Григорий Геникеев. Откуда здесь волки

Григорий Геникеев родился в 1994 году в Москве. Получал образование там же. Большую часть сознательной жизни провел в Петербурге.

 

ОТКУДА ЗДЕСЬ ВОЛКИ

 

***

напишу-ка счастливую повесть
о тебе, обо мне,
чтобы бога не мучила совесть,
так как он как бы не.

на манер металлической куклы,
что души лишена,
напишу — и получатся буквы,
а прочту — тишина.

 

***

просто девочка с длинными нервами
удаленная девочка-стих
ты пройдешь под созвездьями первыми
и сыграешь короткий мотив
как душа в голове пересмешница
нефтяной расцарапала след
так легко так без права замешкаться
что покажется — это был свет

 

***

в городе петербурге
меня возил человек по имени
тимур в автомашине
ГАЗ 31012. его густой голос
разворачивался как сердца трубадуров
на заневском проспекте,
его лесистые руки нервно драли
оплетку руля, помня плоские груди
невесты-черкешенки,
сбежавшей с каким-то иваном
в родной дагестан полгода назад.

когда он прощался со мной вечерами,
шины шептали в ночи ослепительный бред напоследок
и ГАЗ 31012 летел в тоннеле
грубо расставленных фонарей так быстро,
что не разбирал их света.

однажды
в ноябрьском голубом полумраке
все молитвенники в церквях захлопнулись,
девственницы разложили на родительских постелях
цветущие декабристы, и светлые мальчики
расклеили фотографии отцовских гениталий по стенам
окрестных домов, заслонив телефоны драгдилеров.
а может, все было не так,
и в ноябрьском голубом полумраке
мы бухали за безоговорочную капитуляцию великого
многонационального народа, и тимур сказал:

— зачем я заламывал ее белые руки, пока она подмахивала,
зачем ее черные слезы падали мне в ладони,
зачем я болтаюсь теперь, сын макового
цвета, как в использованном гандоне,
в гнилом петербурге с гнилыми зубами,
с гнилыми порогами на гнилой ВОЛГЕ,
и голуби поддакивают мне зобами,
и плачут со мною крысиные волки.

и неизвестно, о чем он замолчал и зачем сел за руль,
возможно, кретинизм, возможно,
он просто-напросто знает, что невеста-черкешенка
ждет его дома на той стороне свободы,
где аллах прощает, а иблис хлопает по плечу
как старого друга.
в ноябрьском голубом полумраке
асфальт превращается в поле брани,
об этом он тоже знает, раскладывая
ВОЛГУ с водительской стороны, пока барабаны
разлетаются вдребезги, свинцовая плита из багажника
подрезает изгородь неподалеку, кардан
поднимает ебало, как симбу,
над обрывками лонжеронов, показывая
обитателям долины клочок дагестана.

когда-нибудь я сделаю
точно так же.

точно сделаю
точно так же.

 

***

стрекочущий дальний костер перегон москва
фарфоровый ветер выбирает виски погода
новая флейта свистящий хребет моста
в луже лежит звезда с апостолова погона

деть северную вещь в воду осознать свою тень
под силиконовым небом на таблице парковки
слипшаяся проводница говорит день
я говорю ночь волки гав откуда здесь волки

 

***

в степи привыкаешь смотреть на север
не важно где лес вокруг
поди разбери че я жал и сеял –
все кончено милый друг

христос добивает камнями паству –
и бреется под яйцо
уходит со сцены сдирает маску
не знает себя в лицо

 

***

полуночью под небоскребами
аквариумный полусвет
налакированными ребрами
блестит аптекарский браслет
меж отмороженными гландами
и пищеводами дворов
лакеи носятся с гирляндами
ментов катая и воров

и полночью в пустом аквариуме
неслышимый никем балет
и чья-то дочь с глазами карими
отталкивает табурет
живая золотится изгородь
выделывает мир туше
и скорой остается взвизгивать
по человеческой душе

и полночью из помаранчевой
кавзели ссыпанной в стакан
нашептывает поворачивай
карикатурный истукан
куда кого на шепот сволочи
жестокий раскрываю рот
и сам ищу в отраве полночи
хрестоматийный поворот

и полночью одна как молния
по парку в лиственном акне
проходит женщина безмолвная
в моем оптическом окне
цивилизованно присаживается
на людоедский композит
и взгляд ее не сажа сажица
кострами древними сквозит

и времена невыносимые
мерещатся в глазах ее
и манекены сплошь осиновые
и тополиное гнилье
ноябрьское одиночество
вновь табуретка чья-то дочь
и эта полночь что не ночится
не начинается
не ночь

 

***

не плацкартом по родине новой,
но по старой в СВ,
по костям цвета кости слоновой,
по янтарной листве,
по россии покатимся синей –
в смысле? да ни в каком –
мимо кладбищ, поросших осиной
и примятых катком,
мы с пригорка покатимся в память
на чужих тормозах,
чтобы слезы застыли как камедь
в оловянных глазах.

