Ксения Романенко. Лучше, чем в Нарнии

Артем Роганов и Сергей Лебеденко об итогах конкурса новогодних рассказов: Прежде всего хотелось бы сказать спасибо всем участникам за то, что подарили нам новогоднее настроение, и за их неподдельный интерес к творчеству. В течение трех дней мы читали очень разные истории, и даже если в целом тот или иной рассказ казался нам неудачным, видели в нем что-то интересное, будь то живые детали или яркая тема. Больше всего текстов прислали об одиночестве. Вероятно, потому что Новый год принято ассоциировать с семьёй и любовью, и такой стереотип авторам хотелось разбить, чтобы показать, что многие люди чувствуют себя оставленными за бортом всеобщего единения и веселья. Это очень ценно.

В итоге мы выбрали победителем, пожалуй, самый экспериментальный текст из всех. Два добротных, увлекательных сюжетных рассказа стали финалистами и будут опубликованы в рубрике «Опыты» в следующем году. Это «Туманные псы Догганда» Яны Нориной и «Живы» Ирины Колесниковой. Можно считать их вторым местом. А первое место мы публикуем сразу, закрывая 2021 год. Итак, рассказ-победитель — «Лучше, чем в Нарнии» Ксении Романенко. История, которая балансирует между эссе и новеллой, между юмором и лирикой, между печальным потоком сознания и пасторалью. В ней нет никаких новогодних штампов. Новый год вообще упоминается от силы пару раз. Зато передана суть — надежда на обновление, подведение личных итогов. Да и сама тема вечного возвращения и нелинейности времени выглядит глубоко новогодней.

 

Ксения Романенко — культуролог и исследовательница образования, руководительница экспедиций, автор публицистических и научных публикаций об идентичности, памяти и личных отношениях с воображаемыми мирами. Рассказы публиковала в журналах Лиterraтура и Пашня.

 

ЛУЧШЕ, ЧЕМ В НАРНИИ

Возвращение домой на Новый год — это такой распад линейного времени. Ты возвращаешься во всегда: в свое личное детство, во всеобщую юность последнего дополностьюцифрового поколения, в ежегодное повторение песен про белых коней или белых медведей, убыстряющих ход времени. Ты всегда читаешь второго Поттера, стоя у подоконника — интересно настолько, что нет сил искать нормальное место. Тебя всегда зовут последней, когда на физре набирают в команды по баскетболу. Ты всегда ждешь смс-ки от того, с кем познакомилась на местном рок-концерте в когдатошнем ДК. Ты всегда ждешь-ждешь-ждешь, когда в шестнадцать сорок пять начнется «Комиссар Рекс», а с тобой хоть что-то начнет происходить. Ты опять беззащитна и изранена. Твои чувства все так же выкручены на максимум.

Быть подростком нужно в провинции. В Москве тоже можно, но так, чтоб на окраине. Тогда к обычному подростковому одиночеству, затерянности в социальных ролях, мучительному поиску своих добавляется вот эта вот острая тоска по другому миру, вот эта вот удаленность от какой-то настоящей жизни. И ты стоишь среди бетонных многоэтажек — недострой, парк, ранняя темнота, завтра самостоятельная по алгебре, очередная мутная влюбленность — и в груди у тебя дыра, и через нее хлещет время.

***

Черный змей избежал и копья всадника-змееборца, и стрел охотников Охотного ряда. Жгучим дыханием он поджигал Москва-реку, и языки пламени подлетали к ресницам под 3d-очками. Исполинские кузнецы ковали узорчатый мост. Трубачи трубили перед решающей битвой. И удары молотов вкупе с тревожным и тянущим зовом труб почти болезненно отзывались у нее в ушах.

Главная героиня фильма «Под-Московье 12+», скромная, но все-таки немного дерзкая и не-такая-как-все студентка Маша из Марьиной рощи узнавала, что принадлежит к древнему роду московских стрельцов и отправлялась в путешествие по магическому Под-Московью. Время Под-Московья двигалось по кольцу, рано ли поздно ли приходя в одну и ту же точку.

— Вот вроде очевидно, а все равно работает как-то... — рассеянно думала она, приподняв пластиковые очки и наблюдая за залом. Рассыпанные по полу чипсы, дымок электронной сигареты, цветные волосы, руки на чужих плечах и на коленях, спортивные штаны с двуглавым орлом. Кто-то в гигиенической маске с надписью «я — русский», кто-то в кокошнике с металлическими кольцами и шипами.

