Антон Морозов. Такой свободы никогда
Антон Морозов родился в 1988 году. До 2016 года жил в Белгороде, в настоящее время живет в Санкт-Петербурге. Участвовал в поэтических мероприятиях в родном городе, поэтическом фестивале «Мандельштам-фест» в г. Воронеж. Стихи опубликованы в социальной сети ВКонтакте.
ТАКОЙ СВОБОДЫ НИКОГДА
Так Орфея провожала Эвридика,
и конвойный ангел на перроне мерз.
Расцветала ярко-красная гвоздика
среди белых кристаллических берез.
В трубы медные, звенящие, на вдохе
от мороза захлебнувшись, протрубить,
чтоб сильней багровой жилкою эпохи
на виске надулась трепетная нить.
На простуженный перрон снежок ложится,
буфера вагонов жалобно стучат.
Так страна тамбовской раненой волчицей
прижимает к снегу лапою волчат.
Пусть из раковины чудной, эолийской
выдувает пеной розовой, морской.
То — надежды хлопья, то — снежок российский
сыплется над златоглавою Москвой.
***
Стихи, как бабочки, порхают
и умирают на ладонях
моих, а я тебя кохаю,
а я за все плачу целковый.
А я серебряную гривну
вплетаю в розовые косы.
Нас в добровольцы скоро примут
и прямиком отправят в осень.
Мы вышли из солдатской бани,
на снег ступили ноздреватый,
мы воздух пробуем губами,
и мы ни в чем не виноваты.
Наш выдох с холодом повенчан,
мерцают звездочки в пути,
горячею осою в сердце
моя свобода прилетит.
И снова песня заиграет,
плеснёт по горлу холодком:
как до заброшенных окраин
душа уходит босиком.
И сорванный с ладони красный
из капли крови лепесток,
балтийским ветром опоясан,
лети на юг и на восток,
узнай, запомнит ли столица,
Новосибирск и Волгоград,
как наши молодые лица
из снега синего глядят.
***
Вишнею во рту кровавой, сладкой
тает слово, застит рябь глаза.
По снегу, прощальною загадкой,
катится простуженный вокзал.
Рукавицу жизни на таежный
колкий снег случайно оброни
под звездой рождественской, тревожной,
теплою, как Родины огни.
Холодком сквозит полночный тамбур.
Ловит месяц звезды на блесну.
Выйду на забытом полустанке,
финкой по ладони полосну.
Пусть, почуяв свежей крови запах,
терпкий, словно пенящийся мед,
волк таежный на мохнатых лапах
подкрадется, песню оборвет.
НА ПЕРВЫЙ СНЕГ
Пойдемте: снег упал на землю,
октябрьский снежок.
Его топтал затем ли
свободы сапожок,
чтоб горя не осталось,
чтоб падали слова,
чтоб сердце твое сжалось,
предчувствуя едва
и оторопь, и зиму,
болезни и тюрьму.
Октябрь пасть разинул,
не ясно никому,
зачем полжизни отпил,
прощебетал скворцом,
октябрь швыряет хлопья
в горячее лицо.
***
Замирай, будто кровью в предсердье
еще теплится жизнь, расскажи,
как, крылом зачерпнувшие смерти,
разлетаются в небе стрижи,
как строка перепуганной нимфой
с государством венчалась тайком,
как судьба обрывается рифмой,
и мешается кровь со стихом,
как по снегу бросается заяц,
будто треплется жизни лоскут,
как казацкая сабля, касаясь
белой шеи, ложится к виску.
Слышу, кличут Бориса и Павла,
и рубаха от крови красна.
Так страна, просыпаясь со славой,
называет свои имена.
ВДНХ
Я вышел на ВДНХ.
Здесь трепетал двадцатый век,
роняя с красного цветка
большие слезы в талый снег.
Я вышел молча, по следам,
купив гвоздики у метро.
Что снится им? Что мнится нам?
Живым ли, мертвым — все равно.
Под настом спал огромный зверь,
по жесткой, вымокшей шерсти
рукой озябшею своей
я гладил и шептал: Прости.
