Алексей А. Шепелев. Винни-Пух и царевна-лягушка 

Алексей А. Шепелев родился в 1978 году. Прозаик, поэт, лидер группы «Общество Зрелища», автор нескольких книг стихов и крупной прозы. В том числе книг «Echo» (2003), «Maxximum Exxtremum» (2011), «Сахар: сладкое стекло» (2011), «Москва-bad. Записки дауншифтера» (2016), «Мир-село и его обитатели» (2017). Кандидат филологических наук, исследователь творчества Достоевского и Набокова. Лауреат премии «Нонконформизм», лауреат международной Отметины им. Д. Бурлюка. Финалист премии Андрея Белого, премии им. И. Анненского. Листер премий им. И. Бабеля, В. Астафьева, «Ясная Поляна», «Неистовый Виссарион», «Чистая книга» им. Ф. Абрамова (2019) и др. Публикуется в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Юность», «Нева», «Урал», «Черновик» (Нью-Джерси), газетах «НГ- Ex Libris», «Литературная Россия», сетевых изданиях «Textura.Club», «Rabkor.ru», «Год литературы», «Лиterraтура», «Православие.Ру», «Частный корреспондент» и др. Стихи переводились на немецкий и французский языки.

Сергей Лебеденко и Артем Роганов: «Герои рассказа Алексея Шепелева пытаются не просто сбежать от неприглядной реальности, но изменить ее — поэтизировать. Огромную роль в этом играет язык — сконструированный из барочных оборотов, сленга и архаизмов, он становится эклектичным, но стилистически единым потоком. Алкогольно-бытовая история чем-то напоминает по атмосфере поэтику Венедикта Ерофеева, правда, герои в ней совсем не ищут рая, а пытаются устроить веселый маскарад в земном чистилище. Поэтому они подчас и делают вид, что находятся в сказке, и как тут не вспомнить цитату из песни андеграундной группы „УННВ“: „В детстве нас пичкают добрыми песнями о том, что только тот, кто в сказку верит, у того все будет хорошо, А потом нас этой сказки лишают, нас лишают понятия „чуда“ в принципе. А сказка <...> приходится ее придумывать, где она“».

Винни-Пух и царевна-лягушка 

Странное это было лето — жаркое, но невообразимо дождливое, как будто тропическое... Когда я просыпался на старом диване в новой, только что снятой на окраине квартирке, то солнце из неудачно расположенного голого окна настолько сильно тяготило меня, что я накладывал на глаза слегка скрученную, напоминающую повязку майку, иногда даже намоченную, а потом и вовсе полюбил спать под столом на кухне... Все совсем то же, как и всегда: та же сотово-бетонная ячейка, давящая своей пустотой и прямоугольностью, те же до болезненности привычные зрению и слуху расцветочка-поклейка обшарпанных обоев и скрипящие в определенных местах полы — особо не забалуешь. Даже газету, чтоб заклеить окна, негде взять, да и возьмешь — тут же донесут, примчится хозяйка: «Не надо, соседи скажут: алкаши живут, баптисты!». Впрочем, по молодости это все не так еще нестерпимо обременяло психику — разве что утром солнце. А когда, вспоминаю, куда-то направлялся, выходя из дому, то почти всегда был дождь, иногда солнцепек совсем неприличный, но чаще все вместе — духотища, влага и парилка... Чудовищные, не уходящие в землю и асфальт лужи, черная, подсыхающая корочкой грязь — только наступи; блестящая на солнце, а вообще мутно-серая, тепловатая вода, непоправимо разросшиеся растения, какие-нибудь обычные лопухи, лебеда или крапива — в рост человека, несуразно зеленые, неоправданно сочные... 

Это был, наверно, год 2003-й, я еще учился в аспирантуре, а О’Фролов, только что отслужив после брошенного института в армии, устроился на работу сторожем. Раз в две недели меня окончательно пробуждали сверхсолнечным утром длинные названивания в дверь, и была это не Анютинка маленькая, и не Федя-бро (с коим я надуплечивался почитай что каждодневно), а сам лично О’Фролов. 