Как и любая другая зрительница, она, наверное, должна была с Машей идентифицироваться: тайный талант, особый путь, внешняя простота. На экране Маша училась магии вечной осени Октябрьской и магии вечной весны Первомайской, следовала за клубком таинственного женского ордена Бабушкинской, плутала среди леса гигантских грибов Боровицкой, не давала отравить себя колдовским ароматам черемуховых деревьев Черемушек.

На моменте, когда осмелевшая Маша опрокидывала в Верхних котлах гигантские котлы с похищенными щуками Щукинской, что умеют исполнять желания, сбоку донеслось:

— Вы смотрите, не только мы тут Геймана читали!

— Да и деньги вроде не проэтосамое, — ответила она незнакомому человеку с кресла-через-одно, — Соколы какие красавцы над Соколом кружатся, почти толкиновские орлы.

— Хорошее кино!

— Хорошее.

— Но дурацкое.

— Еще какое.

— Зато с сильной героиней.

— Ну типа того.

— Молодые люди, мешаете очень, — прилетело сзади.

Через море молочного цвета везли мертвецов на последний бой мрачные перевозчики Беломорской. Студентка Маша умоляла подряхлевшего богатыря Добрыню спрятать ее от черного владыки Владыкино у себя на Добрынинской.

— Как они так быстро адаптируются? — теперь она наклонилась к соседу по ряду.

— Кто?

— Ну фэнтези герои из нашего мира. Они попадают непонятно куда: звери разговаривают, магия, все кричат: «Ты спасешь наш мир!». А они отряхиваются, берут меч и давай с мечом на орков. Я сначала три дня ревела бы от ужаса.

— Вот поэтому вы и не в Нарнии.

— Я давно это заметила. Но спасибо.

В конце фильма «Под-Московье 12+» студентку Машу возводили на царство в Царицыно.

Кто-то спереди хмыкнул: «Феминистки совсем край потеряли, царица она, когда вообще было, а, чтоб Россией баба правила?» В отступающей на титрах кинотеатровской темноте они синхронно засмеялись.

— А вообще такое кино нужно запретить: оно только растлевает мою инфантильную психику, — сказала она, выходя из кинотеатра, и тут же споткнулась об арматуру разрушенной ступеньки. Обернулась на незнакомца из кресла-через-одно, который совершенно естественно и даже как-то неприлично шел за ней.

— Приезжайте ко мне в настоящее Подмосковье. Монастырь покажу, — зачем-то сказала она. Как будто снова, как в подростничестве, общее отношение к фильму и общая реакция на чужую глупость — повод для хорошего отношения друг к другу. От неловкости она пошла вперед быстрее. Поняла, что забыла дать хоть какой-то контакт. Год овцы что ли следующий?

***

Всегда фыркала на вопросы о покорении Москвы. Во-первых пошлость и этот, как его, внутренний колониализм. Во-вторых, это тем, кто за тысячу километров прилетел, трудно. А тут живешь в едином пространстве Москва — Подмосковье, вытянутом на длину электрички, на ход автобуса, вечно встающего в пробку возле памятника ракете в Королеве. Ракета стоит себе, символизирует полет туда, где дорог нет, а ты стоишь на дороге и не можешь сдвинуться с места.

Но в этот раз новенькие храмы и свеженькие торговые центры проносились за окном цветными лентами. На очередной станции с одной стороны серого забора было написано: «евреи — слуги сатаны», с другой: «психиатор Смирнова — фашист». В душном воздухе электрички висела мандариновая взвесь. Баттл подростков с вейпами против женщин с пивом прерывался песней «Опять метель и мается былое словно тень» в исполнении печального мужчины с собакой.

Собака завыла на последней ноте, контролерша больно ткнула в плечо «Билетик ваш, женщина». Маятный сон закончился.

— «Женщина», ну надо же, — медленно перекатывалась почти-обида. В своем сне она была Алисой в гостях у сошедшего с ума времени, была Венди, прыгающей на часовой стрелке Биг-Бена, перед тем, как улететь в Неверлэнд, в вечное детство с русалками и пиратами. (Главный пират очень был похож на того болтливого чувака из кинотеатра, вот ведь залипла). «Алиса» и «Питер Пэн» были два ее самых любимых мультфильма, записанных на одну кассету. Папа принес с работы.