 

***

звезда метель витиеватые
следы в безлюдности
то мы несемся как проклятые
по нашей юности

отказывают ноги ватные
благополучие
и пушкин падает в голубоватые
снега колючие

 

***

вероломное завтра которое станет вчера
по-кошачьи распутало зыбкий моток горизонта
а сегодня прости охмурившее нас как чадра
методично к рукам прибирает прямая возгонка

пригибает траву, прикипает к былиночкам взвесь
вызревает туман приводить апертуры в незрячесть
все равно нестерпимо смотреть на оставшихся здесь
в виде всех тополей не способных культей раскорячить

все равно нестерпимо пасти полстраны мозжечком
все равно надорвутся границы любых декораций
поломается местность, повалится в тартар ничком
и локацией станет отсутствие всяких локаций

станут ветры лупить по хребту ледяному кнутом
станут флюгеры хлябать, равняясь на треск автоматов
в заскорузлом глазу отразится ездок на гнедом
солдатня подо льдом не треска уже тряска в томатах

барабанная дробь как раздробленный горб тишины
ледорубы кобыл молотящие жидкую плаху
потому что иудовы души всегда решены
и нисходят под ломкой водой к тополиному праху

баю-баюшки влажного сна тополиная рать
тополиная конница ждет у сенатских прилучин
ну и что мне с того самому предстоит умирать
и наверно умру потому что я к смерти приучен

станет Петр торчать беспрестольно пристойно не столь
это эхо а эхо не врет я тебя успокою
хоть в углах еле дрогнувших губ ты почувствуешь соль
в той стране голубиной которая будет пенькою

но не петле в углу тополиному пеплу углю
сам себе наливаю кагор как нельзя осторожно
потому что умру потому что Россию люблю
потому что нельзя не любить но любить невозможно

если б я был тобой, не посмел бы смотреть себе вслед
вообще говоря силуэт обращается в свет
отрываясь от собственной тени в конце перспективы

как иной фрезеровщик придумав по белке деталь
принимает искомую форму чуть лучше чем сталь
воплотив директивы

 

***

за сиплое слово за розовость щек
за бледные парки вдвоем
за новых листов хризолитовый шелк
за пьянку в подъезде твоем
за бога за ангела что не пришел к
обедне девятого дня
давлю на гашетку и делаю щелк
а смерти не надо меня

 

***

лежит оса на дне стакана
цыган кончается сипя
а если кончили цыгана
то значит кончат и тебя

предсмертный хрип и все приплыли
снимите шапки дурачье
ничейный вздох и хлопья пыли
и все которое ничье

 

***

молчат березы. тут перелистывать,
резать сырой ладонью, где гортань
выгрызена житаном. неистовость
летящей соли, крест, иордань,
шкафы-купе полустанков. обездвижены
губы на полупрозрачных ртах.
что склюет электричка рваными пассатижами
дверей? не могу знать. страх.

от русского вечера глаза липкие.
мед выползает на косой дерматин.
в переломах ресниц прошлогодние липки
давят на серпантин трахеи все как один.
сердце выскабливает ребро криком аиста.
хрусталик не влазит в свой байонет.
я еду и смотрю в окно, где ночь обрывается –
и дальше там ничего вообще нет.

 

***

глухонемые арки в не менее глухонемом парке,
глухонемой тополь, глухонемая осина.
ты сидишь стойко, ты стоишь в парке,
столько прекрасна, сколько невыносима.

но тебя больше нету, нету, глупая мама
тискала страшный воздух, как тетива самострела,
и бог его знает, кого она обнимала,
и с кем разговаривала, и на кого смотрела.

ужасный снег, чудовищный снег, снег, похожий на пепел,
падал ей на макушку, насквозь прожигая.
и тебя больше не было, не было, и кричал перепел:
господи боже мой, совсем как живая.

 

***

ты скрипела вчера на крещендо
на меня, а сегодня тебя
вырывает эбеновым чем-то
на бетонную ночь октября.

что там в лужице, угольной, липкой,
обрамленной проспектом косым?
пищевод вперемешку со скрипкой
или мой неродившийся сын?