Александр Етоев. Я буду всегда с тобой

• Александр Етоев. Я буду всегда с тобой. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. — 384 с.

Александр Етоев — писатель, редактор, критик. Начав карьеру как инженер-механик, он пришел к книгоизданию, а от него — к писательству. Действие романа «Я буду всегда с тобой» разворачивается в середине XX века — 1943 году. Зауралье, Полярный круг, Обь и оленьи стойбища, тундра и тишина — и сюда долетает тревога, кого-то корежит и ломает, кого-то — возвышает и делает сильнее. В центре сюжета — художник, который даже во время войны и горя находит силы для созидания и жизни, а не выживания.

 

Глава 2

Был хлопóк, мгновенный и звонкий, какой бывает, когда лопается собака. Знаете такую картину: тонконогий бездомный пес, еще не съеденный оголодавшими ртами, выбегает на дорогу с обочины, а тут какая-нибудь шальная полуторка? Хлопок без визга, собака не успевает не то чтоб вскрикнуть — хвостом вильнуть. То ли это собачье самоубийство, то ли ноги доходягу не носят — кто их знает, этих сучек и кобельков, обитающих по норам да по оврагам.

Степан сунул лицо в окошко. За стеклом гулял белесый туман, а над зданием окружкома партии играли с флагом небесные бесенята. Что там хлопнуло, и где, и зачем, — может, банка взорвалась на рыбзаводе, а может, дети балуются с утра, — непонятно, да и нужно ли это знание?

В мастерской командовал полумрак. Рза зевнул и огладил веки. Вся скульптура — и начатая, и конченная — ожидала благословения мастера. Он по очереди благословил каждую, не забыл даже корявую приживалку — деревяшку, подобранную вчера. Из таких вот безымянных коряжек, как из Золушки, вырастают ангелы.

Мастерскую от лежанки и до станка заполняли его работы. Все места, где он жил подолгу (жить подолгу — понятие относительное, иногда это месяц, два, иногда — от полугода и более), заполнялись его трудами. Это было законом жизни их создателя и их покровителя. Пробираясь между ними ночами — осторожно, чтобы не сбить им сон, — он со свечкой приближался к скульптуре, улыбался и шагал дальше.

Лики ангелов и лица людей, еще сонные после плена ночи, потихоньку приходили в себя. Рза уверенно протиснулся к табурету и от спички запалил примус. Бросил в банку пару кубиков клея и немного постоял у огня.

В Доме ненца, где он временно проживал, было холодно, несмотря на лето. Дров по случаю военной поры поселенцу выдавать не положено, да и были бы дрова — все равно комендант не разрешил бы топить. Рза согрелся, подышал на ладони и направился к заждавшемуся станку.

Вещь, которой он сейчас занимался, была вещью безымянной пока. Рза не знал, как назвать работу, потому что имя — это закон. Назовешь ее «Тишиной», и имя будет управлять замыслом, руки будут подчиняться закону, установленному существом имени. Точно так же, как и имя у человека тайно связано с миром сил — тех, что имени этому покровительствуют.

То, что Рза называл станком, было толстым металлическим стержнем, на который он насаживал материал. Кусок дерева, надетый на стержень, шишковатый, в волдырях и наростах, был по цвету желтоватый, как мед. Он уже познал руку мастера — часть поверхности была сточена в глубину, и из сумраком наполненных впадин в мир смотрели два тихих глаза.

Мастер Рза взошел на приступку, как на кафедру собора священник, взял с подставки насадку с приводом и ногой надавил педаль. Все, кто видел, как он работает, — а особенно коллеги по творчеству, — за глаза посмеивались над мастером, называли его метод машинным. Действительно, поменять резец, молчаливое орудие резчика, на болтливую, неумолкающую фрезу — в этом было что-то от святотатства. Сам Степан измены не признавал, он гордился своей придумкой. Расстояние от замысла до свершения сокращалось с месяцев до часов. Мысль не кисла от долгого ожидания, пока идея обретет форму.

