Морфология постсоветской сказки

• Илья Кочергин. Точка сборки. — М.: Время, 2018. — 192 с.

Действие повести-триптиха «Точка сборки» разворачивается во время августовского путча 1991 года. Герои Кочергина уходят в тайгу и ждут, когда закончится «веселящий газ эпохи», когда все вокруг перегорит и станет спокойнее. Тайга — лиминальное сказочное пространство, здесь нет пустых витрин, инфляции, безработицы, черноты разбитых окон и голодных пенсионеров — в тайге много чистого снега, дрова трещат в железной печке и можно счастливо и безопасно переждать растрепанные девяностые, не беспокоясь о том, что шлейф карнавальности и абсурда, который за ними тянется, вдруг настигнет и окутает тебя.

Композиция повести разбита на три самостоятельных рассказа «Баба-Яга», «Средь долины Тавазэнта» и «Декорации». Жанровая рамка триптиха удерживает текст в строгом мотивном каркасе, не позволяя ему расползаться по швам. Сквозные персонажи перешагивают из произведения в произведение, нарушая хронологию, мимоходом «подмигивая» читателю короткими репликами, мол, знакомы, виделись. Удивительно, как умело и по-бальзаковски легко Илья Кочергин собирает три разных текста, которые по отдельности напоминают скорее аккуратные отрезки и заготовки, но вместе в результате «художественного монтажа» вдруг обретают полновесность, масштабность и завершенность.

Герои таежных рассказов Кочергина переживают процесс внутреннего созревания, «окукливаются», мечтая о красивых ружьях на удаленном кордоне алтайского заповедника, не знают точно, чего хотят от жизни, участвуют в референдумах, могут делать детей и считают себя вполне взрослыми. От настоящей жизни они защищены слишком долгим детством, родителями и квартирами в крупных городах, а теперь еще и дремучей, молчаливой тайгой.

На дворе девяностые — яркие, насыщенные, с горьковатыми нотками и долгим послевкусием. Всем всего хочется, никто ничего не умеет, все такое новое и неизведанное, все стронулось и поплыло, все как будто стало возможным, если сильно захочешь. Ты хочешь лыжи, и ты сделаешь себе лыжи. <...> Распустишь на плахи, обтешешь, обстругаешь рубанком, распаришь и загнешь носик. И получишь то, что хотел.

Ты успешен, ты просто крут. Это оказалось ничуть не сложнее, да что там сложнее — гораздо проще и приятней, чем торговля на рынке китайскими пуховиками, мохеровыми кофтами, тельняшками и жвачками.

Илья Кочергин — один из немногих русских прозаиков, чье стремление ухватить живую, бессознательную красоту природы, то и дело оборачивается эскапизмом. На литературную карту, тщательно подготовленную Распутиным, Шукшиным, Беловым, Кочергин почти не ступает. Ближе всех из «патриархов» «деревенской прозы» он стоит к Астафьеву и его картинам жизни русского человека в тайге. Конфликт города и деревни, цивилизации и природы в «Точке сборки» почти не обозначен — здесь нет противостояния сельской «местечковости» и урбанистического эпикурейства.

Едва ли можно обвинить автора в том, что к ренессансу городской культуры он относится как к роскоши или побрякушке, не зная, какое место определить ей в строгой композиции триптиха. Ночная Москва, как чудотворная урбанистическая икона, отражается в стеклянных дверях Макдональдса, за которыми стоит герой Сашка и курит после ночной смены. Москва пугает чудесами, пьянит возможностями, жует, проглатывает, вытирает жирные губы, Москва выпивает и закусывает, и, наконец, — победительно хрустит человеческими хрящами. Потому-то и уезжают из нее новообращенные старообрядцы, практикующие йогу и випассану. Уход от безвременья — то новое, что так отчетливо артикулирует Илья Кочергин, — при более детальном рассмотрении становится (почти по Фромму) бегством от свободы. И если «деревенская проза» выстраивает жанровый канон вокруг аксиомы: распад крестьянской жизни неизбежно ведет к распаду нравственного закона и человеческой души, то истории, рассказанные Кочергиным, — наоборот — сосредоточены на поиске и воссоздании этого самого закона и тяготеют, скорее, к идеям трансценденталистов и «уолденскому затворничеству». Отношение к природе носит «языческий» характер непосредственной радости, подтверждением тому служат «материалы к главам» — полубылички, полулегенды, обрывки статей из интернета — все то, что способно отразить сегодня мировосприятие русского человека.

Герои «Точки сборки» — скуластые, поджарые, потерянные молодые люди, новообращенные христиане — живут по категорическому императиву Канта, сами того не подозревая. Проповедуя золотой закон нравственности: «поступай с людьми так, как хочешь, чтобы люди поступали с тобой», они вдруг становятся свободнее и цельнее, обретают на некоторое время покой, но так и не могут поставить точку в своих отношениях с Богом.

— Господи, забери меня отсюда.

Этот господь имел нормальные, ясные мужские черты. Возможно, он был твердым — приятно твердым, таким, как Митя, с яркими глазами и яркими белыми полосками на тельняшке. Или был рыжебородым, как Женя, с густым голосом. Таким голосом можно отдать слышную команду на самый верх самой высокой мачты в самую сильную бурю. Возможно даже, один глаз у него косил, как у Володи, так что не сразу поймешь — на тебя он смотрит или куда-то поверх тебя.

Господь сидел на кухне и пил чай. Только и всего.

К нему и обращалась Катя, спускаясь в долину Большого Абакана с легким рюкзаком за плечами, путаясь в мокрой длинной юбке.