«Сподвижник наш общий», как мы его величали, брат Федор, известный тамбовский рэпер, человек, всеми способами радикализующий сознание, через несколько лет умер — в 31 год. А тогда...

В глазах то темно, то какие-то вспышки с бодунища, иду, шатаюсь, открываю. Только что с дежурства (нет и девяти!), получивший аванс (стопка из энного числа полтинников!), с большой спортивной сумкой с неизменными в ней четырьмя бутылками относительно дорогого пива («Золотой бочечки, — лопочет, — для затравки...»), а с пятою откупоренной и специфически пахнущей, в руке... — курит, улыбается, как Марфуша какая-то русская... Я почему-то эту «Бочечку» не жаловал и даже не раз упредительно об том выговаривал, но после его прихода начиналось такое, что даже я забывал, с чего был почин...

Много у нас было алко-приключений, я цельный роман-хронику написал... 

Но вершиной нашего сказочного инобытия стало, конечно же, обретение О’Фроловым Великим своей мифологической супруги — Царевны Лягушки. Сия была с виду обычная земляная лягушечка, которую он нашел в луже подле ларька...

Потом он стал, как и с «бадиком», таскаться с сей «легушкой» повсюду. Пока все в ларьке и чуть не все во дворе не стали нас осознавать еще радикальней!.. Заходим в ларек, я сознательно толкусь в хвосте очереди (вечером здесь всегда толчея), чтобы избегнуть самодемонстрации в причастности к этому ходячему цирку, а Великий, поглаживая в ладони лягушечку, что-то успокоительное пришептывает ей в кулачок: 

— Оть-оть, потерпи маленечко, малюточка, щас мы с тобой прибаснем... Взыграем, ох, как по своей сути!.. Погоди, маточка, щас-щас въ...ем, оть ты моя... 

Терпеливо стоит, изредка гневно-призывно озираясь на прислушивающегося издалека меня... Очередь как-то расступается, молоденькая продавщица улыбается... О’Фролов, пытаясь достать и подсчитать финансы, а еще держа пакет, как-то упускает крошечное земноводное, которое прыгает на прилавок, дальше на маленький прозрачный ларчик с жувачками, пластиковыми фигурками, в особенности с зелеными лягушечками (я все клянчил ОФ достать мне именно маленькую зелененькую «легужечку», но туда — вот беда — надо было сначала сунуть два рубля!), а с него — на пол!.. 

— Не беспокойтесь: это моя легушка, — бормочет вежливый чудик, зачем-то нарочито выговаривая через «е», — она вам ничего не будет стоить! — и прытко спускается на пол, кидаясь за прыгучей, пытаясь поймать ея по всему заведению...

Начинаются явления в стиле нашего «Общества Зрелища». 

— Это моя жена, — как бы между делом — между пересчетом мелочи — сообщает он, — только она заколдованная... Сорок семь... Сорок восемь? — Продавщица лишь молчит и улыбается — типичная реакция всех нормальных людей на все что угодно, что их лично не касается; если бы он вздумал прямо здесь произвести на своей болотной женушке вивисекцию, но делал бы сие не на прилавке, а у себя на ладони — реакция была бы такая же, дай бог, может, без улыбки!.. 

Впрочем, в следующий наш приход (а О’Фролова сам-друг с «женой», наверное, уже седьмой иль тридевятый!) нас встретили с теплом и участием: когда я, не зная куда деться от стыда и смеха, столбенел и мялся рядом, сказочный жених али супруг опять вынужден был совершать рутинную покупку самостоятельно и весь замешкался... 

— Давайте я лягушечку подержу! — сама предложила продавщица, шутя, призвав даже напарницу, и все, кто был в многолюдном «Бумеранге», загоготали. 

— Не-эт, — по-простецки хитровато ответил артист-аутист О’Фролов, — это же жена моя!.. Подержите вот... пакет!

Впоследствии, пользуясь популярностью, он даже списывал на «семейные нужды» небольшие суммы недостачи при покупке (исключительно «Примы» и пива «Тамбовский волк»).

