Яльмар Сёдерберг. Доктор Глас

• Яльмар Сёдерберг. Доктор Глас; Новеллеттки / пер. со швед. В. Мамоновой, Ю. Яхниной, К. Коваленко, Е. Чевкиной. — М.: Black Sheep Books, 2024. — 288 с.

Яльмар Сёдерберг (1869–1941) — писатель и журналист, классик шведской литературы. «Доктор Глас» — его самый знаменитый роман, переведенный более чем на тридцать языков. Это история молодого врача с прямыми отсылками к «Преступлению и наказанию», написанная в форме дневника, пропитанная духом ницшеанства и разворачивающаяся в клаустрофобных декорациях северного города. Когда очередная пациентка приходит к Гласу с неожиданным признанием, он проникается к ней сочувствием, и с этого начинается его одержимость, которая толкнет героя на «поступок, далекий от канонов врачебного долга».

 

ДОКТОР ГЛАС

12 августа

Как нарядно блестит нынче вечером солнце на церковном флюгере!

Мне нравится этот красивый, разумный петушок, всегда следующий за ветром. Для меня это постоянное напоминание о том петухе, что пропел трижды в известных нам обстоятельствах, и остроумный символ святой церкви, которая жива тем, что отрекается от своего учителя.

По кладбищу, наслаждаясь чудесным летним вечером, медленно прогуливается отец-настоятель, опираясь на руку своего младшего коллеги. Мое окно распахнуто настежь, и такая вокруг тишина, что ко мне долетают отдельные слова из их разговора. Они беседуют о предстоящих выборах на должность пастора примариуса, и я расслышал, как настоятель упомянул фамилию Грегориус. Он произнес эту фамилию безо всякого воодушевления и скорее даже с неприязнью. Грегориус принадлежит к тем священнослужителям, которые всегда пользуются поддержкой черни и тем самым вызывают неудовольствие коллег. По интонации было слышно, что настоятель упомянул его фамилию просто так, мимоходом, не считая его сколько-нибудь серьезным претендентом.

Это и мое мнение. Я не думаю, что он может на что-то претендовать. Я немало бы удивился, сделайся он пастором примариусом.

Нынче у нас двенадцатое августа; он уехал в Порлу четвертого либо пятого июля и должен был пробыть там шесть недель. Остается, значит, совсем немного времени, и он снова тут объявится, свеженький, бодрый, набравшийся сил.

13 августа

Как это произойдет? Мне давно уже это ясно. Случай, можно сказать, решил все за меня: мои пилюли с цианистым калием, приготовленные когда-то лишь для себя, сослужат мне теперь, разумеется, свою службу.

Одно безусловно: никак нельзя, чтобы он принял пилюлю у себя дома. Это должно произойти у меня. Приятного тут, конечно, мало, но я не вижу иной возможности, и мне уж хочется покончить дело раз и навсегда. Если он примет пилюлю у себя дома по моему назначению и вскоре после того отдаст Богу душу, то полиция, чего доброго, поставит в связь эти два факта. К тому же та, кого я задумал спасти, легко может быть заподозрена, впутана и замарана грязью по гроб жизни, а то и обвинена в убийстве.

Разумеется, надобно устроить дело так, чтобы никоим образом не насторожить полицию. Никто не должен знать, что пастор принимал какую-то пилюлю: он умрет вполне натуральной смертью, от сердечного приступа. Она тоже не должна ничего заподозрить. Внезапная смерть пациента на приеме может, конечно, роковым образом сказаться на моей репутации врача и даст моим друзьям пищу для плоских острот, но тут уж ничего не попишешь.

Он является ко мне в один прекрасный день, разглагольствует о своем сердце или еще о какой-нибудь чепухе, спрашивает, не нахожу ли я, что ему стало лучше после вод. Услышать нас никто не может; большая пустая зала отделяет приемную от кабинета. Я терпеливо слушаю и постукиваю пальцами по столу, говорю, что действительно нахожу значительные улучшения, хотя кое-что меня еще беспокоит... Я достаю пилюли, объясняю ему, что это новое сердечное средство (надо будет, пожалуй, придумать название), и советую испробовать его не откладывая. Я предлагаю ему рюмку вина, пьет ли он вино? Ну, конечно же, я помню, как он ссылался однажды на брак в Кане Галилейской... Надо дать ему какого-нибудь хорошего вина. Скажем, херес. Я так и вижу: он сперва чуть пригубливает рюмку, потом кладет на язык пилюлю и пьет не отрываясь до дна. Очки отражают окно и фикус и скрывают его взгляд... Я поворачиваюсь, иду к окну и смотрю на кладбище, стою и барабаню по стеклу... Он что-нибудь говорит, ну, например, что вино замечательное, но не доканчивает фразы... Я слышу глухой стук... Он лежит на полу...

