Роман Шишков. В нашей слепой зоне

Роман Шишков родился в Нижнем Новгороде, постоянный участник литературного объединения «Светлояр русской словесности». Учится в Литературном институте имени Горького, в 2019 году в издательстве «Стеклограф» вышел сборник стихов «Контур веток».

 

В НАШЕЙ СЛЕПОЙ ЗОНЕ

памяти cameron boyce

cameron boyce,
куда ты канул в свои 20?
я теперь старше тебя,
хотя мы родились в один год.

мы не могли встретиться.

узнал я о тебе из случайно попавшейся новости
о твоей смерти.
любая смерть случайна
и внезапна.

как ты красив.
это первое, что я о тебе подумал.
почему умирают молодые юноши на войнах
или, как ты, от эпилепсии?

хорошо хоть во сне.

но почему так тяжело думать о твоей смерти?
ведь я никогда не смотрел фильмов с твоим участием.
неужели лишь из-за культа молодости,
навязанного капитализмом?

твой инстаграм стал маленьким алтарем —
дань твоей юности.
не греческая ваза, но все же.

по каким просторам ты ходишь теперь
в белых кроссовках с баскетбольным мячом в руках?
какие тебе поет песни
сухая трава?

 

***

вдоль берега бегущие юноши —
дети рыбака,
пытаются поймать сетью солнце — большую рыбу.

знаю я, что влечет их туда,
за обратную сторону моря:
с детства в грудь им вложен был каждому
голубой ландыш, завернутый в парусину.

пока лодки перевернуто дремлют,
облепленные ракушками и горем,
дети рыбака, приподнимая край волны,
рассматривают реющий простор.

даже ночью в прохладном рыбацком доме
голубое сиянье весны
пробуждает в них силы.

 

***

по песчаному берегу ходят люди
с ожогами на лице и руках.
собирают белые ракушки,
прикладывают их к красной, болящей коже,
посыпают ее песком, омывают в море.

кто из нас не стыдится своих ожогов?

матери берут горящие спички,
прикладывают к дочкам, пока те спят.
отцы заставляют своих сыновей
держать в ладонях мигающий уголь.

а как же иначе?

все мы так живем.
ничего страшного.

помни —
я жду тебя у края соленого моря,
ищу тебя левым невидящим глазом
с багровым ожогом у самого горизонта.

 

***

мне снится гутенберговский станок
что некто взял пучок молчащих литер
сквозь проволоку лет их поволок
и дух мой воспаленный ими вытер

теперь хожу забытою подлодкой
выискивая тайну в каждом дне
и лживые но яркие находки
раскладываю на своем окне

разглядываю их все забываю
стараясь вспомнить что там было до
небывшему себе с трудом киваю
и опускаюсь на родное дно

 

***

Над силиконовым озером
(хотя на самом деле оно «силикатное»)
плывет белая
маленькая
резиновая чайка.
У каждого в детстве были
резиновые уточки,
утонувшие селезни,
упорхнувшие воробьи.
А у меня только эта моя маленькая
резиновая чайка.
Знала ли, что она — моя?
Была ли она счастлива?
Не знаю.
Но однажды я попросил ее передать орнитологу
мою молитву.
Сперва она говорила, что она не почтовый голубь,
но вскоре смилостивилась.
Вот эта молитва:
«Господи!
Дай мне стать тем, чего я никогда не слышал!
Например,
журавлиным криком,
упавшим в зимнее поле».

 

***

торчат из чернозема
покосившиеся древнерусские памятники
древнерусские слова о
полку игореве
погибели земли русской
и так далее
зарыты наполовину во тьму

откопать бы отрыть бы их
из глубин своего
невежества и
насаждаемого миром
наслаждения

выглядывающие холмики
жадно просятся на руки
археологов

а земляника не хочет быть сорванной
даже самой нежной рукой

тайна предает время
когда распахивает себя миру

полусгнившая береста
хранила мое имя

 

***

в этот день несвернувшейся крови некому нас простить.
                                                      Анна Горенко

сегодня во́да я.
и глядя в воду
выискиваю братьев и сестер.
где их косички где штанишки их?
где мой пугливый младший братик?
где брат пугающий старшой?
на берегу
считалку бормочу
кукума кукума
расходись скорее тьма.

со мной играет череп в безразличье
я трескаюсь и из меня выходят братья
крошусь и из меня смеясь выходят сестры
и вопрошают где же где же он?

а я тихонько про себя смеюсь
вот глупые
вовеки не найдут.

 

***

Х.

Ходасевич хи, Ходасевич ха,
Ходасевич хил, и при том нахал.
Ходасевич худ, Ходасевич сед,
Стану я таким через много лет.
Ходасевич жил и с собою взял
в эмигрантский путь восемь томиков.
Ходасевич хил, Ходасевич вял,
Умирал в европейском домике.
Ходасевич — ты, Ходасевич — я.
(Нам об этом судить не рано ведь?)
Будет день, когда назовут меня
Владислав Фелицианович.

 

шар

роняю на пол новогодний шар.
в пустотах появившейся дыры
слышу, словно в раковине, море.
в черноте изувеченного шара
вижу чье-то отраженье.
это глядит,
окруженный краями острыми,
последний Дед Мороз,
в которого я верил.
а рядом с ним Бог
пытается шар починить изнутри.
хочет спрятаться.
не выходит.

 

***

августовская антоновка
с гнилым боком,
упавшая на дырявое дно ведра, —
что ты глядишь на меня, как последний глаз
обезумевшей ясновидящей?

вот в меня бросил еще один плод
сидящий на яблоне чудотворец.
что ты тем самым хочешь наколдовать, безумный?
сейчас из могилы встанет моя прабабушка
и прогонит тебя граблями.

«я посетил тебя пленительная сень» —
так складывались для меня прожилки листа,
упавшего на грубо сделанный стол.
парусиновые паутинки наполнялись сквозящим воздухом:
о, куда ты торопишься, восьминогий одиссей?

в покосившихся избах забытых
герань понуро смотрится в кусок зеркала.
оно без участия вопрошает
крошащийся уже потолок:
«я ль на свете всех милее?»

третье яблоко падает на крышу —
это ответ на все.

 

***

под разрушенной аркою воздуха
в сентябре зацвели три колокола.

младший бом, средний бом, старший бом —
оглушают пространство кругом.

вы — три брата, церковное триязычие.
укажите мне путь к родникам!

есть у русских стихии обычаи —
мы запомним их наверняка,

и под небом и нёбом осколок
спрячем, вытащим, схороним.

это — яблоко? да, только колокол.
все живущее — строго под ним.

под разрушенной аркою воздуха
Ты, сидящий среди трех эх, —

расскажи мне, зачем все создано,
если выпавший снег —

                                 грех.

 

***

Сын, заглядывая в кувшин,
Не увидел в нем молока.
Я дойду до снежных, горных вершин
подоить для него облака.

Пусть туман ему гла́за не облачит,
Пусть рука его будет легка.
И белеющий голубь в ночи́ промолчит,
Превращаясь в два легких глотка.

 

***

Богомольная женщина
выронила евангелие
в пустоту между вагоном и станцией.
Поезд уехал,
и растерзанная книга
шелестела белыми крылами.

Так и Бог
трепыхается в нашей слепой зоне.

 

Иллюстрация на обложке: Hokyoung Kim