И вот сидим мы как-то за столиком во дворе, выпиваем, как и заведено, пиввоо... Беседуем о жизни сей и даже немного об иной, и квакушка тоже участвует: подквакивает, попрыгивая по столу, о чем-то своем, сказочном... жалко что только не подквашивает — непьющая попалась животина, правильная!.. Ражки уже давно проклюнулись (с утра), но не такие еще кустистые, чтоб совсем склонить к долу... к дому... пока надо только клонировать глотки да слова... можно клоунировать, а можно серьезно, без разницы — главное воспроизводить самовоспроизводящийся процесс... да и время еще детское — ровно полночь... одна минута первого... Благодать!..
И вдруг под эту вот возвышенную беседу из темноты, давно в ней как-то помаленьку маяча, выступает темный силуэт!.. И говорит. Говорит нам!

Если кто-то подходил спросить закурить или просто присесть рядом, мы, можно сказать, нервничали: на коряжке шкурой чувствуешь, что общение с незнакомыми субъектами, всякими темными, едва различимыми в полутьме силуэтами, — это всегда вступление на terra incognita, а скорее всего, так и прямо в зыбучие пески. А вообще похмельные страхи — самое невыразимо тошное: то невыносимо сидеть в четырех стенах и надо выйти, то невозможно и десяти минут просидеть на лавочке в своем привычном тихом дворе!.. а самое худшее — когда все вместе!.. в особенности когда нужно куда-нибудь идти, находиться в общественном месте. 

«Падцаны, извините, — не очень бойко говорит кто-то, — меня только что из ментуры выпустили...» Лично у меня знакомства, начинающиеся с таких фраз, всегда вызывают некоторое неудовольствие и отторжение, а вот ОФ, а тем более св. Ундиний могут, находясь в ражки, довольно плодотворно общаться — правда, чаще всего до той поры, пока само разжирание не подведет их к своему логическому завершению — мордобою. А уж несвятой-то Максимий сам овожжает и заколебет кого угодно!

Я инстинктивно полез в карман, с удовольствием ощупывая, наматывая на кисть бусы — тоже хозяйские, почти метровая нить, тяжеленькие стеклоягодки, компактно помещающиеся в кулаке или кармане — что-то вроде четок или цепочки — тоже, сняв пример с ОФ, взял себе фетиш, только не показной, а наоборот потаенный. Обычно я в таких случаях могу всю дорогу сидеть и скованно молчать, поддакивать, отвечать односложно (один раз только попался нам в рыгаловке человече, коий, начав с обычного, не продолжил бычным, но Гегелем и Ницше, коих изучал самостоятельно; при расставании он по пьяной лавочке шепнул ОФ: «Все, что говорит твой друг, золото», после чего тот обиделся и предложил расшибить меня — еле отбили!), а когда уж дойдет до заершения, а вскоре после оного и до завершения, выступить с самой что ни на есть прямолинейной логикой, лучше заведомо весомой.

— Извините, пожалуйста, пацаны... — произносит теперешний незнакомец вроде бы и каноническую вторую фразу, но уж каким-то странным тоном и голосом, и выступает на свет, как ежик из тумана — и выглядит, хоть и плохо видно, и не дюже мы могли разглядывать, примерно как ежик сей приблудный иль Винни-Пух какой-то. А уж третью фразу он произносит так, что даже резко не нацеленный на общение я уловил что-то не то.

ОФ ответствует тоже по обычаю, и Володя садится к нам.

— Целый день держали, суки... целые сутки... целый день... — гундосит он дрожащим голосом, затягивая канон.

— Да, — соглашается ОФ и, проявляя большую раскованность, чем собеседник, добавляет (впрочем, все из того же канона): — Да, менты козлы, к ним лучше не попадай...

— Все почки отбили, сучары... все, все... А я говорю: а хули — за што?.. а они — опять затащили и давай!.. Целый день, цельный весь день... токо ща отпустили... так и весь день...

Небольшое молчание, робкие взгляды — на нас, на лягушку (ОФ берет ея в кулак), на пиво на столе — три бутылки, две открытых-отпитых и одна полная.

— Да вот Леонид тоже у них бывал не раз, тоже ночевал... — говорит ОФ за меня, кивая на меня, поняв, что инициативы от меня не дождешься.

