Счастья не будет

• Наталия Репина. Пролог. — М.: Эксмо, 2021. — 288 с.

«Пролог» — первый роман сценариста Наталии Репиной. В 2019-м он вышел в журнале «Урал» и получил его же премию как лучшая публикация за прошедший год. Если посмотреть на другие — уже кино- — работы Репиной, понимаешь, что образность «Пролога» похожа на ее дебютный сценарий «Подписка о невыезде», а тематикой он напоминает ленту «Пропавший без вести», снятую по сценарию Репиной в 2010 году. Иными словами, перед нами взрослый автор со своей специальной эстетикой и мировоззрением. Так и запишем.

В аннотации к «Прологу» нам обещают историю двух юных девушек и одного «сорокалетнего художника». «Все они, как и страна, находятся в предвкушении перемен к лучшему. Все они ждут от жизни успеха, любви, счастья, не понимая, что то, что они считают прологом к прекрасному будущему, и есть сама их жизнь».

Любовь, счастье, успех…

Как бы не так, как бы не так.

В пять тридцать фанфары извлекают из небытия. В полной темноте, с желтыми пятнами фонарей за неплотными шторами. Р-р-р-рамммм!!! Со-юз не-ру-ши-мый…
Ненавистные звуки радио по утрам. Вставать по будильнику, зимой, в пять тридцать утра, и под громкое радио при электрическом свете собираться на службу. Муравьиная жизнь за стеной, хлопотливое гудение примуса, детский топоток — кто бы рассказал, как и где научаются люди жить.

«Они» из аннотации — это нескладная Регина, будущий филолог, ее однокурсница Маша и иллюстратор Половнев, в которого Регина влюбляется. Действие происходит в первые годы после смерти Сталина — 1954–1956-й. Героям кажется, что и в их жизни вот-вот наступит оттепель, и каждый ждет своего: Половнев — что станет известным художником; Регина — что на нее обратит внимание Половнев; Маша — такая себе «ждущая дня» вообще. После болезни и смерти матери ей кажется, что вот-вот будет свет, будут великие свершения, и легкость, и счастье. Как же иначе?

А пока на фоне этого общего ожидания происходят разные мелкие события. У девушек — лекции, электрички, чужие дни рождения и концерты; у Половнева — заказы на иллюстрации к книгам бездарных писателей и поэтов, те же поездки в электричках, да вот еще тетка со стула упала и рассекла лоб. Все это, разумеется, как и было обещано, воспринимается героями как неважное, мешающее, отодвигающее момент триумфа. Из значимых с точки зрения большой жизни событий здесь, пожалуй, только потеря девственности — которая тоже показана как досадная неурядица.

Было свежее, звонкое утро. Неподалеку шуршал метлой дворник. Воробьи громко нападали на тощую загнутую корку. Утреннее лимонное солнце еще с трудом пробиралось сквозь зелень и размытыми пятнами ложилось на асфальт. У Маши сохло во рту и болела голова. Думать про Аникеева не хотелось. «Опять привел», — вспомнила она. Интересно, как он будет объяснять «мамаше» испачканную кровью простыню. Крови было довольно много — она успела увидеть. Гадость.

А за «гадостью» еще и случайная беременность, нелепость какая. А влюбленность Регины что-то затягивается, бесплодная, и не дает ничего. Она ждет Половнева — а он не приходит, она бежит за ним — он убегает. Убегает и тоже чего-то ждет — а судьба обманывает, обманывает, дразнится, лупит по голове бесконечно.

Да, разумеется, все так. Так и бывает в жизни. Наши прекрасные сценарии того, как все должно быть, она рвет и выбрасывает в какую-то свою мусорку бытия. Все это — и нашу глупую эйфорию, и нашу юную самоуверенность, и бесконечное — главное — ожидание лучших дней — автору удается передать с изумительной точностью.

Репина — мудрый и оттого бесконечно печальный автор, и фальшивых нот брать не умеет. Она играет тонко и красиво, она говорит только то, что хочет сказать и ни словом больше — и тем не менее (а может быть, именно потому) ее маленький лаконичный роман вмещает в себя гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Человек-то и познает себя только через любовь или через искусство — вернее, через эти занятия он общается с жизнью, он общается, если хотите, с Богом. Он требует, он ропщет, он разочаровывается — и борется вновь, и снова падает, и потом уже смиряется — и только когда умеет смиряться, может получить, как награду, то, чего больше всего хотел. И языковое оформление, которое дает Репина (по первому образованию филолог, специалист по поэзии Мандельштама), — очень достойно, оно может возвести простую историю на уровень настоящей трагедии, заставить читателя вжаться в диван от ее остроты.

