Александр Иличевский. Исландия

• Александр Иличевский. Исландия. — М.: Альпина. Проза, 2021. — 340 с.

Александр Иличевский — русский прозаик, поэт и эссеист, лауреат «Русского Букера» и «Большой книги». Автор романов «Матисс», «Перс», «Чертеж Ньютона». Сейчас живет в Израиле. Для его текстов характерны фактурность, насыщенность красками, запахами, тактильными ощущениями, погруженность в философские вопросы о связях между наукой, религией, культурой.

Новый роман Иличевского посвящен забвению как источнику воображения и новой жизни. Исландия — это не только страна, но и район Иерусалима — города, который является полноправным героем книги. В центре повествования — герой-писатель, который в зрелом возрасте переезжает в Израиль и соглашается на экспериментальную операцию, в результате которой в его мозге совмещаются человеческий разум и искусственный интеллект. Сам автор говорит о книге так: «Это особенный текст, очень мной любимый, в нем много и о мире-пустыне, и о человеке в ней, о его грезах и о прозрениях».

 

Глава 19

Иосиф

Большое путешествие — плетение пряжи из параллелей и меридианов, собирание пространства в улей опыта, соединение горизонта и взгляда за него. Себя я не вспомню за таким колоссальным воздушным замком преодоленного пространства, какой был построен тобой. Что я? Что я, мечтавший с семи лет быть летчиком? Мой первый полет на Ил-18, с отцом в Баку: сначала юго-восток Подмосковья пересекался на электричке, высаживались в Быково, затем автобусом по Окружной бетонке, полями и лесами, в Домодедово. Сколько помню себя, загипнотизированный братьями Райт, летательными аппаратами вообще, я разглядывал в иллюминатор самолеты на аэродроме, пока рулили на взлет, и вдруг узрел журавлиный Ту-144, от которого нельзя было оторвать глаз, столько в нем было небесной мощи и озарения. Как же мы долетели тогда, сейчас это непонятно, я не говорю уже о героизме Чкалова — турбовинтовая машина падала в воздушные ямы, ее трясло и болтало. Закладывало уши, грохотали двигатели, нам раздали гигиенические пакеты, конфеты «Полет» и газировку. Вскоре меня стошнило, а отец укрыл меня пиджаком, и я от ужаса, как Иона в китовом чреве, заснул. Пять часов полета, и наконец потянулось внизу цинковой стиральной доской отмельное взморье, там и тут вспыхивали гребни волн, море мерцало.

Твой путь — Персия, морем до Харбина, оттуда в Сиэтл, но пришлось затем пожить в Японии, поджидая визу. Что обо мне? Мои одиссеи исчерпываются паромом из Керчи в Тамань и из Лимасола — в Хайфу, однако по дороге все-таки случилось полночное стояние на носу корабля: астролябия звездных скоплений, блеск чернильных волн, набегающих, рассекающихся с шипением далеко внизу, вот в эти бы чернила и макать перо, но зрение делает вас немым на время своей власти, в путешествиях глаз преобладает над речью.

Жить в Иокогаме два года, затем прибыть в Сан-Франциско, поселиться в Лос-Анджелесе. Годы и тысячи миль, сонм терпения. Что же я? Лодка «Язь», колыбель моя, вот на ней мы выгребаем по Ахтубе в Кокцикмень и затем в Парашкину протоку. Впервые я штурмовал Нижнюю Волгу с помощью резиновой лодки «Язь», заваленной рюкзаками, ковыляющей на веслах. Ехали в Чапчачи, собирались заброситься на остров и прожить там, сколько хватит упорства. В Саратове вышли и сорокаминутную стоянку использовали для прогулки — ходили посмотреть на университет, по дороге вдыхали запахи юга — пыли и нагретого камня, а когда вернулись на вокзал — осталось только поцеловать рельсы, пустые, сияющие, о, этот незабвенный вид пустых путей, где только что стоял поезд со всем твоим скарбом, с тщательно подобранными снастями, с черновиками. Догоняли фирменный поезд «Лотос» на разваливавшейся «шестерке» с дырой в полу, сквозь которую видно было бежавший асфальт. Догнали в Красном Куте, переехав многокилометровую Волгу по волнообразному мосту, вздымавшемуся и опадавшему над речной бездной. Зато потом, после привычки к комарам, мошке, наступила рыбацкая идиллия: протока тихая с щуками и окунями, облавливать которую было одно удовольствие — склоненные к воде деревья, плавучие черепахи с черепашатами, выдры, подобно пингвинам — со скалы, слетающие с ветки в реку одна за другой, по мере твоего приближения, сказочный лес на островах меж ериков и проток, весь в паутинной травяной сети, заплетенный ею в кронах половодьем, к ильменям путь прокладывается только на лошади, столь густы заросли. А вот мы тонем на байдарке по пути в Дугну, лопнула, хорошо, что у берега, оболочка судна, но мы выбрались и два дня сушимся в лесу; что ж, пора, пора, вставайте, граф, вас ждут великие дела, и тогда мы проклеиваем стрингеры — и в путь.