Володя опять повторяет, но более жалобно, жадно смотрит на пиво.

— Н-да... принимался по полной, на сутках зависал... — повторяет и ОФ. Становится тяжко...

— Да уж... — отозвался со вздохом я, решаясь наконец отхлебнуть пива.

— ...Бр-ратаны, не обессудьте... целый день с похмелья... во рте маковую... — почитай кристально ясно формулирует свою требу наш гость, и смотрю: О’Фролов, запнувшись на привычном «да мы сами-то вот...», внезапно погнал в наступление.

С извинениями, что не водку, протягивает ему непочатую бутылку.

— Мать у меня умерла... квартира пустая... ни х...ра нету... — в ответ пускается в избыточность Володенька, судорожно скрындая пробкой о мягкую лавку.

Наконец-то взрыв «шампанского», и жаждущий, весь улившись, трясясь, жадно-жалостливо всасывает пену.

— Поправиться... — лопочет Винни-Пух, но тут же, смирив жажду, пристойно замирает, и для по традиции подобающего приличия испрашивает:

— А-а сами-тъ вы откуда, падцаны, тутъшные?..

— Да мы, Володь, как тебе сказать, промышляем тут кой-чем... — сообщает О’Фролов уклончиво, уже несколько театрально-завирально, чуть с хрипотцой, чуть-чуть с креном в сторону образа тюремного авторитета — загадочно даже для меня!..

— Ты думаешь, вот Леонид — молчит-то он молчит — ты думаешь: он просто так здесь сидит?! 

Володя встрепенулся, сглотнул, пробурчал что-то невнятное, украдкой поглядывая на меня.

Ну, думаю, сейчас он Иваном представится, «очень приятно, царь!», или, вернее, царевич покамест...

— Да ты пей пиво-то, Володь, что ж ты!.. — заметил гостеприимный ОФ, заметив, что за разговорами он так и не пригубил толком. 

Облагодетельствованный кое-как отхлебнул, громко и тяжко сглотнув... О’Фролов передвинул лягушку, чтоб она не упала и прыгала по освещенной явившейся луной столешнице в обратную сторону.

— Это, скажу тебе, Володь, по секрету (ды я поэт!), гений филфака и всего мира, аспирант, кандидат в доктора наук, Цезарь, что называется Каэзар... — тут он запнулся, и решил пойти ва-банк: — Титан мысли, отец новой русской демократии... аристократии!..

Я начал немного давиться и покашливать. Володя схавал и, чуть поколебавшись, начал снова подносить сосуд ко рту...

— Да ты пей, Володь, ну что ты!.. — одобрил его радушный таинственный незнакомец с лягушкой. И как только Володя, все же решившись, влил себе в рот большую порцию, простодушно-весомо пояснил: — Ну, или если просто по-нашему сказать, полевой командир. 

Володя, бросив дебиловатый пугливый взгляд на мою бороду и камуфляж, с особенной тяжестью продавил угощение.
Я сам еле проглотил и как мог медленно отвернулся от света. Лягушечка потихонечку прыг да скок, урчит что-то...

— Да ты, Володь, пей не стесняйся... Мы люди простые, хоть и занимаемся сам понимаешь чем, а так — нормальные... — И ведущий, привстав с бутылкой, пригласил нового знакомца чокнуться. — За новую, так сказать, демократию! — (Я был вынужден тоже.)

Под тост робкий ежик сделал максимально обильный глоток и как мог протолкнул его. Я выронил бусы и долго поднимал их... Бутылка его явно закончилась...

— Эх, Владимир, знал бы ты, сколько у нас денег!.. — вздохнул ОФ, теребя в руке свою бутылку, показывая, что и она пуста.

