Мария Лебедева. Там темно

• Мария Лебедева. Там темно. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2024. — 284 с.

Мария Лебедева — литературный критик, филолог. Лауреат премий «Русские рифмы. Русское слово» в номинации «Лучшая критическая публикация» (2018) и «_Литблог» (2019). «Там темно» — ее дебютный роман.

Кира и Яся — сестры, но знают друг о друге лишь по рассказам родных. Кира работает в хостеле, Яся оканчивает школу. Общего у них не так уж и много — погибший отец и обостренное чувство эмпатии. Но однажды, когда, словно из ниоткуда, появится большая белая птица, сестры поймут, что нуждаются друг в друге сильнее, чем хотелось бы им обеим.

 

Ответ 2.
Я смотрю в будущее без особого разочарования
________________________________________________

 

неделю назад

 

— От тебя холод! — ежится мама.

От Яси правда холод и хаос. Она измеряет шагами квартиру, то и дело косясь на окно.

Никого.

Хорошо. Зачастую от хрупкого существа ожидаешь изящества, грации, но Яся движется, как сломанный робот, сутулит тонкую спину. Ей доступны лишь два состояния: полный покой и лихорадочное действие. Резкие движения взбивают воздух, пальцы чуть что сжимаются в кулаки.

Ночью она подкатывается к батарее, прижимается спиной — остается большое розовое пятно — да так и лежит. Спина горит, колени прижаты к груди. Нужно успеть откатиться обратно, пока не настиг сон. Иногда, кое-как повернувшись, Яся проваливается в промежуток между диваном и батареей. Утром там темно ее не найти: лежит свернутое одеяло, Яси нет и в помине. Она занимает совсем немного места — пока молчит. Начав говорить, заполняет любую комнату целиком.

Диван под Ясей скрипит, мама шикает с кровати. Попытки ползти осторожно, словно какой-то моллюск, обречены на провал: диван откликается на каждую Ясину кость, выступающую под кожей.

Она приподнимается на локте и видит за окном смутный силуэт.

Пришла. Снова пришла.

Яся переворачивается на живот, падает лицом в подушку и сердито сопит. Потом встает. Нервно дернув рукой, показывает, что сейчас пойдет на кухню.

 

рассказывает Яся

Вечно птицы все портят.

Они никогда не бывают к добру, будь то влетевшая в комнату чайка, ворон на кладбище или еще кто. Даже если какой-нибудь парень, допустим, прикован к скале — так прилетит же орел и сделает жизнь в сто раз хуже.

Так что все началось с нее, с этой проклятой птицы.

Поначалу я стала замечать ее на улице. Слишком часто, чтобы это выглядело случайностью.

Она выглядывала из кустов — ветки сгибались под тяжестью тела. Птица была жирновата.

Она прогуливалась у подъезда, пыталась смешаться со стайкой воробьев. Выходило нелепо: птица торчала среди них, как айсберг.

И хуже всего — она принялась являться ночами, с дьявольским терпением карауля меня до рассвета.

Неотступно.

Повсюду.

Неотвратимо.

Казалось, что вот глянешься в зеркало, а там нет лица, только птичья башка. Уставится смородинными глазами, будто обычное дело.

Птица определенно была проблемой. Стоит спросить о ней у других — и все отвечали невнятно. Ну да, говорят, птица. Ты что, не видела, что ли, таких. Тыкали пальцем, показывали на экране какого-то голубя, чайку, говорили: смотри. Как будто бы не очевидно, что это другое. Как можно не знать?

Иные и вовсе крутили пальцами у виска: мы ничего не видим, о чем ты, нет нигде никого.

Птица была. Однажды она пролетела так близко, что задела крылом — щеку ожгло, как горячим воздухом из фена.

Тогда я перестала спрашивать других.

Немногим позже поняла, что и камера ее не видит: сколько ты ни старайся, на месте пернатой будет засвет, пустота, брошенный кем-то пакет.

Тогда я перестала верить камере.

Той ночью, дождавшись, пока мама покрепче уснет, я вышла на кухню. По ту сторону стекла влажно поблескивали два черных немигающих глаза.

— Тюк! — с мрачной решимостью птица стукнула клювом в стекло.

Я страшно замахала руками. Птица глянула с интересом, мирно склонив голову набок. Казалось, перья мягко светятся в темноте. Мои движения нисколько ее не пугали, скорее казались забавными. Она думала, я смешная.

— Тюк-тюк, — чуть вежливей постучалась птица.

— Пошла вон, — прошипела я. Птица не шелохнулась. Лучше синица в руках, чем журавль в небе, и оба они всяко лучше, чем птица-сталкер за окном. Я схватила кувшин, из которого поливали жирное денежное дерево — ну конечно, мы те еще богачи, — распахнула форточку и вылила воду на белые чистые перья.

Птица взъерошилась, отряхнулась. Мне немедленно стало стыдно. Что, если она не может улететь, и я сейчас издеваюсь над раненым или больным существом?

— Тюк-тюк-тюк.

Да это она издевается.

— Тюк, — подтвердили с той стороны окна.

— Маму разбудишь, — строго шепнула я.

И тут, к моему удивлению, птица исчезла. Это было бы слишком уж просто: конечно, она вернется.

Но кто ж ее знает, как и когда. 

* * *

Под подошвой распалось осколками бабочкино крыло.

Крылья — мозаикой поверх песка — как витражи под ногами. Это казалось мистическим, невероятным, но объяснялось проще простого: церковь давно облюбовали птицы. Одни крылатые уничтожали других, оставляя на память единственное, что роднило.

