумал — и стало чуть легче.

Бабушка встала, взялась за лейку, стала лить воду в фиалки.

— Как приехала — ни разу про них не вспомнила. И Миша до меня, наверное, кое-как поливал.

Потом показала лейкой на фотографию у телевизора: рядом свечка и стопка под черным хлебом.

— Искала приличную — только такая. На себя не похож, да?

Я подошел к телевизору. Отцу около двадцати: пиджак, бутоньерка. Лицо красивое, но грустное. Присмотрелся, понял: половина свадебной фотографии. Другой половины — с мамой — нет. Бабушка поставила лейку, встала рядом со мной.

— А если бы сделали трепанацию, а? Мне после праздников в садик — кому с ним оставаться?

— Ну, Миша... Бабушка фыркнула:

— А Мише оно надо? У Миши своя жизнь.«Варкрафт», ОМОН, «фиолетовая вата», да.

— Можно сиделку.

— Точно, — кивнула бабушка, — и непременно покрасивее. Вот скажи, могла я отказаться от трепанации? Я же спасти хотела. В двенадцатом году спасли же. А мне тогда говорили, что всё, что шансов почти нет. И выкарабкался же.

— Но тогда не трепанация...

— Тогда — нет. Ладно, чего теперь.

— Нет-нет, всё правильно. Если был шанс, чтобы выжил, — пусть и трепанация.

Бабушка села за стол.

— В двенадцатом году сказали: везите его в психушку. А я просила, чтобы оставили в обычной: из психушки уже не забрала бы. Врачиха тогда орала, дескать, что им делать, если он в окно выйдет? Я сказала: ну выйдет и выйдет — чего тут еще сделаешь. А он не вставал: лежал, смотрел в одну точку — какое там выйти?

— Помню.

— Я тогда принесла Матронушку маленькую — на цепочке. Надела ему на шею, потом что-то в тумбочке делаю. Слышу вдруг: мама! Озирается, спрашивает: где я? Представляешь, минуты не прошло.

— Да, ты рассказывала. И чего, осталась эта Матронушка? 

— Я ему надела, когда скорая забирала, — не помогла. Видимо, время ему...

Помолчали.

— Знаешь, его везли — уже в пятнадцатой — он, кажется, все понимал. Лежал на каталке, а по лицу слезы, — бабушка прочертила пальцем: от глаза — по правой щеке. — Неужели знал, что умирает? Или больно?

Вслед за пальцем — слеза, настоящая: по правой, затем по левой. Я не знал, как сказать, что сделать: стоял у телевизора — свечка горела, под одной фиалкой расползалась лужа. Кое-как выговорил:

— Бабушка.

— Я держусь, — откликнулась бабушка. — Так- то вроде нормально, но завтра начнутся слова, соболезнования — это тяжелее.
Вспомнили еще двенадцатый год — как отец воровал из больничного туалета рундук, как заявлял, что рундук — предмет личной гигиены. Как они жили, когда отец почти потерял память: записки, тетрадь с домашними делами, трижды за ужин один анекдот, прогулки до рынка по субботам, редкие побеги — раз в несколько месяцев, часа на два, не дольше.

— Разве это жизнь, — вздыхала бабушка, — сутками под замком? Сколько было друзей, неделю мог дома не появляться — и вот: сиди шесть лет взаперти.

Шесть лет, да. Я почти сказал, что восемь на зоне — все-таки хуже шести в квартире с тремя десятками кабельных каналов и котлетами в холодильнике, но удержался. Повторил бабушкино:

— Ладно, чего теперь. Ничего, теперь ничего.

За окном уже ночь, и стекла туманят лиловый край неба с верхушками панелек, и кухня — одинокий берег, за которым мир струится и тает.