Но вот в чем беда.

Не та у автора линза. Не ту она выбирает оптику. Вместо объектива — портретного там или пейзажного, да любого, но объектива, — Репина использует микроскоп.

А под микроскопом лучше не разглядывать людей. В микроскопе видно только их части: вечно потные подмышки Регины, лоб Половнева, кровавое пятно, которое расплывается под раздавленной, «как цыпленок табака», Машей. От Рихтера остается только «вогнутый» профиль, от старославянского языка — одни скучные спряжения. Дети будут наглыми, солнце — жидким, в еде обязательно застрянут волосы и шерстяные нитки, и даже обычная поездка в электричке заканчивается встречей с извращенцем и «белым пятном» на пальто, которое мы тоже, за автором вслед, рассматриваем под микроскопом.

«Тетя Гуля, а что у тебя на пальто испачкато?» О, еще это. Вчера как раз в обед Сереброва, выбегая к проходной за своими таинственными надобностями: «Гулька, а ты где-то приложилась, смотри!» Сзади на подоле пятно с пол-ладони, от него застывшая трасса капли, теряющей в дороге силы, и сама капля, уже выдохшаяся, не дотянувшая до края, замерла маленьким бугорком. Молоко — не молоко, с недоумением к носу, потом чуть растереть пальцами, опять к носу, шут его знает, что такое, в любом случае иди замой — и на батарею, к вечеру подсохнет, а она перебирает смутные дорожные воспоминания, в которых на мгновение всплывают и остановившиеся глаза долговязого из тамбура, но, не обретя разумной мотивировки, проваливаются в небытие.

В романе есть связанный с Половневым эпизод: на войне во время сражения его отбрасывает взрывной волной и парализует. Несколько дней он вынужден лежать в ожидании помощи — и все эти дни он разглядывает крохотный кусочек земли перед собой и копошащихся на нем муравьев. И никуда ему от этого разглядывания не деться и не сбежать.

Муравьи. Все время муравьи. Которым усики опаляют.

На «Кинопоиске» под фильмом Репиной «Пропавший без вести» есть чей-то комментарий: «у меня после просмотра данного фильма запустело на душе». Отступим от правил рецензии: от «Пролога» на душе запустело и у меня. Книга надавала мне под дых, нажала на больное и выкрутила кишки — смогла, потому что сделана очень талантливо.

Однажды он увлекся свертыванием голов у голубей. Голубятню барачные не держали, но она была неподалеку, у госпиталя. Голуби были ручные, очень красивые, было даже несколько космачей. Гришка подманивал их зерном, хватал одного и молниеносным движением скручивал ему голову. Бывало, и отрывал, обнажая окровавленную палочку хребта, а потом выбрасывал — голову в одну сторону, тельце в другую. Мучить птицу совсем его не интересовало — ему нравилось, как резиново, но вместе с тем податливо рвется живая плоть.

Но несмотря на то, что все это бесконечно умно и тонко; несмотря на то, что каждая фраза здесь выстрадана, — это беспощадное жизнеподобие под лупой заставляет чувствовать себя тем самым голубем, живую плоть которого разорвали ради праздного интереса. Правда, перед тем успели изрядно помучить. Пообещать счастья, солнца и хлебушка.

И немножко, совсем слегка утешить, погладить по оторванной голове потом.

Конечно, в его музыке можно было найти то, что и у любого романтика: возмущение, восхищение, стремление, разбитые надежды и так далее, но Маша, помимо этого, слышала еще и чрезвычайно привлекательную для нее ноту утешения — так мог утешать только человек, который пережил и прожил все эти «…ения» и говорит тебе: «Потерпи. Другого не будет, но ты потерпи. Жизнь — она на самом деле такая беспомощная, трогательная — и кончается».

Кто же спорит — да, жизнь нас обманывает. Да, она вообще и дерьмо, и мерзость. Это мы знаем и так.

Но «сияющее утро, звонкая оттепель, и солнце, и радость» — слова, которыми заканчивается роман — бывают в ней тоже. Надо только иногда менять оптику.

Да и жизни другой, как грустно подытоживает автор, у нас попросту нет.