Бенджамин Вуд. Станция на пути туда, где лучше

• Бенджамин Вуд. Станция на пути туда, где лучше / Пер. с англ. М. Извековой. — М.: Фантом Пресс, 2020. — 368 с.

Бенджамин Вуд — молодой британский писатель, с воодушевлением принятный читателями. Его третий роман «Станция на пути туда, где лучше» вошел в короткий список премии Европейского союза по литературе. Главный герой Дэниэл не может преодолеть психологическую травму, полученную еще в дестве, когда он вместе с отцом отправился в поездку, которая обернулась настоящим кошмаром. Единственный выход для него — попытаться разобраться в собственном прошлом и примириться с произошедшим.

Полагаю, всякий лжец стремится врать как можно правдоподобней. Отец хорошо понимал это и половину своей жизни выстроил на этой предпосылке. Он то лгал напропалую, то слегка привирал — как агенты по недвижимости расхваливают дома-развалюхи, как продавцы автомобилей скручивают пробег, как врачи скрывают халатность приписками в карточках больных. Ложь, которой он потчевал меня под конец, держалась на моем доверии, а такую ложь тяжелей всего снести.

Когда их с мамой отношения начали портиться, отец стал играть на моих слабостях, заискивая перед матерью. Я рос «книжным» мальчиком, увлекался немногим, но если уж увлекался, то всерьез, чуть ли не до одержимости. Когда мне было десять, мама однажды — чтобы выманить меня на солнышко, оживить мой «библиотечный» цвет лица — повела меня на благотворительную распродажу в церковь Св. Иоанна Крестителя. Там, на раскладном столе, рядом со стопкой любовных романов и канцелярским ножом я увидел что-то похожее на сломанные ножницы — из потускневшей латуни, с двумя ручками, но без лезвий. Приглядевшись, я понял, что это очки — диковинные, старинные, линзы вращаются вокруг центральной оси, — и потратил на них всю мелочь, что дала мне мама. Позже выяснилось, что это французские складные очки 1901 года, по нынешним меркам не особая ценность, учитывая их состояние, но и далеко не дешевка. Посуди сам, легко ли я меняю увлечения: очки эти положили начало моей коллекции — сейчас в ней более трехсот экземпляров, и некоторые из них (например, старинные очки с двойной дужкой и лорнет модели Джорджа Адамса) сделали бы честь любому музею.

Не помню, как прознал о них отец, — то ли мама проговорилась во время очередных телефонных препирательств, то ли я сам рассказал, шмыгая носом, не зная, о чем мне вообще говорить, когда мама передала мне трубку. Мои родители тогда еще не разъехались окончательно, но брак их доживал последние дни — как пес, что лежит пластом на коврике и уже не встает, — и отец раз в пару дней звонил по вечерам, чтобы отсрочить неизбежное. Жил он тогда в Дублине у друга, помогал возводить декорации для «Бранда», постановки по Ибсену. Помню, как он позвонил насчет подарка на мой день рождения.

— Вот что, Дэн, я тут закрутился малость. Но я ходил с Лидией по антикварным лавкам, искал тебе очки. — Голос был у него сиплый, измученный. Я не понял, что это за Лидия и откуда я ее должен знать. — В общем, с очками нам не повезло, зато нашли кое- что другое — старинную лупу. Чистое серебро, линза в полном порядке, так хозяйка сказала. Может, стоит вернуться, купить? Если я завтра ее отправлю почтой, ко дню рождения дойти не успеет, и все-таки — что скажешь?

Полагаю, тот наш короткий разговор на время успокоил маму — хорошо, что отцу есть дело до моих увлечений. Их телефонные беседы в те дни стали дольше, веселее, и говорила мама о нем добродушнее. До последнего дня отец жаловался, что посылка затерялась в дороге, даже письмо-извинение с дублинской почты предъявил для пущей убедительности. Отец никогда не извинялся в открытую, не признавал ошибок — ничего, кроме лживых оправданий, все более и более жалких.

Наверняка ему трудно было понять мое увлечение допотопными очками — и немудрено, ведь сам он в детстве грузил с отцом сено и ухаживал за овцами. И все же страсть к безделушкам я наверняка унаследовал от него. Если на то пошло, я и за очки эти уцепился лишь в надежде с ним сблизиться.

За несколько месяцев до той распродажи отец перехватил меня возле школьных ворот — я прошел мимо, не заметив его, а он свистнул мне вслед с обочины.

— Эй, Дэнище! — Он был в рабочем комбинезоне, заляпанном краской, дымил сигарой. Машина слегка качнулась, когда он слез с капота. — Да не смотри ты на меня так! Все путем! Я с мамой помирился.

Как выяснилось, ложь.

Мы не виделись уже шесть недель — с того дня, как мама сложила его одежду в дюжину мусорных мешков и вынесла за порог. Можно только гадать, ка- кая по счету из его измен послужила поводом к изгнанию. Отец спал тогда с той, рыженькой, из гольф-клуба, — знаю потому, что он часто брал меня посмотреть, как размахивает клюшкой и мажет по мячу. Он оставлял меня в кабинке, с ведерком мячей и детской клюшкой, и я гонял мячи на искусственном газоне, пока рыжая ублажала его в служебном туалете. Как ее звали, неважно, хоть имя ее и гремело на весь гольф-клуб («Эта Надин так и напрашивается, чтобы ее оттрахали. Так бы и стащил с нее шортики!»). Спешу тебя успокоить, ничего совсем уж откровенного я не видел — скорее, чуял, когда отец возвращался на поле взвинченный, с выбившейся из брюк рубашкой, а Надин вспыхивала, когда мы возвращали в прокат ведерки.