А если он не захочет принимать пилюлю? О, да он проглотит ее с наслаждением, он обожает лечиться... А если? Ну, тогда уж ничего не поделаешь, бог с ним; не могу же я зарубить его топором.

...Он лежит на полу. Я убираю коробочку с пилюлями, бутылку и рюмку. Зову Кристину: пастору стало худо, обморок, сейчас, верно, пройдет... Щупаю пульс, слушаю сердце.

— Инфаркт, — говорю я наконец. — Умер.

Я звоню коллеге. Так — кому? Надо подумать. Тот не годится: он написал семь лет назад диссертацию, о которой я несколько скептически отозвался в одном медицинском журнале... Тот — слишком умен. Те двое: в отъезде. А если тот? Да, вот он подойдет. Или еще тот, или на крайний случай тот.

Я появляюсь в дверях приемной, довольно бледный, надо полагать, и говорю глухо и сдержанно, что по непредвиденным обстоятельствам вынужден прервать на сегодня прием.

Приходит коллега; я объясняю ему, что случилось: пастор давно страдал серьезным сердечным заболеванием. Он мне по-товарищески сочувствует: какое, мол, подлое невезение, что смерть наступила как раз во время приема, — и пишет по моей просьбе свидетельство о смерти... Нет, не стану я давать ему никакого вина; вдруг еще прольет на себя, или по запаху учуют, что он пил вино, и поди тогда объясняй... Довольно с него и стакана воды. Я, кстати сказать, того мнения, что вино вредно.

А если дело дойдет до вскрытия? Ну что ж, тогда придется принять пилюлю самому. Чистейшая иллюзия полагать, будто на подобного рода предприятия можно идти ничем не рискуя, это я понимал с самого начала. Надо быть готовым ко всему.

По-настоящему, в сложившейся ситуации я сам бы должен настоять на вскрытии. Прочие-то едва ли станут — хотя, конечно, как знать... Я говорю своему коллеге, что думаю потребовать вскрытия; он, по всей вероятности, отвечает, что необходимости в этом нету, поскольку картина смерти ясна, но что, возможно, и не мешало бы ради проформы...

И больше я к этому вопросу не возвращаюсь. Да, здесь у меня все же пробел в плане. Надо будет обдумать подробнее.

Невозможно, кстати, устроить все до мелочей наперед; что-нибудь да изменит случай; в чем-то надобно положиться на вдохновение.

Иное дело... о, черт, проклятье, какой же я идиот! Что же я всё о себе да о себе. Предположим, доходит до вскрытия, я глотаю пилюлю и, юркнув в сию лазейку, составляю компанию Грегориусу в переправе через Стикс, — у кого же тогда станут искать разгадку загадочному преступлению? Люди ведь так любопытны. А поскольку мертвые унесут свои тайны с собою, не станут ли пытаться найти разгадку у кого-нибудь из живых — у нее? Таскать ее по судам, допрашивать, преследовать... Что у нее любовник — они быстренько разнюхают; а отсюда, само собою, можно сказать, вытекает, что она должна была желать пастору смерти, просто жаждать. Да она, возможно, и сама не станет отрицать. В глазах у меня темнеет... Чтобы я, я причинил тебе такое, тебе, прекраснейшему, нежнейшему в мире цветку!

Я ломаю себе голову и ничего не могу придумать.

Хотя постой — постой, вот это, кажется, мысль. Если я увижу, что вскрытия не избежать, мне надо будет заблаговременно, прежде чем принять пилюлю, продемонстрировать несколько явных симптомов сумасшествия. А еще лучше — впрочем, одно другому не помешает, — я пишу послание, оставляю его на столе, в этой вот самой комнате, где убью себя: какую-нибудь галиматью, указывающую на манию преследования, религиозную неустойчивость и все такое прочее; пастор преследует меня уже много лет кряду; он отравил мою душу, поэтому я отравил его тело; я действовал в порядке самозащиты, etc. Можно еще вставить несколько цитат из Библии, там всегда найдется что-нибудь подходящее. Таким образом, дело проясняется: убийца был сумасшедший, объяснение достаточное, нет никакой надобности отыскивать иное, меня похоронят как христианина, а Кристина получит подтверждение своим тайным подозрениям. Да и не только тайным. Она сотни раз говорила мне, что я не в своем уме. Она даст нужные показания, если потребуется.