— Не у меня лично, конечно же, а у организации. Только делами мы займаемся, честно тебе скажу, Володь, темными. Иногда так душу прям как тисками сожмет и думаешь: нахрена же я все это?.. И некуда, Володь, бежать, не к кому пойти! Одно вот только утешение — вот она, родимая... (Лягушка вдруг внятно сказала «квак», блеснула глазами и прыгнула по направленью к гостю — он дернулся.) А то вот Леонид Алексеевич (ой, зря я назвал, да ты, точняк, Володь, забудешь... если придется...) — это он пока пьяный такой добрый и тихий сидит!.. Да и я, честно сказать, тоже... Мы, Володь, такими делищами пробавляемся, что потом не спишь всю ночь... Семь килограммов пластилина и кранты!.. А что поделаешь — хорошо плотют!.. Честно говоря, Володь, у меня у самого бабла тоже — зажрись! Рестораны уж все эти, бары, казино да сауны с реституцией надоели уже мочи нет — хоть по-простому вот так посидеть во дворике... Да ты этъ, Володь, не переживай, пиво-то щас возьмем еще, хочешь и водки, денег я тебе дам тоже — только все это, дорогой мой, фигня — когда кровавые мальчики в глазах, и тоска, одиночество, тощища такая зеленая... Только вот один Леонид своим титаническим подвижничеством меня вдохновляет!

Я еще раз, как мог, изобразил Кису Воробьянинова и попытался сделать лицедею знак: мол, хорош, Саша, завершай колобродить, ведь и пиво кончилось и игра завела уж далече, и даже как-то не по себе становится: Володя что-то урчит, отрывисто бормочет, кажется, чуть не плачет — мол, и мне одиноко, бедному, и мне! — а вы знай себе потешаетесь! Свои-то башмаки далеко от того же Башмачкина ушли?!. 

ОФ пошарил по карманам, осведомился у меня, нет ли денег. После чего хоть и вежливо, но как-то совсем уж не логично попросил «главаря» сходить на квартиру («Здесь у нас, штаб, Володь, ты только никому ни-ни...») и принести. Для наглядности конкретизировал: «Там на столе на кухне пачка с полтинниками лежит — возьми сверху три штуки».

Когда я вернулся, лягушка, как и ожидалось, уже излучала ослепительный ореол. ОФ пояснил для меня, что это тотемное (не путать с тем темным) животное, что она все осознает, и даже побольше, чем некоторые, что она жена его настоящая и будущая, и гладил ея и целовал. Заради той же наглядности я догадался принести не три верхних, а весь остаток пачки — двенадцать или тринадцать купюр. Это было весомо — особенно учитывая то, что я еле мог ходить, и хотел спровадить идти в ларь наследника престола, мифического сказителя и мужа, а тот, поднявшись со скамьи, тоже оказался не гож... В итоге вновь обращенному в культ Царевны Лягушки пришлось с двумя бумажками отправиться одному.

Я увещевал прекратить, но он начал уж обижаться: для тебя ж стараюсь — вот мне бы кто-нибудь что-нибудь подобное явил! К тому же, колоссальнейшие ражки были уже на волоске от головной коры, и очень уж хотелось с ними сродниться до полноты наполнения пустоты.

Гонец был точен как часы — принес шесть бутылок «ТВ», аккуратно сдал сдачу. Как только чокнулись и отхлебнули, О’Фролов, слегка петрушничая, выкрикивая-кланяясь, провозгласил Владимира нашим новым братом и, заорав «Троекратно!», полез к нему обниматься-целоваться! По знаку ОФ я был вынужден проделать то же самое — впрочем, я исполнил сие весьма формально, что немного подозадачило неофита, а ОФ вроде и «не заметил» —после чего каждый должен был поцеловать лягушку.

— Осторожно, не повреди! — острастил инициатор Володю, — видишь, она хрупкая, нежная, почти прозрачная... в ней вся жись моя! Из моих рук!..

Двадцатипятилетний сегрегат, почти наш ровесник, очень почтительно поцеловал священную лягушечку.

— Все Володь, отходим! — тебе больше нельзя, ты какой-то грубый, — пояснил приюроженный фасилитатор , — к тому же, она моя жена. Ищи себе свою — вон их сколько по лужам понатыкано — и целуй сколько хочешь! Только все они не такие — одна только волшебная! 

О да, мелькнуло у меня, от фасцинации до фасциации иногда один шаг.

— Пей, Володь, пиво! — приказал жрец, а когда тот глотнул, зачем-то добавил: — Кстати, за мой счет.