— Ну, садись, — скомандовал отец. — Хочу тебе кое-что показать.

В тот день он довез меня от школьных ворот до Хай-Уикома — милях в шести к западу — и поставил машину возле театра «Суон». Мы зашли с черного хода, и сквозь темную кишку коридора он вывел меня на сцену.

— Бюджет был хиленький, — объяснил он. — Во вторник это все уберут, вот я и решил привести тебя сейчас, пока не поздно. — Он указал на декорации: задрипанный бар, серо-зеленые стены увешаны бумажными гирляндами; две застекленные створчатые двери с подсветкой, за стеклами — городской пейзаж. Для спектакля «Разносчик льда грядет»*. — Ну, как тебе? Пойдет?
Не знаю, какого ответа ждал он от десятилетнего ребенка, но я с готовностью кивнул. Он разрешил мне побегать по сцене, а сам смотрел из-за кулис, но мне все равно было где бегать, хоть по свалке, и от отца это наверняка не укрылось.

— Ладно, хорош дурака валять, — сказал он. — Давай домой! Думал, тебе будет любопытно, чем я занимаюсь, только и всего. Не бери в голову. — Отец поманил меня со сцены. Он любил похваляться передо мной тем, что якобы выделяло его из толпы. — Мама твоя думает, будто я лежу кверху пузом, в отелях прохлаждаюсь. Ну и вот, полюбуйся! Видишь, чем я был занят? И если мама спросит, расскажешь ей, чем я живу.
Внимание мое переключилось на раскрашенные ширмы и осветительную аппаратуру. Было в декорациях что-то головокружительное, мне нравилось, что издалека они выглядят объемными, но стоит подойти ближе — становятся плоскими, одномерными.

— Из чего это все сделано? — спросил я.

— Хм… — Отец помолчал, вздохнул. — В основном дерево и стеклопластик. Художник нарисовал, а я сделал по-своему.

Я подошел поближе рассмотреть, что там на столе посреди сцены, — оказалось, что шаткие подсвечники, запотевшие бокалы, тусклое столовое серебро. Взял в руки чайную ложечку.

— И это тоже ты сделал?

— Нет, это настоящая, реквизиторы подыскали — скорее всего, в лавке у старьевщика.

— Кто такие реквизиторы?

— А почему ты спрашиваешь?

— Мне интересно.

Отец шумно выдохнул, почесал в голове.

— Ну так вот, — начал он, — ложечка у тебя в руке — это реквизит. Реквизит — это все, чем пользуются актеры на сцене. А ребята из реквизиторского цеха — точнее, у нас девчонки — все это находят и расставляют по местам, чтоб было под рукой во время спектакля. Иногда, если нужен предмет слишком дорогой — скажем, как вон та люстра или там красивая китайская ваза, — бутафоры делают похожий из чего-нибудь подешевле. С виду предмет такой же, а обходится недорого.

— А разве не видно, что это ненастоящее?

— Из зрительного зала — нет. Если бутафор хороший, не видно.

Я вертел ложечку в руках.

— А ты, папа, тоже умеешь делать бутафорию?

— Умею — то есть приходилось, — но мне больше нравится делать мебель и декорации. Как тебе сказать… что-то существенное.

— Почему?

— Не знаю, сынок. Нравится, и все.

Я вернул ложечку на место.

— Когда мы будем с тобой делать бутафорию?

— Позже, когда подрастешь.

— Хочу у тебя в реквизиторском цехе работать.

— Это дело, — отозвался отец. — Да вот беда, чтобы тебя взяли, надо быть хотя бы вот такого роста. — Он провел рукой под подбородком. — А почему бы тебе в школе не попробовать? С этого все начинают.

— Под конец четверти?

— Неважно. Стоящий реквизитор и между спектаклями собирает все, что может потом пригодиться, так он ко всему будет готов — хоть к Шекспиру, хоть к пантомиме, к чему угодно. Если хочешь, возьми для начала что-нибудь отсюда, со стола, я никому не скажу.

Я призадумался.

— Нет, это же для актеров!

— Одной ложечкой меньше — с них не убудет.

— Но мне попадет!

— Только если застукают.

Я нахмурился. При одной только мысли, что отец толкал меня на скользкий путь, меня бросило в дрожь.

— Сам решай, сынок. — Отец глянул на часы: — Думай, только не до вечера.

Мама, узнав про этот случай, две недели злилась, запрещала мне с ним разговаривать, и я ему так и не признался, что через несколько месяцев, когда нам попались на распродаже старинные очки, я решил, что и это тоже реквизит — основа для нашего общего будущего.

Следующий школьный спектакль назначили на сентябрь, и когда распределяли роли, я подошел к учительнице и вызвался быть реквизитором, а в доказательство, что я чего-то стою, принес очки и краденую ложечку. Учительница надо мной посмеялась — беззлобно, по недомыслию. «Да что ты, дружок, оставь их себе! Слишком они для этого хороши, — сказала она. — Не волнуйся, этого добра у нас целые ящики». Во мне будто задули огонек. Как бы ярко ни разгоралась в моем сердце искра любви к отцу, всякий раз ее гасили. Интересно, догадывался ли отец? Наверное, ближе к концу он счел, что милосерднее для нас обоих и вовсе отбросить добрые чувства.

---

* Пьеса американского драматурга, нобелевского лауреата по литературе (1936) Юджина О’Нила (1888 — 1953).