***

Нуар в моей жизни впервые возник наяву, когда на подъезде к Лос-Анджелесу со Сто первой дороги я выдвинулся в сторону Санта-Барбары, к океану. За рулем шесть часов неотрывно, дело было уже ночью, дорога пустая, лес и горы, и вдруг я увидел лежащий на обочине горящий сигнальный факел. Я сбавил скорость и вскоре обнаружил следующий, пылающий дымным пламенем. Дрожащий свет, дымная завеса, пустое шоссе, стены тьмы вокруг. Увеличение мрачного чувства, что сейчас что-то должно произойти, что куда-то я безвозвратно въезжаю, в некое потустороннее пространство, где нет времени и человека. Я еще долго катился по инерции, покуда не встретил полицейскую машину, это было дорожное происшествие, кто-то улетел в кювет, темнота не позволила разглядеть отчетливо, но то самое время, когда я был один на шоссе в дымовой завесе, оно произвело на меня впечатление. Пожалуй, это был самый первый кадр, что я увидел у Дэвида Линча. Позже я узнал, что та дорога, с помощью которой я пытался скоротать путь к океану через перевал, зовется Diablo Road.

Сто первое шоссе — это широкая лента ребристого бетонного покрытия, льющегося, меняя профиль на поворотах, по довольно гористой местности, приближаясь вплотную к океану только в Сан-Луис-Обиспо. Колеса мерно отстукивают гребни на стыках, светоотражающие разделители полос выбивают оглушительную дробь, если задремать и на них съехать. В то время как Первое шоссе — это постоянно петляющая, двусторонняя полоса асфальта, идущая по обрывам над океанскими раскатами прибоя. Дорога вьется вдоль океана, скалы и виражи, мосты, часто из бухт поднимается туман, и, если спуститься на берег в отлив, походить по оголенным камням меж колышущихся цветов актиний, можно ощутить, нагнувшись, холодные прозрачные струи, их омывающие; а вот и ресторанчик на берегу — все меню лишь карта вин, рыбу вам предложат ту, что поймали сегодня. Соломенная мебель в чехлах, занавески колышутся от бриза, приоткрывая морскую даль.

В долгой дороге есть влечение хотя бы потому, что дорога — это стремление, скольжение. Что там в конце — возлюбленная или безвестность, смерть даже, — крайний случай влечения. В моей жизни было несколько дорог, выражавших свое стремление в небытие. Но самая запомнившаяся — это дорога в Лос-Анджелес из Сан-Франциско. Вспоминаю о том, как я впервые попал в Лос-Анджелес, как это было — сознание зыблется и не сразу позволяет сфокусироваться на отчетливости прибытия. Ехал я не по равнинной Пятой дороге, это была Сто первая, идущая ближе к океану. Путь мой весь был пронизан стремлением. Помню следующий день — легкое похмелье, прогулка вдоль океана, одна порция рыбы на двоих, ибо денег только на бензин. Помню, как накануне несся по быстрой, как бешеная река, дороге далеко-далеко, помню впервые столь явственно извлекаемый колесами гимн американским просторам, представляющим собой брак дальнобойности со скоростью приближения горизонта; заправка с говорливой мексиканкой за кассой, явление грозного мужа на ржавом пикапе и взгляд варвара, готового вырвать вам сердце.

В целом первое впечатление о LA — это ар-деко, тускло-медная с завитушками замшелость, затертое изображением зеркало, в которое неловко глядеться, потому что не узнаешь себя. Таинственное зеркало, преломляющее действительность в киноленту.

Как отделить город от искусства, от кино, которым он создан? Как отделить зеркало от того, кто глядится в него? Поразительный эффект производит изобретенный Дэвидом Линчем особый страх — в этом есть что-то античное: поголовная уязвимость человеческого воображения. Эффект ужаса — освобождающий момент искусства, он избавляет человека от собственных кошмаров, по крайней мере ослабляет их, ибо это уже произошло. Линча я принимаю (не путать с бессмысленным «понимаю») полностью. В целом его фильмы о том, что меня занимает чрезвычайно, — об опасности иллюзий, которые искусство выстраивает для нас, наполняя соты своей высоченной, стремящейся в безвоздушную стратосферу башни — медом представления. Линч — это не только катастрофа обрушения этой башни, он еще и трагедия Иова, причем самого широкого спектра сюжетов, включая гибель хора, привлеченного посеянной иллюзией в Черный Вигвам. Но об этом стоит более подробно, и без «Бульвара Сансет» и «Китайского квартала» нам, конечно, будет не обойтись. Как и без ключевой фигуры Лос-Анджелеса — Уильяма Малхолланда. Последний, в сущности, обеспечил город водой — жизнью, он создал этот город, но успех его обернулся в конце концов катастрофой. В 1928 году, через несколько часов после инспектирования им дамбы св. Франциска, ее прорвало, и это стало самой разрушительной техногенной катастрофой в истории США XX века: наводнение унесло жизни свыше шестисот человек. Малхолланд был очень состоятельным человеком, его имя носит проложенное в 1924 году шоссе Малхолланд-драйв, соединяющее мегаполис с рядом прибрежных пригородов. Это шоссе, ведущее, согласно Линчу, в никуда, в то самое любовное небытие, созданное нашими иллюзиями, — место жизни многих современных кинозвезд, и символизирует для города то же, что и Сансет-бульвар, где жили многие звезды еще немого кино.