Володя поперхнулся.

— Да ты что, Володь, — паясничал факир и маг, — это я так, пей-пей, жалко, что ли? Как говаривал мой дед, всяк выпьет, да не всяк крякнет! Что это значит? (Володя на миг уставил пустоватенькие, как у котика-подростка, глазки, и тут же жалобно опустил взгляд.) Хлебнуть оно должно быть в удовольствие, в кайф, а не так что б уж вынужденно, в тягость. Пивца-то оно попить самое то!.. 

Приглашенный жестом, подопытный довольно бодро втянул в себя приличествующий объем жидкости, но на последовавших словах «А вообще крякнуть — это сдохнуть на х...» подавился пуще прежнего и долго каржил . Модератор под шумок завел новую тему:

— Скажи-ка ты мне, мой Володя, лучше вот что: нельзя ли где-нибудь тут пластилин достать? А то надо семь килограммов, а у нас только шесть.

Тень, как показалось, посмотрела на него непонимающе, даже отважилась проявить глазки — как в мультфильмах, когда выключают свет, — поднять их на миг на меня.

— Да, пластилин, Володь, мы так пластид зовем, чтоб непонятно было — для конспирации, понимаешь ли...

Володя, чтобы что-то сделать, рефлекторно взялся за бутылку.

— Правильно, пей, Володь, нас не жди — выпивай, пожалуйста! А то мы пьяные, а ты трезвый сидишь, грустный!

И конечно же, как только он пригубил, было как бы между делом добавлено: «За мой счет!..»

Туманный медвежонок, помявшись, тем не менее человечьим голосом промямлил, что «пластилин» достать не сможет, но поспрашивает, и что вот у одного его знакомого есть «наган» — ментовский, надо только попросить, предложить деньги — за две «копюры» пожалуй что не продаст, а за 150 — «уйдет»!

— Сдается мне, Володь, ни м...ды ты не сочувствуешь демократическим преобразованиям в обществе, — с добродушной иронией сплюнул ОФ, а после вскочил, начал что-то петь, но, осознав свое состояние, ночь и лень, передумал и сразу перешел к лобзаниям.
Дальше так и неслось: «Почеломкаться!» — «По обычаю!» — «Троекратно!» — раздавалось после каждого глотка пива — и воспроизводилось! — я даже удыхать не поспевал...

Бедный послушник, то ободряемый новым братом, наставником и благодетелем, не в силах ослушаться, брался за бутылку, но не успев, а то и не решившись хлебнуть, тут же и все равно без разбору был оговорен... то... Ему было неудобно и стыдно, но выпить хотелось (тем более, что сидели уж часа три, мы уже надуплетились как тварье, а он за это время не напил и литра!), поэтому попытки, сначала благословляемые и тут же пресекаемые все более развязными замечаниями, не прекращались...
О’Фролову так тонко удалось выстроить ситуацию, что вся человеческая суть определенной категории граждан была представлена как на ладони: вежетабль сей изо всех сил старался соблюсти новый, навязанный извне этикет и в то же время не мог не нарушить его! Фасци(н)ация. Вот в чем, подумалось мне, смысл популярности тоталитарных («харизматических») сект — почему людей, абсолютно нормальных и приличных, подчас даже и солидных, вдруг прямо в зале забирает, они начинают барахтаться и бесноваться, как на концерте Slayer’а, а после оного дионисического действа несут туда, как св. Максимий в ломбардище, деньги и ценности, уходят из семьи и с работы. Потому что им единственный раз в жизни — здесь и сейчас — «в прямом эфире»! — дается мгновение непосредственной — к тому же Оправданной Окружающими и Лидерами, Нормой и «Прозрением»! — свободы. Ведь в своем повседневном существовании, в заботах, работе и рутине, в болезнях и страхах, они об этом забыли уж и мечтать — а тут на тебе! Конечно, за таковое отдашь все что ни на есть! Примерно то же самое дают наркотики, психотропные средства и алкоголь (тоже вполне признанный наркотиком) — временное, мнимое освобождение — с разницей иногда лишь в том, что одни все же чувствуют свою свободу как посюстороннюю, греховную, с неминуемой расплатой и здесь, и там, а другие вообще не мыслят критически... А надо бы, да Саша? — да, Володь? — искать-то не мгновенной «таблетки от всего»... Ты, человече, как телок за ведром пойла, тянешься куда угодно, хоть на бойню. Тялок он и ест-пьет точно так же: из пойла высасывает, играясь и привередничая, всю жижу — сладенькую-тепленькую воду с молочком и размоченным хлебцем, а от оставшейся на дне дробленки специально отфыркивается — день изо дня не научаясь, что к вечеру все равно вылижет ведро насухо!