Он коснулся металлом дерева. Разлетелись жел товатые брызги, словно слезы или жидкий огонь. Мастер Рза работал сосредоточенно, со средоточенно гудела фреза, умный лоб в глубоких морщинах сосредоточенно нависал над деревом. Видно, это и считается счастьем — вот так, без окриков, плети и принуждения уйти в священную рабочую тишину, не оскверняемую мелкими разговорами и прочей бестолочью людских шумов.

Длилось счастье не более получаса.

— Ну и хламу тут у вас, товарищ... э-э-э... Рза. — На пороге стоял Казорин, замначальника Дома ненца, появившийся в мастерской без стука. Он всегда приходил без стука, сообразно социальному статусу. — Ступить некуда от ваших... э-э-э... кикимор.

— Это не кикиморы, товарищ Казорин, это будущие стахановцы, герои фронта и тыла. — Степан Дмитриевич остановил фрезу. — Вы же знаете, что это мой хлеб, мы же с вами все уже обсуждали.

Гость поморщился, он увидел примус:

— Та-а-ак, и что мы имеем на этот раз? В помещении открытый огонь. — Он печально посмотрел на художника. — Вы хоть сами понимаете, что творите? Прямо хуже диверсанта, ей-богу. Вон, инструкция на стенке повешена, ее, по-вашему, для кого вешали? Для людей или для мебели, может быть?

— Это я столярный клей в банке разогреваю.

— Если б я вас не ценил, Степан Дмитриевич, за конкретные заслуги перед культурой, я б давно уже поставил вопрос о выселении вас из данного помещения.

— Я съезжаю, — ответил Рза, отчищая фрезу от крошки.

— Как съезжаете? — не понял Казорин.

— Так съезжаю, перебираюсь западнее.

Рза вложил насадку с фрезой в узкий паз на стойке для инструментов.

Это «западнее» смутило Казорина. Как оплеванный, выпячивая губу, он спросил:

— Западнее чего?

— Западнее Оби, на Скважинку. Промысел номер восемь имени ОГПУ знаете?

На лице товарища замначдома балом правили цвета побежалости — цвет соломенный сменился на золотой, тут же сделавшись пурпурным, как кровь на знамени. Темно-красный сдал права фиолетовому, посинел, поскучнел, стал розовым. Индикатор температуры сердца не справлялся с эмоциональным цунами.

Степан Дмитриевич, не глядя на замначдома, пальцем сглаживал на дереве заусенец.

— Не советую селиться при лагере. Замначдома пришел в себя.

— А что так? — поинтересовался скульптор.

Равнодушно — любым советчикам он никогда особо не доверял. Он-то знал, что в тени у смерти наилучшая от нее защита. Она ж думает, раз ты к ней всех ближе, значит можно с тобою и обо ждать, ты и так никуда не денешься. И сперва она берет дальних — а таких всегда пруд пруди. Он и в Сибирь-то из России приехал, чтоб подальше уйти от лиха, именуемого сердцем страны. Во всяком случае, одна из причин была такая, пусть и не главная.

— А то так, что вы ведь не осужденный. И потом... — Он зыркнул по сторонам, задержался тяжелым взглядом на лице Василия Мангазейского, над которым работал скульптор по заказу антирелигиозного кабинета, равнодушно пробежался глазами по фигурам чертей и ангелов, уважительно глянул на Кагановича, сделанного из плотной массы металлических опилок и стружки, спекшихся под действием кислоты (личное изобретение мастера), вздохнул и спросил с укором: — Все это добро куда?

— Вам оставлю, а что, откажетесь? — Степан Дмитриевич весело рассмеялся. — Это все народное достояние, все, что есть, делалось для людей, даже заказные работы. — Он тяжелым указательным пальцем выделил приземистую фигуру с напряженным, очень умным лицом, обращенным щекой к земле. — Видите, каков молодец! Как он слушает ухом землю. Четверы штаны просидел, прежде чем добился характера. Это горный инженер Бондин, мы с ним вместе полУрала облазили.

