Ольга Дернова. Триллер «Русский язык»

Ольга Дернова родилась в 1979 году. Живет в Москве. Библиограф. Работает в Государственной публичной исторической библиотеке России. Публиковалась в журналах «Илья», «Российский Колокол», «Волга», «Воздух», «Гвидеон», «Белый Ворон», в сборнике «Поэзия — женского рода» и др. Автор двух книг стихов: «Человец» (2013), «Праздничный ангел» (2018).

 

ТРИЛЛЕР «РУССКИЙ ЯЗЫК»

 

баллада о трех телах

битый небитого везет
с дороги, в ельник густой,
где убитый стоит и ждет
с замотанной головой
там есть сиденья из старых шин,
чтобы выпить втроем
и тела еловых вершин
опущены в водоем
позади остались огни
и газпрома труба
уже давно не знают они,
куда их ведет тропа

и битый небитому говорит:
слезай, и закончим фарс
а небитый битому повторит:
сейчас, потерпишь, сейчас
холодок – стальной ободок
у битого на виске
и искрит тройной проводок
в злой небитой руке
но убитый, как добрый гид,
кивает им головой,
здравствуй, небитому говорит:
как славно, что ты живой

на этом месте мы пили ром,
устроившись на привал
а вот за этим лесным бугром
ты меня прикопал
иди сюда, мой любимый зам
сейчас неверной рукой
ты эту рюмку поднимешь за
души моей упокой
и этот схватился, а тот – в бега,
а третий кричит: не лезь
и лес понатыкал свои рога
везде, где местечко есть

я им ничем не могу помочь
я как бы не при делах
поэтому просто стреляю в ночь
балладой о трех телах
когда-то я слышала о таком,
узнала такой секрет:
мы обновляемся целиком
за десять-пятнадцать лет
и если реален последний суд,
то вот каков его вид:
три моих тела во тьме бегут –
бит, небит и убит

 

триллер «русский язык»

Глупая мать близнецов родила,
дети – ну просто картинка!
Глупая баба детей назвала:
Примус и Керосинка.
В доме родильном нарушен уют,
в голос твердят акушерки:
детям подобных имен не дают,
людям они не по мерке.
Нет, – заартачилась юная мать, –
со своего я не сдвинусь,
буду, как хочется мне, называть
их Керосинка и Примус!
(Чтобы кормили не хуже плиты,
жили при матери хворой
и в обращении были просты,
как бытовые приборы).
Медики пот утирают со лба:
тьфу, деревенская дура!
Сходятся в битве ее ворожба
и городская культура.
Брань, матерок,
темпераментный крик...
Что ж, за близняшек обидно.
Только для триллера
«русский язык»
это не первая битва.
Все, что влекло,
темнотой заросло
после веселых двадцатых.
Лишь на душе и на кухне тепло.
Там огонек
расправляет крыло,
не находя виноватых.

 

муха

Темнота – повитуха, да годы уже не те.
Словно большая муха – женщина в темноте.
Что-то в обширном теле вздрагивает, жужжа.
Дергает: «полетели!» маленькая душа.
Вьется она, живая (воздух – трава - земля),
лапками помавая, усиком шевеля.
Насекомые рати ей открыты вполне.
И жужжит на кровати
тело ее во сне.

 

памяти н.г.

Заглянув на неполные четверть века вперед,
бог схватился за голову и решил: приберет.
«Невзирая на сложности, – обещал, – приберу
тех, кому толстокожести не хватало в миру».

Доказательства косвенны, но они не нужны.
Эмиссары отозваны под защиту Луны.
В черно-терпкие заводи, чья густа красота,
заселяются загодя те, кто нам не чета.

Если смерть своевременна и разлука светла,
это премия, премия за земные дела.
Опускается лесенка. Люк раскрытый над ней.
Смерть прошла безболезненно.
Жизнь бывала больней.

 

куча-мала

В сумерках дети играют,
словно по нотам поют.
Но никого не поранят
и никого не убьют.
Станут ели косматее,
солнце за них ушло.
А на гладком асфальте
весело и тепло.
Ни сомнений, ни паники
не ведает детвора.
Словно в общем предбаннике
происходит игра.
Словно бы общее тело им
выдали на игру.
Крики: «Делаем, делаем
кучу-малу!»
Детство в тенях и шелестах,
где никто не указ.
Каждый лес – будто Шервудский,
каждый велик – Пегас.
Только нынче над выездом
души всех малышей
вьются в танце порывистом,
будто стайка стрижей.
Зависают под куполом
и ныряют во мглу,
чтобы врезаться кубарем
в эту кучу-малу.

