Чудной мир потусторонних наук

• София Синицкая. Система полковника Смолова и майора Перова. — СПб.: Лимбус Пресс. 2019. — 256 с.

София Синицкая — удивительный автор, о котором до недавнего времени узнавали не от критиков, блогеров и не из списков премий, а через друзей и знакомых — что называется, «из уст в уста». Даже сейчас, когда за повести она получила премию имени Н. В. Гоголя, а осенью вошла в короткий список «НОСа», говорят об одном из самых петербургских авторов непростительно мало.

Новая книжка от издательства «Лимбус Пресс» содержит две повести, с одной из которых — «Гришей Недоквасовым» — читатель мог познакомиться в предыдущем сборнике «Мироныч, Дырник и Жеможаха», получившем перечисленные премии. Вторая же — «Система полковника Смолова и майора Перова» — дала название новому небольшому изданию и публикуется впервые.

«Гриша Недоквасов» — гротескный вариант лагерной прозы. Главный герой — артист-кукловод, обладающий талантом «человековеда», «знатока детских душ», — по ложному обвинению в убийстве не кого-нибудь, а самого Кирова, попадает в исправительный лагерь, где этот его талант сразу направляют на «перековку» врагов народа. Лагерная тема здесь звучит не по-шаламовски, не по-солженицынски и даже не по-довлатовски, а как-то совершенно по-особенному. Нет тяжести и безысходности, но есть сказочность и чудесность на грани с чудаковатостью. И при всей абсурдности происходящего, гротескности образов абсурд этот не трагический, а самый что ни на есть балаганный. Проза Синицкой, несомненно, наполнена карнавальностью в том смысле, который придавал этому слову М. Бахтин. В ее книгах страшное, порой нечеловечное превращается в сказку, в театр, где есть место не только слезам, но и смеху.

Элементы лагерной прозы есть и в новой повести «Система полковника Смолова и майора Перова». Вася Цветков — надзиратель в женском исправительном лагере, которого не взяли на фронт из-за слишком юного возраста. Жизнь на Мшаве в сознании Васи и в читательском восприятии соотносится с жизнью на воле. Синицкая использует очень простой и в то же время мощный прием: перемежает главы о буднях арестанток и службе Васи в лагере главами о его семье, оставшейся в Ленинграде. Как и, например, в «Зоне» Довлатова, такое сближение становится у Синицкой своеобразным лейтмотивом первой части. Другое дело, что Ленинград здесь изображен во время блокады. И в лагере, и в тылу — голод и холод.

Высшее северное руководство управления лагерей прекратило поставку продовольствия на Мшаву. Говядина, сало, перловка — всё это было для фронта, всё для победы. <…> Зэчки-ударницы требовали хлеба. Началась зима, к деревням за продуктами было не проехать, снежные крепости высотой с Сивку встали вокруг зоны.

Смежность событий, происходящих в лагере и в блокадном Ленинграде, особенно ощутима на уровне персонажей: полоумной коммунистке Вере Сергеевне, которая все время грозит своим соседям-мещанам, вторит доносчик и сумасброд Демьян Калибанов; мать и сестру Марусю заменяют Васе Цветкову врач Нина Петровна и ее дочка Тонечка; Тониного пса Дружка, павшего смертью храбрых (а на деле съеденного голодными арестантками), в тылу представляет удавиха Машенька, самоотверженно защищающая семью Анны Гермогеновны от нашествия крыс.

Что примечательно, животные у Синицкой — те же люди, так же страдающие и чувствующие жизнь, понимающие и прощающие. Пронзителен в своей абсурдной грусти эпизод, в котором семья Цветковых устраивает «пир» с ухой из «рыбьего» мяса — настоящий пир во время чумы:

Это был замечательный праздник, правда, от разбавленного спирта и солёной рыбы у мамы заболело горло, но от горячей ухи всё прошло. Хлеб крошили в суп, посыпали зеленью — ростками горошка. Ели из кузнецовских тарелок с кобальтовым ободком и зелёным узором. Озарённая страшной догадкой Машенька в смятении покинула кухню — это была не рыба, это был её бедный муж!

Праздник и поминки, веселье и горе, жизнь и смерть соседствуют в текстах Синицкой, роднят их со сказками, былинами, народными песнями, древним эпосом, с мифом. И мифотворчество здесь не скрытое, не замаскированное реальностью, а будто бы вываливающееся из нее, как из плохо скроенной, не по размеру сшитой одежки.