Яся подобрала два непарных хрупких крылышка. Те задрожали в руках. Одно — потрепанное белое с точками, другое — совершенно целое, с большим павлиньим глазом. Чернота обратной стороны была обманом: стоило попасть лучу света, цвет сменялся на синий.

В пустоте среди мертвых бабочек птицы носились под сводами, жестко шуршали пером о перо, и разбитые окна блестели стекольным зубчатым краем, и у нее были крылья — пусть и в руках, все равно.

Раньше в церкви устроили склад кинопленок — на как придется сколоченных полках, где не растащили, стояли пустые катушки. Кто-то украсил окно бутылкой с засохшей розой. Песок вдавился подошвой, и Яся подумала: как хорошо.

Почувствовала неладное Яся раньше, чем увидела: опасность железной струной вытянулась вдоль позвоночника.

Какой-то чужой грубый шум. Яся чуть напряглась.

Это был человек, и он не хотел ей добра. Может, намерение читалось в глубине его глаз, а может, красноречивей о том говорил зажатый в кулаке нож.

(Разумеется, человек вполне мог прийти в опустевшую церковь, чтобы хлеб вкусить в тишине, и сейчас всего лишь хотел предложить разделить эту скромную трапезу, но в последний момент растерялся. Удивительно даже, что Ясе не пришло это в голову; вот комментаторы в интернете сразу поняли бы, что к чему. Зато пришли иные решения, сотворённые раньше, чем вежливость.)

Бей или беги.

Оба варианта одинаково хороши для не умевшей ни бегать, ни драться.

Что ж.

Сказки надо бы помнить.

Сюжеты давно закончились. Число комбинаций всего, что может с тобой произойти, ограничено жестко: и хорошо, если их будет тридцать, может быть вовсе четыре. Так что на всякий пожарный — помни все сказки. Вполне может статься, что ты проживаешь одну из них.

Судьба приходит, взяв напрокат тело какогонибудь незнакомца. Переодевшись нищими и калеками, инкогнито навещают героя цари, волшебники, маги. А иногда (в тех же сказках), обернувшись прохожим, приходит и Смерть. Волшебные истории любят взаимоисключающие параграфы, этим они и живут. Какой убийца, услышав: «Нет, не надо меня убивать, а лучше накорми и напои», повинуется приказу?..

Сюжетов всего-то тридцать один.

Сюжетов всего четыре.

Сюжет всегда лишь один, и ты тоже, и ты — это он.

 

Меньше всего в тот момент Яся думала о сказках и думала в принципе, но тем не менее громко произнесла:

— Не подходи.

И удивилась, когда человек в самом деле замер.

говорит Яся

Беспокойство кипело внутри, переплавляясь в страх, — и в одну секунду он перестал быть моим, перетек в незнакомца. Кажется, я так умела всегда, но почему-то забыла и сейчас со странным спокойствием думала: этот человек боится меня, это его руки и ноги делаются ватными, его начинает колотить озноб, его же заботой становится выбор из двух вариантов: бей или беги.

Или все же наоборот?

В какой-то момент мы стали как сообщающиеся сосуды: спроси кто, где моя рука, где его — не смогла бы ответить наверняка, и его / мой озноб резко сменился жаром, и его / мои обмякшие руки налились тяжестью, когда я наконец поняла: из двух вариантов он не предпочитает побег. Навязанный страх породил в нем злобу, и непонятно, что было бы дальше, если б он не заметил что-то над моей головой и не сделал бы шага назад.

Воздух вмиг ожил — поднявшийся ветер откинул с глаз челку, взметнулись к потолку мертвые бабочки, всполошилась пестрая птичья стая, плотное облако из мельтешащих нестройно крыльев и клювов.

Луч падает на один глаз, и тот мигом теряет цвет, в упор таращится голым зрачком, как гвоздем прибивает к месту.

Звякнув, нож выпал.

Кое-как прорвавшись сквозь стену из перьев, я споткнулась о какой-то кирпич, рассекла кожу на колене, поднялась, опершись на ладони — на них остался песок, — и поспешила оттуда прочь.

…следом вышла вальяжно большая белая птица.

— Что ты такое? — спросила я.

Птица хитро сощурилась, и я протянула к ней руки.

Отряхнув их сперва от песка. Она чистая, эта вот птица.

 

Никто ведь не гнался, но Яся бежала прочь, свернула за угол, все бежала, бежала, не обращая внимания на саднившую боль в ноге и возмущение сидевшей за пазухой птицы, которую от быстрого нервного бега подбрасывало вверх и вниз.

Под ногу попался камень.

Яся едва не споткнулась вновь. Остановилась, взяла камень и, не раздумывая, запустила в пустое холодное небо — и смотрела долго, ждала, пока упадет. Уже и шея затекла, и перед глазами, напряжённо пялящимися в небеса, замелькали огненные пятна.

Камень так и не упал.

 

Соседка, губы поджав, косится на разбитую коленку, видит грязные разводы на бледном лице — провезла ненароком рукой, на вздувшуюся за пазухой куртку. Соседка пытается вызвать очищающее чувство стыда.

— В церкви была, — учтиво кивает ей Яся и поднимается по лестнице с видом, будто за ней тянется королевский шлейф — да если бы и тянулся, показался б соседке хвостом.

Соседка подумала, что девчонка заигралась для своих лет. И пошла обсудить со знакомой: вот Яська-то с прибабахом, куда смотрит ее-то мамаша. Оно и понятно, что отец сюда больше не ездит. Наездился, значит. Он еще молодой — точно будут нормальные дети.

Яся забыла о соседке сразу, как та исчезла с глаз.