 

*   *   *

Ходит снег по небу,
а под фонарями
ходят тени снега
быстрыми шагами.
У небесной комнаты
стены и углы
льдинками исколоты,
блестками светлы.
Колются и валятся,
машут всем подряд,
женятся и ленятся,
катятся, юлят.
Славные безделицы,
поцелуи льда.
Как и мы – надеются,
верят и надеются,
любят иногда.

 

колобок

Чтоб скупые прачки министерства
сказку не узнали назубок,
в стадии раскатанного текста
оставайся, славный колобок.
Постарайся тихо откупиться.
Нос по ветру – дело на мази.
Скажут – пицца, соглашайся: пицца
и спокойно в сторону ползи.
Ты ведь нанимался не берсерком
и с медведем не был на ножах.
…Просто робкий скрежет по сусекам
отзывался грохотом в ушах.

 

вода и хлеб

Когда печати хрупкого льда
прорвет световая нить,
нахлынет и снизойдет вода,
желая хлеб преломить.

Она уже надломила лес
и крестики голубей.
И только свежий тугой замес
пока не дается ей.

А хлеб лежит у Христа за пазухой,
и спит, и не дует в ус.
Терпи, вода, перед самой Пасхой
получишь заветный кус.

Его разломишь – а там до вечера
не смолкнет твое ла-ла
в обмен на толику человечьего
старания и тепла.

За то, что в сердце его – шумы,
что телом он рыхл и бел,
терпи, вода, как терпели мы.
Как с нами господь терпел.

 

семейство

И небо еще не прошло калибровку,
и мир на земле, и свобода в раю.
Адам получает в подарок коровку,
лошадку, барашка, собачку, свинью.

И с этой минуты – ни складу, ни ладу.
Забавы и игры деля пополам,
во всех закоулках эдемского сада
компания сеет веселый бедлам.

Такие затеи Крылову с Эзопом –
и то невдомек, выносите святых!
Вприскочку по кочкам, по полю галопом,
и кубарем наземь, и в реку бултых.

Так шумно и тесно, что Господу ясно:
он должен немедля вернуть тишину,
и твердой рукой прекратить хулиганство,
и сделать Адаму... допустим, жену.

Расчет не подвел. Сотворенный с любовью,
подобный подарок поди не прими.
Домашних животных растет поголовье,
но сердце мужчины – с женой и детьми.

Другим уступая нагретое место,
где все пребывали до нынешних пор,
уходит звериное наше семейство:
скотина – в сарай и собака – во двор.

Немного обидно, но некуда деться.
И только единожды, под Рождество,
домашние звери встречают Младенца,
собравшись вокруг, согревают его.

Друг друга боками касаясь неловко,
стеснительно шепчут: «Мы тоже семья
потомку Адама...» Лошадка, коровка,
собачка, барашек и даже свинья.

 

*   *   *

Мир существует в прежнем ритме,
живыми чиркает по плоскости.
Как при программе файлик ReadMe,
душа болтается при господе.
Но предпочтительней «прочти меня»,
чем просто «выпей или съешь меня»,
как поступает неучтивая
природа вешняя.
О, мир, украшенный осколками
и стебельками, и тычинками!
Тебя прочли – и тут же скомкали.
И спичкой чиркнули.

 

черемуха

как эта зомби явится – сразу холод
в сердце шурует северный узкий винт
я вас прошу, пощадите несчастный город
отто юльевич шмидт!
в арктику увезите ее – и баста
надо ее наставить на севморпуть
будет медведям холодно улыбаться
выживет как-нибудь
можете уступить ей кусочек мозга
если же ночь заглянет за ваши льды
спойте ей колыбельную, чтоб не мерзла
и заверните в краешек бороды
спи-засыпай, бескровная расчлененка
настежка духоманная, мертвый свет
мачеха бешеная
черемуха
злейшая из примет

 

ножик

Точильный камень в горле у стрижа
вибрирует, вращается, визжа,
запущенный каким-то дискоболом, –
и улетает к опустевшим школам,
к рядам геометрично-плоских крыш.