Смерть внезапно может обернуться жизнью, граница между этими двумя стадиями — бытием-небытием — становится не просто ощутимой, она оказывается преодолимой; иногда кажется даже, что небытия попросту не существует. Жизнь-после-смерти — не обратная сторона реальности по сю сторону, а ее продолжение, перевалочный пункт, больница, в которую попал раненым, а вышел здоровым. Такая вот уже «небесная перековка». Мир потусторонний представляется как закономерное, совершенно естественное продолжение жизни — Тот Свет, с которого благодаря полковнику Смолову и майору Перову можно «кадры возвращать».

«Переход», как положено, не может пройти для персонажей без последствий. Во второй части фантасмагории после «небесной перековки» и возвращения с Того Света за образом Калибанова начинает проступать образ былинного богатыря Демьяна Власьевича, которого не могут убить пули врагов, а исцеляет живая вода. «Юнкерс», под обстрел которого попадают герои, напоминает огнедышащего дракона, а штаб немцев расположен почти в тридевятом царстве, о чем сообщает героям «волшебный помощник» Гермоген Иванович, вернувшийся с Того Света:

Вам надо идти к месту, где Лебедин ручей впадает в речку Рёконьку, там Свято-Троицкая пустынь, в пустыни колхоз имени Ленина, в колхозе штаб вермахта, в штабе огневая позиция. Координаты сообщить не могу.

Да и само столкновение с врагом оказывается сказочной битвой Добра и Зла, в которой участвуют, помимо героев, силы природы. Здесь есть и предательство, и узнавание, и спасение принцессы в образе Анны Гермогеновны, и воздаяние всем по заслугам.

Замечательно то, что при всей динамичности и насыщенности повествования сюжет обеих повестей почти невозможно пересказать. Язык Синицкой настолько плотный, живой и яркий, что при пересказе теряется магия, которая здесь не только в истории или характерах, но и в словах. Пересыпанная фольклорными формулами и советскими штампами сказовая речь буквально приковывает к книжке: отвлечешься — потеряешь добрую долю чудны́х описаний.

Во многом София Синицкая наследует традиции русской классики. Именно наследует, хотя можно было бы сказать, что играет с ней. Читая книгу впервые, можно с неосторожностью навесить на нее ярлык постмодернистской поэтики (уж очень велик соблазн сравнить повести с пелевинским «Чапаевым и Пустотой»), однако ирония здесь мягкая и светлая, а герои необычайно искренни и зачарованы (совсем не разочарованы) происходящим, и даже самые отрицательные из них, вроде начальницы Иадовой в «Грише Недоквасове», заслуживают если не прощения и сострадания, то хотя бы жалости и сочувствия.
Зло в повестях Синицкой страшное иногда до жути, но практически всегда в финале беспомощное, обессилевшее, будто бы уставшее от самого себя:

Тата [Иадова] совершенно изменилась — стала добренькой и безобидной. <…> Больше не было жеможахи, некого было бояться.

Бояться, конечно, уже некого, но вот искоренить зло совершенно невозможно: и Иадова, и «церти, мошельники» Смолов и Перов никуда не денутся, будут по-прежнему частью большой системы. Они тоже важная составляющая жизни, без которой, как в сказках, мироздание существовать не может.

Появление такой прозы неожиданно в сегодняшней литературе, где привычнее слышать о серьезных социальных проблемах, дискриминации, политических и экономических кризисах, гендерных вопросах. Мир Синицкой ближе всего к миру Гоголя, Белого, Вагинова и Платонова своим возвышением над мелочами быта, устремленностью в бесконечное и тайное, утверждением абсурдного и фантасмагорического как неотъемлемых свойств бытия.

Однако в этом мире почти нет трагизма и безысходности. Лагерь или война, плутания в лесу или смертный бой, несправедливости или лишения — всегда и везде есть место искренности и надежде. Все страшное, жуткое воспринимается как часть жизни вообще, а центром становится живое существо — переживающее, чувствующее, пытающееся найти свое место и, что очень важно, находящее. Герои Синицкой все же — счастливые герои. И если мы привыкли, что русская литература наполнена страданием и безысходностью, то вот вам главное отличие этих повестей от всей отечественной традиции: они, несмотря ни на что, излучают свет, надежду и веру в неизбежность победы Добра над Злом.