Новый аристократизм — как звучит! — само сочетание слов как будто молнией весь этот дурман-туман просверкивает... Только откель его взять, кругом настоль все неаристократично — во всех смыслах!.. Пусть и Володенька — тот же кот (хоть и не настоль эстетически), он тоже «не трогал и козявки» — пока ему «пластилин» не подсунут. А придай ему сейчас работу, должность, телефон, машину — так он, подойдя к такому полуночному банкету на лавочке, только бычку прогонит, если не пинком все сшибет — и никакая царевна-легушка не поможет!

А тут весь «флешмоб» — лягушка да Володя!.. Неожиданно и до оскорбительности резко, как только он может делать, прервав перформанс, О’Фролов Великий встал и заявил: 

— Все, Володь, извини: тебе в одну сторону, нам — в другую, — скинул свою бутылку (пустую), взял свое в карман, взял бутылку (тоже свою) и рывково-решительно последовал прочь-домой. Я за ним...

Бедный наш сосед, собутыльник, собеседник и солягушечник настолько растерялся, что не мог вымолвить ни слова, не мог двинуться с места.

— Скажи-ка мне лучче, вот что, Олеша. Как, например, ты осознаешь почем жизень (что-либо про нее изнутри нее), если не жрешь по-темному, не поддаешь прям по-нашенскому?! Профаноция: существуешь, как вся попса и ягель, как надиванный дряблоид, в обычной текучести, где все ровно, все равно, «каждый день одно и то же — словно ртом по гладкой коже» (помнишь мой стих?! — осознай!), все стремятся к одному — к телеящеру да нахлобучиться по праздникам! Как, скажи мне, Олеша, как?!. Что ты испытаешь за конторкой, в нарукавниках, блять, в воротничках, за счетами, за арифмометром, в очках?! На тренажере, на «чертовом колесе», за стойкой бара, на фоллосе и на шесте, на борту с пропеллером, на Лазурном, в рот мне накомпотить, берегу?!.

Скрытый тенью, слегка овеянный ветром и светом, я немного ухмыляюсь от удовольствия: пылкий оратор говорит приятно (ды я поэт), а сам-то ведь в дуплет полнейший — шарман, шардам! — и я в дуплет! Щас вот еще одно его «осознай», «пойми» или «согласись», и я все же зайдусь от смеха. 

— Согласись, — тут же расхлябанно начинает царевич-паяц, — если и ощущения, то без осознания, без смысла (мне слышится «без мыла», и я выплевываю пиво) — осознай! — вяло переминающийся калейдоскоп... Бухьгальтер, милый мой бюстгалтер!.. Тьфу! А то — альтернатива века! —Квартирка пустая с железячной кроваткой, легушечка и братья-холики!.. 

В прямоугольнике света у подъезда оказалось, что Володенька, как и ожидалось, но уж забылось, плелся за нами.

— Все, Володь, ступай, на хрен тебя, — отрезал шут или пагад еще более категорично.

Я запнулся: как-то жалко... Хотел было подарить ему бусы, но передумал. 

Володя вдруг неожиданно рванулся к нам и человеческим голосом — с неподдельной интонацией смиренной слезности! — взмолился:

— А можно легушку еще раз поцеловать?..

Такого импринтинга я уж никак не ожидал и едва успел закусить кулак, а профанат ОФ в то время что-то изрек надменно-снисходительное — и подал ему ее — из своих рук!.. Воистину от буфонофилии до буффоно...

Иллюстрация на обложке: Chia-Chi Yu