Прости за все, за страшный год,
за оттепель, за тех, кто слаб,
за всех, кто превратился в лед
вокруг твоих тяжелых лап.
И страшный Ленин бронзовел
средь нуворишей и калек,
рассвет на крышах розовел,
и трактора сгребали снег.
Я целовал его глаза.
Горячий зверь в сырых снегах.
Он видел все, его слеза
текла на совесть и на страх.
Здесь ветер Родины срывал,
кружа и рассыпая врозь
на вороты, на рукава
снежинки судеб, льдинки звезд.
***
Останься песнею, подснежником во рву.
пусть голубой таёжный снег протает.
Пусть смерть, как девочка, рукой грозит: Сорву,
а жизнь в округе рыщет волчьей стаей.
Давай с тобою попрощаемся, пока
сырое небо набухает тучей,
пока куражится и падает строка
в снежок, чуть розоватый и колючий.
Еще ты скажешь, липкий снег смахнув с ресниц:
«Как ловко мы погоню обманули»,
а выдох зябкий мой до северных границ
летит, как тополиный пух в июле.
Ещё мы встретимся с тобой, не прекословь,
и рифма, от беды оберегая,
щенком доверчивым, натасканным на кровь,
закружится под нашими ногами.
***
Я снова тебя беспокою, жена...
Б. Корнилов
Нам вестники — стрижи да чайки,
и сирины, не потому ль
сады все наши обнищали,
и холоднее стал июль.
И выдавая на поруки
себя и сверстников своих,
я разбазариваю звуки
и разворачиваю стих.
И постепенно замечаю,
гоня строку сквозь естество,
что стих становится печален,
и я не трогаю его.
Нас по Сибири не таскали,
не выводили на допрос,
и за столом товарищ Сталин
для нас приказ не произнес.
Пожалуй так оно, однако,
и может к лучшему, хотя
поет проклятая бумага,
и сердце стукает, шутя.
И может лучше... Знаю, знаю.
Ты говоришь: любимый, спи.
Как будто ночь идет большая,
и ветер холодит виски.
И я скажу тебе, подруга,
что дни, как по ветру листье,
как птицы в направленьи юга
летят. Спасибо им за все.
***
Левкои, ласточки и маки.
Меня назвали и любили,
и записали на бумаге
мою фамилию и имя.
И капал дождь на подоконник,
и ветки за окном шумели.
Апрельский дождик, он виновник,
звеневший возле колыбели.
Лил ловкий дождь, а дальше, дальше
менялись осени и весны,
застегивал рубашку мальчик
и выходил под сосны.
И рифма, вспыхнув, повела,
(цветы завянут и обманут),
стихи смахнула со стола
и потревожила туманы.
Рассвет был ал, закат был розов,
как губы девушек в цвету,
и застывали от мороза
слова в полуоткрытом рту.
И в общем не хотел, так вышло,
сдаваясь ангелам на милость,
что сердца розовая мышца
спала, спала и пробудилась.
Шептались робкие левкои
и подвенечная звезда.
Такой свободы никогда...
И одиночества такого...
Но рифма солгала, остыла,
овчарку сердца отпустила
в луга невиданных свобод,
где русский снег идет, идет.
Теперь январские метели,
и ласточки похолодели,
и замирают на лету,
и маки больше не цветут.
Где раньше ласточки сновали,
там снова веет холодком,
и стыдно удивлять словами,
и жизнь кончается стихом.
***
Мы Багрицкого читали
и узнали в срок,
как огромными цветами
розовел восток.
Розовел и осыпался,
а теперь — смотри,
как снежок кружится в вальсе,
тают снегири.
И звезда, задев за ветку,
клонится в зенит,
и серебряной монеткой
слово прозвенит.
Кровью алою с виска ли
брызнет по снегам,
там, за речкой отпускают
в сердце девять грамм.
Рифма девочкой с цветами
кружит и поет,
и босой ногой ступает
на кронштадтский лед...
***
Как описать весь мир, прикрытый синевой,
где красота прощается с тобой,
и мы в сухом снегу стоим, робея,
и повторяем: Лета, Лорелея...