Уильям Малхолланд стал прототипом Холлиса Малрэя, главного инженера Лос-Анджелеса 1930-х годов, в детективе Романа Полански «Китайский квартал». Да, стоит только подумать о Дэвиде Линче, как передо мной всплывает прикрытый загадочной завесой Лос-Анджелес. Малхолланд-драйв не менее интенсивно, чем «Китайский квартал» и «Бульвар Сансет», насыщает город пеленой нуара. Он повествует примерно о том же — об иллюзиях искусства. Так кто на самом деле инженер Малхолланд, почему Полански берется за эту фигуру, а Линч позже делает его символом своего варианта «Бульвара Сансет»? Малхолланд — ключевая фигура города, он тоже из низов, из ниоткуда, как и героиня Линча, так же, как и она, ставшая в конце концов с помощью фантазии сочинителя знаменитой актрисой, — добивается успешной карьеры в LA и потом претерпевает страшное пикирование — падение мрачности совершенно мистической. Надо думать, что притчевый смысл здесь не один, но главный — в том, что успех всегда суть иллюзия, что судьба Иова наготове для каждого.

***

Михаил объясняет: «Подлинный̆ кошмар — это когда лицезреешь не ужасы, а, напротив, мизерные какие-то вещи. Например, овощехранилище. Каково это — рабски пялиться на транспортерную ленту, где ползут комья земли и ни одной морковки или картофелины? Или, например, привидится какой-нибудь провинциальный городок, в котором пятится назад время. Здесь нет ничего, ничего, кроме гаражей, водонапорной башни, хрущоб, садовых участков, однако тут когда-то прокладывали в объезд туннель и наткнулись на карстовую пещеру со сталагмитами и сталактитами, дальше двигаться не стали. И почему-то богомольцы всей области собираются на экскурсии, чтобы на троллейбусной дрезине спуститься под землю и там вымолить себе исполнение чаяний, самых простых, из обыкновенных жизней, но очень нужных. И где-то там по дороге вам встречается мэр этого городка, почему-то хлыщеватый блондин с серьгами в обоих ушах и с пиратской косичкой, в кожанке. Он же оказывается крупнейшим на весь город бизнесменом, начинавшим с единственной овощной лавки. Тут появляются его друзья, которые вспоминают, как они ему завидовали, как они голодали, как он их трудоустраивал перебирать картошку, как выгонял за нерадивость. А потом выясняется, что этот мэр еще и начинающий писатель, создавший прекрасный роман об этом овощном магазине, о становлении личности владельца по мере развития бизнеса, точнее, повествование о пустоте истории, об остановившемся времени с его обратной сменой времен года, когда за весной следует зима, за ней осень, потом лето, и от круговерти этой сосет под ложечкой, а потом царит всюду сплошная осень, беспросветная пасмурность и голые лесопосадки. В конце концов является американка в летном шлеме, кажется это Амелия Эрхарт, на ленд-лизовском «студебеккере» — и закупается овощами, набивает кузов под завязку, невзирая на некондицию. Но суть, конечно, в подземных путешествиях — в этой пещере, куда можно проникнуть на троллейбусе, несущем допотопную буровую установку и несчастных пассажиров, почему-то уместном в провинциальном городке. Наверное, это единственное, что понятно, вот эта волшебная пещера и этот троллейбус с золотым буравчиком, отпирающим где-то близ Чистилища потайные желания, что-то есть в этом Дантово, комедийно-трагическое, потому что люди несчастны, при всем своем величии, ну, спрашивается, зачем нам овощные лавки, зачем потусторонняя жизнь, зачем нам это царство Персефоны, полное пошедшей вспять слепой реки, отмените мифологию и дайте просто море, солнце, небо».

***

Почему же меня интересует безвестная судьба прадеда? Внешне она — судя по тому, что мы знаем из архивов, — совершенно незначительна, не примечательна ничем, никаких признаков геройства или счастья. Что я ощущаю сквозь годы и забытье — так это его одиночество. Так хочется пробиться к нему сквозь неведение — и утешить, помочь, схватить за руку и не дать нажать на курок.