Позволь вопрос, мой маленький точильщик:
не жутко ли в невидимых ручищах?
как притерпеться к этой силе, стриж?

Елозит в липах твой точильный круг.
В порезах ночь, и солнце прокололось.
Я тоже в этой очереди, друг:
по-прежнему оттачиваю голос.
Я – ветеран кустарной мастерской;
клиентка с поцарапанной губой,
входящая в тревоге беспричинной.

Сломавшая о мир перед собой
свой ножик перочинный.

 

*   *   *

Просыпаешься,
готовый на поединок,
освежаешь в памяти
главные образцы.
Вся поэзия – ловля
маленьких невидимок.
Все поэты – ловцы.

По кипучим городам,
по глухим провинциям
что-то странно
проявляется
наяву.
Сочинители живут
со своим зверинцем.
Или, проще сказать,
в хлеву.

Невидимку замечаешь, в него
уверовав,
подержав его в ладонях,
согрев слегка.
А читатель прежде видит
ряды вольеров,
лишь потом – табличку с надписью
и зверька.

Но когда поэты сонно
ложатся в ясельки,
клетки рушатся,
разглаживаются рвы.
И шумят над ними
лиственницы и ясени.
И гуляют на свободе
лисята, ястребы,
куропатки,
львы.

 

*   *   *

Птицы в щелях между домами –
словно в щелях между зубами
оперившиеся слова.
Только те не из голубятни,
а такие кетцалькоатли,
что взрывается голова.

Если все захватила трезвость,
нас пора усыплять и резать,
миру нужен ремонт под ключ.
Слишком долго пустыней черной
правил холод лабораторный.
Рождество настает как путч.

Но отеческой веры ясли
в десяти мостовых завязли.
За пятивековой подряд
не возьмется судьба-барыга.
В голубином помете книга –
голубиная, говорят.

И мучительный воздух юга
продолжает впускать фрамуга
прямо в комнату наших чувств.
И в простуженном коридоре
чья-то шапка горит на воре,
как в библейской пустыне – куст.

 

*   *   *

Слышно, стучит деревянной миской
ветер, прославленный буйной пляской.
Что ему дал господарь румынский?
Чем поделился барон цыганский?
Ветер, а ветер, где твое мяско?

Кашляет ветер, как старый нищий, –
клапан сердечный давно загублен.
Липнет глазами к тарелкам с пищей,
водит рукой по скрипучим стульям.
Ветер, где твой жирок нагулянный?

«Сломан, изодран хвостатый веер
и похоронен, как павший воин,
там, где в июне победно веяло
мое дыхание луговое;
там, где горюет моя коляска
над потерявшейся загогулиной;
куда не вернуться –
там мое мяско,
там мой жирок нагулянный».

 

*   *   *

скрытая гоголиана
тихоходки на луне
бубновый поход шамана
все не по моей вине

я умею только память
приходя с работы падать
а еще держать вертеть
ненавидеть и терпеть

ни себя не обольщаю
ни других в своем кругу
просто тихо поглощаю
то что вытерпеть могу

 

помощники не-шамана

Фантомы во мне живут,
я их не боюсь ни капли.
По-разному их зовут:
того – Терпенье-и-труд,
другого – На-те-же-грабли.

Они являются в паре.
А третьим, лишь иногда,
когда бываю в ударе,
приходит С-гуся-вода.

Мы вместе, и это здорово.
Соседство – не баловство.
Припомни шамана. Прорва
помощников у него.

А чем я хуже шамана?
Миры проросли во мне.
Мне попросту тоже мало
реальных вещей извне.

Суди меня, но не дергай
к своим зеркалам кривым.
Считай меня фантазеркой,
арканчиком нулевым.

 

*   *   *

Там, где у Рихарда Вагнера
всегда валькирий полет,
я вижу ангела. Ангела,
ступающего на лед.
Он занят подледным ловом
и спрашивает у рыб:
уютно ли вам? тепло вам?
никто у вас не погиб?
Вода отвечает дрожью:
рыбешки глотают снедь.
Заветное слово божье
не может оледенеть.
К нему за ершом Петровым
карась Иванов плывет,
и ангел слово за словом
бросает в потоки вод…

Он занят подледным ловом.
Пока существует лед.