Весна. Россия. Роковой апрель.
Стихи Набокова. Последняя страница.
Так по щеке прокатится капель,
сырым стихом поманит заграница.
И дождик ловкий с неба упадет
в подставленные лодочкой ладони,
и хрустнет под ногой рубцовский лед,
как яблоко большое, налитое.
Антоновка в протянутой руке
запрыгает, как молодое сердце,
и рифма, перепуганная смертью,
растает на горячем языке.
Тогда и я, не пойманный на слове,
строку роняя, удалюсь туда,
где облака, где ласточка с весною
прощается, как будто навсегда.
***
Итак, начинается песня о ветре...
В. Луговской
Променял бы облако на маки,
на шальную песенку в груди,
а припев которой одинаков:
что там будет, будет впереди.
В середине тёплого апреля,
умерев, воскреснуть, а потом,
прошлым обещаниям не веря,
воздух мять полуоткрытым ртом.
Тает облако, срывается с разбега,
(обещаньям верить погоди),
облако из мартовского снега,
Белый Бим с проталиной в груди.
Новогодним ветром умывался
и не помнил в сумерках о том,
как к земле тянуло школьным ранцем,
распускалась молодость бантом.
Разольётся теплотой от сердца,
замирая, в небо полетит
песня пролетарского наследства,
недопетый и шальной мотив.
Так и ты уходишь в золотое,
пулею советскою в наган,
как снежинка, слово холостое
улетает к новым берегам.
И с большой воды на плеск и ропот
ветром подгоняемый плывет
белый бык, похитивший Европу,
в красно-синий молодой восход.
Я не знаю никакой награды,
не ищу священной красоты.
Каменные скулы Ленинграда.
Белые тяжелые банты.
Я тебе протягиваю руку,
пронесётся песня сквозь года,
или я уйду, послушный звуку,
песня оборвется навсегда.
Облака промчатся, протестуя,
надо мной случится произвол,
я услышу музыку простую
или колокольный перезвон.
А когда утихнут эти звуки,
журавли поднимутся в полет,
Луговской в свои большие руки
сердце мое бедное возьмет.
***
Я узнаю тебя по приметам,
я вернусь, я приеду туда,
где тюльпаны кровавого цвета,
где стыдливы гвоздики труда.
Снова утро разбудит прохладой,
сквозняком по щеке полоснет,
лепестками Эдемского сада
на таежный осыплется лед.
Расстегнув, обнажив ненадолго
душу, как дорогую серьгу,
серогрудым, разлапистым волком
за Полярной звездой побегу,
Чтоб судьба на рождественский, маркий
иней, лая звеня бубенцом,
вологодской лобастой овчаркой
повалив, задышала в лицо,
и конвой, от мороза суровый,
уронил папиросы на снег,
и вишневые капельки крови,
хорошея, замедлили бег,
расцвели, как хрустальные розы,
развернулись письмом обо мне,
разожглись, как кремлевские звезды,
как последняя песня стране.
***
Начинается весна
не для нас.
Просыпается страна
не для нас.
Не для нас шумит тайга,
тает снег,
и синеют берега
чёрных рек.
Не для нас по Волге рябь
пронеслась.
Будет август и сентябрь
не для нас.
В небе ангелы поют
не для нас.
Над страной дожди польют
не для нас.
Наши тают имена
без прикрас,
и свобода создана
не для нас.
Только облако зажми
в кулаке
и корабликом пусти
по реке.
***
Так кончаются все поэмы,
позабудь навсегда обо мне.
Ленинградские хризантемы
распускаются на окне.
Пусть заносит крупою морозной
всю округу до купчинских звезд,
синий купол в серебряных розах,
эстакаду и вантовый мост.
Мы расходимся материками,
и, рисуя свои миражи,
разворачиваясь, сверкая,
начинается новая жизнь.
И водой в замерзающем кране
стынет, как на морозе белье,
и кровавою розой в стакане
распускается сердце твое.
Иллюстрация на обложке: Hokyoung Kim
войдите или зарегистрируйтесь