— А на Скважинку, я так понимаю, вы по вашим художественным делам? Тимофей Васильевич вас позвали?

— Не по личным же, — улыбнулся Рза. — Хотя нет, извиняюсь, вру: и по личным, конечно, тоже. У меня ведь тот самый случай, когда личное и рабочее суть одно. Тимофей Васильевич привет вам передавал.

— Да? Спасибо. — Замначдома задумался. — А у нас-то хоть бывать будете? Навещать свое народное достояние?

— Непременно. Да я ж не сразу. Не сегодня ведь съезжаю, не радуйтесь. Наругаемся еще с вами вволю. А отчего это, товарищ Казорин, вы так болеете за мою судьбу? Вот и в Скважинку меня съезжать отговариваете. Что-то с вами таинственное творится. Не награду ли правительственную ждете?

— Ну, вообще-то...

В дверь поскреблись. Так обычно давал о себе известие Еремей Евгеньевич Ливенштольц, старший методист Дома ненца.

— Степан Дмитриевич, Илья Николаевич, — объявил он, сунувшись в дверь, — я по поводу сегодняшнего собрания. Кумача хватает только на четверть зала. Предлагаю сделать агитационные вставки на тему вклада района в дело обороны страны. Ну и ваши работы, товарищ Рза, разместим в зале, как договаривались. Да, еще накладочка с этим ансамблем ненцев. Говорят, что праздник у них местный какой-то, ну и вроде сегодня не могут быть.

— Как это так не могут! В Доме ненца и без ненцев? Абсурд! Под конвоем, как угодно, но чтобы были!

 

Весть о том, что Рза съезжает на Скважинку, распространилась, как пламя в сухой траве.

Первым подошел Ливенштольц.

— Мы-то как же? — спросил Еремей Евгеньевич, крутя на лацкане рабочего пиджака значок передовика тыла. — Ваши лекции, ваша помощь, ваше общее положительное влияние. Вы предмет нашей гордости, Степан Дмитриевич! Наша местная достопримечательность, эталон! Вы — Герой Социалистического Труда, лауреат самой главной творческой премии в государстве. Люди радуются, что рядом — вы. И вдруг, нате всем, — меняете нас... — Ливенштольц запнулся, поводил глазами по сторонам и шепотом завершил: — На лагерь.

Дело происходило в зале, где художник обустраивал экспозицию из отобранных специально работ. Он обхаживал «Воина-победителя», устраняя невидимые для зрителя недостатки его фактуры. Рза проделывал это штихелем — ковырнет острием фигуру и мгновенно отдернет руку. Словно опасаясь реакции своего непредсказуемого творения.

На тираду старшего методиста Рза ответил равнодушным кивком. Слово «лагерь» он отметил усмешкой; или эта его усмешка относилась к поведению Ливенштольца — к его запинке и смущенному шепоту?

Рза убрал инструмент в карман:

— Еремей Евгеньевич, дорогой, видите, «Воин-победитель»? — Рза чуть тронул каменную гранату, сросшуюся с каменной пятерней. — Его я делал с реального человека, который, кстати, даже не воевал, вернее так, он не доехал до фронта по причинам, от него не зависящим. Но я знаю, попади он на передовую, он не стал бы отсиживаться в траншее, а вот так, с гранатой и автоматом, шел бы на врага победителем. Это я к тому, что характер проявляется не только в бою. Побеждать можно где угодно. Даже, как вы сказали, в лагере. Это я к вопросу об эталоне. — Степан Дмитриевич взял его за рукав. — Помогите лучше вашей местной достопримечательности справиться вон с тем деревянным юношей, который у колонны лежит. Скульптура называется «Сон», давайте ее общими силами ближе к стенке перекантуем. Только осторожней — тяжелая.