— Вообще, конечно, охренели, — сочувственно кивнул мужчина напротив. За окном из вагона в вагон перебегала толпа.

— Зайцы?

— Да не, контролеры. Совсем вежливости нет никакой, деликатности, что ли. Да, Леха? Вот мы с Лехой сами с железных дорог. Вас как, барышня, зовут?

— Маша, — соврала она.

— Маша-Маруся-маков цвет, как там в песне было. В общем, Маша, мы с Лехой как-то мертвого везли. Ну в смысле, деду какому-то в электричке с сердцем плохо стало. Скорую вызвали. Но пока до станции довезли, помер. Ну или не помер, может, и откачали потом. Так вот кондукторша приходит и давай его ногами пинать. Мы с Лехой ей: «Мать, ты чего, он же помер!» А она такая: «Да щас, я их всех таких знаю, придуряются, чтобы за проезд не платить».

— Вот как.

— Маша, а вы не с художественного училища?

— Да нет.

— А ну ладно, а то мы с Лехой думаем, чем заняться, может вот рисовать.

— Не все же наколки делать, — наконец-то добавляет Леха.

— Вы его, Маш, не слушайте. Я просто смотрю, как много вот по этой ветке рисовальных, музыкальных...

Мальчики из музучилища академично пели под гитару «я читаю стихи проституткам» и чудовищно краснели. Потом полупьяный продавец книг читал Есенина и Омара Хайяма. Его сменил продавец супер-ножа: тонко нарезанная морковь летела по полу электрички. Вверх с визгом летел сдувающийся воздушный шарик.

Началось.

***

«Леша-Леша, да ты всегда всех любишь, особенно когда пьяный», — говорила по мобильнику женщина в полуспущенной маске, может, кстати, и тому попутчику, который хотел стать художником. В маршрутке по маршруту «Вокзал — Самый Дальний Район Подмосковного Города» всю дорогу обсуждали и осуждали чью-то коллегу, которая приносит с собой на обед сосиски, а не котлету с пюре или там рыбу, ну, как все.

— У этого места больше нет власти надо мной, — повторяла она сама себе как герои Ночного дозора Завулону, как красавица в платье с шикарными рукавами из сказки восьмидесятых королю гоблинов.

Зато у времени есть власть. Каждый раз, когда думаешь, что убежала от вечного провинциального ноябрядекабря, он о себе напомнит. Это времяместо как маленькое общее предновогоднее чистилище, вечное возвращение. Эти выхоложенные улицы и банк, у которого один на двоих забор с тюрьмой, и подвал, куда ее одноклассники ходят в караоке, и забор, об который отталкивается плечом дядь Толя из второго поезда, чтобы продолжить свой путь по синусоиде. Эти «дай списать контрошку» и неработающий фонтан у завода, который выпускал что-то важное для оборонки, а стал делать таблетки для собак, и лед, и горки, и восторг от снега в лицо, и шипение догоревших бенгальских огней, кинутых в сугроб.

Ехала в свой детский/старый/родительский дом упаковывать свою жизнь перед окончательным переездом, запивать оливье шампанским. Жизнь хранилась в коробке под кроватью, в мешке за пианино, на книжной полке над дверью. Шампанское заливало платье. Пыль от книг разъедала пальцы.

Не прочитала ни письма, ни дневниковой записи, но каждый айтем будто отковыривал по кусочку воспоминания, и она проваливалась и проваливалась.

Тетрадки со словарными словами от второго сентября второго класса и цикл иллюстраций к «Хроникам Нарнии» того же времени. Первая повесть, написанная в одиннадцать лет, где про попаданцев в волшебную страну и все потом переженились, и экзальтированные рассказики про неслучившуюся любовь, написанные в шестнадцать: персонажи там все с большой буквы — Он, Она, Любовь, Будущее.

Цветной атлас головного мозга. Керченские черепки. Открытка «напиши письмо Михаилу Ходорковскому в колонию». Девичьи анкеты с наклейками и секретиками, где все поголовно любят Наталью Орейро и жареную курицу.

Аудиокассеты: «Браво», «In Extremo», «Сплин», Окуджава, треки, записанные с радио ДинамитФМ. Кассеты VHS: «Робин Гуд», «Сам себе режиссер», «Индиана Джонс», «Король лев».

Первая сберкнижка. Распечатанный мейл от первой научницы про то, как писать первую курсовую — про ситуацию выбора в сказках и мифах.

Фотоальбомы, забрасывающие в те еще временные воронки. Курганы Старой Ладоги. Конюшня в Новгороде, где она как-то раз ночевала и узнала, что лошади не спят стоя. На фотографии с дискотеки под Очаковым — хорошая странная поездка — Ольвия, Березань, «Мой рок-н-ролл» на пляже под гитару, День Нептуна, абрикосы и сушеная рыба, — поверх голов и мимо камеры смотрит Паша-художник: черные кудри, черный юмор, рост, закрытость, этюды каждый день, «я сплю в наушниках и мне снятся клипы на Депеш мод». Спустя несколько лет короткая переписка в ВК, еще через пару лет от общих, уже московских, знакомых — новость о его посмертной выставке.

Школьные тетради по геометрии и биологии — зеленая масляная краска на стенах, нестираемые меловые разводы на доске, сладкие духи учительницы биологии, чучело вороны и заспиртованные змеи, тетрадные поля, разрисованные по клеткам геометрическими узорами. Вот откуда нелепый скилл автоматически раскладывать в уме сорок минут на любые две части. Каждый школьный урок она только это и делала — считала, сколько осталось до конца.

На Последнем звонке она с гитарой. «Здорово, когда на свете есть друзья». Видны чьи-то руки с видеокамерой — значит, и она на чьих-то видео, в чьих-то временных линиях.

Розовая рубашка, потерянная в Питере. Мобильник на шее на шнуре. Фиолетовый свитер из секонда, джинсы клеш. Черновики на анкету первой самостоятельной визы — в Венгрию. Карты Тюбингена и Гейдельберга из волонтерской поездки в Германию. Лего и игрушки из киндеров.

Конверт, надписанный жирной шариковой ручкой — летние лагеря в Подмосковье, неловкая переписка после смены — интереса хватило только на одно письмо с каждой стороны, сосновый воздух, гипсовые пионеры с отваливающимися руками и горнами, «Крошка моя, я по тебе скучаю» и «My heart will go on» на дискотеках, боль в боку от бесконечных подвижных игр.

Ее куклы. Ее медведь. Ее резиновая змея с пищалкой.

Школьная валентинка — дорога из школы до дома мимо пожарной части или мимо памятника ученому и рабочему. Школа, ДК, поликлиника, библиотека, профилакторий за окном — все заводское, все на руинах заводской цивилизации. Мороженая рыба на рынке, Невский пирог на торце хлебного, буклеты мейбеллин в магазине «Чистюля» как знак чего-то нездешнего. Пугачева поет о девочке секонд-хэнд, «Премьер-министр» — о девочке с севера. Кажется, все это никогда-никогда не закончится.

Кончилось.

Какая-то влюбленность кончилась, какая-то фенечка порвалась, нет больше троих друзей среди живых, нет больше любимого книжного на любимом бульваре, нет больше веры, что в Москве можно жить как в Берлине или ЭлЭй. Но вдруг если время идет не из точки в точку, как электричка из Москвы в Подмосковье, как обведенный карандашом квадратик из задачки на скорость-расстояние, а по кругу как в Под-Московье, вращаясь то по одному, то по другому кольцу, то может быть что-то происходит всегда.

Она все еще просыпается после вечеринки в праздничной чужой квартире и идет готовиться к экзамену на заставленную чашками кухню. «Самый лучший кофе тебе сварю, перца надо побольше». Она все еще опаздывает на открытие какого-то модного культурного проекта, и они с друзьями пытаются найти особнячок в московских переулках, пьют по дороге из одной бутылки клюковку — сперва выскакивают на улицу, где под уличного музыканта танцует пара, потом помогают древнейшей бабуле пройти по льду.

Она все еще стоит за кулисами, и свет со сцены бьет в глаза. Она все еще бежит в слезах по волжскому разнотравью. Все еще приезжает на раннем поезде в летний Петербург и выходит за солнцем на проспект. Все еще получает приглашение на ту самую работу или ту самую встречу. А значит ее время идет во все стороны, скрыто от глаз, как уведенная под землю Неглинка, как зимний лес, скрытый за шубами в платяном шкафу. Значит можно, не дожидаясь двенадцати, убежать куда хочешь, но как Золушка оставить туфельку.

— Думаю, можно как-то сделать, чтобы лучше, чем в Нарнии, — говорит она соседу-через-кресло. Если идти по кольцу, то рано или поздно дойдешь, куда нужно, не сговариваясь.