Артём Серебряков. Фистула

  • Артём Серебряков. Фистула. — М. : ИД «Городец», 2021. — 352 с. — (Книжная полка Вадима Левенталя).

Артём Серебряков родился в 1990 году, изучал философию и антропологию на факультете свободных искусств и наук СПбГУ, живет в Санкт-Петербурге. В 2018 году с книгой «Чужой язык» стал лауреатом премии для молодых авторов ФИКШН35. В «Прочтении» были опубликованы его рассказы «На дикой стороне» и «Гора». Теперь уже вторая книга автора готовится к выходу в издательском доме «Городец» в серии «Книжная полка Вадима Левенталя».
В «Фистуле» — новом прозаическом опыте молодого писателя — затрагивается тема запретной любви к родной сестре. Однако инцестуальные мотивы звучат в книге без пошлости, а в духе произведений Генри Джеймса, Эдгара По и Владимира Набокова.

(Музыки в машине не было, радио нашёптывало едва слышные помехи.) Слева, накренившись, плакала большеголовая водонапорная башня, за ней начинался посёлок с домами поприличнее, каждый на несколько семей. На просторы общих огородов уже высыпали тучные мамаши-домохозяйки и, с трудом сгибаясь, занялись посадками. Справа среди худого поля напоминали об ином времени развалины агропромышленных зданий, ржавые ограды и скелеты сельскохозяйственных машин. Прежде перемоловшая тысячи жизней, сейчас производственная могила опустела, даже призрак не бродил здесь больше.

«Конечно, тут немного радости. Не жизнь, а сплошной лёд, твёрдая корка льда. Может, и правду говорят, нужна большая беда, чтобы этот лёд разбить. Вы слышали ведь? Тут все твердят, что пора готовиться к войне. Каждый день слышу, как твердят, в ушах звенит. Никто и не помнит уже, что такое война на самом деле, но всякий о ней твердит».

(Взгляд укололо странное чёрное пятно вдалеке, до этого незаметное на фоне леса.) На дорогу вышли коровы, возвращавшиеся с поля, и автомобиль пришлось остановить. Худые животные с засохшей грязью по бокам и желваками по всему телу лениво плелись, покачивая тяжёлыми головами и размахивая хвостами в безуспешных попытках отогнать мушиный сонм. Мычание их было тягучим, усталым, будто они жаловались друг другу и уже утомились от собственных жалоб. Их вели почти карикатурные деревенские парни: поджарые, с выжженными волосами, без лишней мысли на запачканных рябых лицах. Двое держали длинные прутья, но коров ими не били; третий, по лицу совсем ещё подросток, бегал с обочины на обочину, и, если какая скотина останавливалась или пыталась свернуть с пути, осторожно тыкал ей в грязный бок короткой палкой. Глядя на эту деревенщину, я не почувствовал ни превосходства, ни презрения: скорее неловкость за наше формальное сходство, за то, что они были, как и я, людьми, мужчинами, чьими-то сыновьями. Девять тридцать два.

«Смотреть жалко. Видите, овод живёт под кожей. Полезет наружу через свищи. Прежде овод приходил позже и не был такой жестокий. Скотины было много. Теперь торопится, рыщет. Год назад в собаку залез, глаза сожрал. А сейчас… Я этому мальчику, который с палкой, я ему несколько раз говорил, ты шейку-то врачу покажи, а он только смеётся и грязью кроет. Скоро не до шуток будет».

(Измммуученное мммыычание, утоомммительное мммыычание, мммыы не уумммеем мммоолчать, мммыы только во сне и смммерти мммоолчим.) Замолчав, водитель дождался, когда последняя корова обойдёт автомобиль, и мы поехали дальше. Чёрное пятно затвердело и оформилось в огромный идеально ровный куб. Он впивался в голую мёртвую землю и издалека сиял непостижимым завораживающим светом. Казалось, что свет просачивается сквозь грани здания, что поверхность вибрирует и едва может сдержать сияющие приливы. Я не понимал, как можно отвести взгляд от этого неземного, глубокого, подводного свечения. И хотя я с лёгкостью молчал всю поездку, теперь губы сами сворачивались и раскрывались, озвучивая помимо всякой моей воли один и тот же вопрос.

«Это? Это чёрное место. Вы разве хотите знать? Здесь бойня, здесь режут скотину. Разве вы хотите это знать? Сперва все спрашивали, зачем она выросла здесь, смотреть боялись, думали, что ослепнут. Но стены почернели от крови. Теперь привыкли, каждый день плетут караваном — им платят за кость, за кровь, за перерезанное горло. Нигде больше так не платят. Бойня хорошо кормит. Но только мясо отсюда увозят в город, а люди здесь, которые не воруют, покупают это мясо втридорога, когда его уже из города привозят обратно. Такая вот петля».

(Я смотрел на это здание, когда мы ехали мимо, и продолжил смотреть, когда проехали, и, только когда оно скрылось за деревьями, осознал, как всё внутри напряжено, как болит нахмуренный лоб и как глаза устали от этой предельной черноты.) Слева и справа встал смешанный лес, уступив дороге только тонкую обочину и кюветы. Листву прокалывали солнечные иглы, и на скорости, если расфокусировать взгляд, деревья сливались в единую высоченную волну, ярко-зелёную с золотистой пеной. Волна угрожающе поднималась, но не обрушивалась, а отходила немного назад, уступая место смеющемуся разноцветью, и опускалась, набиралась изумрудных сил, чтобы подняться выше прежней высоты, и тогда только редкое мерцание крошечных бело-синих прогалин позволяло удостовериться, что за этой зелёной страной есть иной край, где свет дарит электричество, где в палитре пейзажа невозможно обойтись без бетона, стали, ржавчины и стекла.

«Тут раньше жили немые, двое или трое. Теперь уж их нет, теперь вообще мало кто остался. Конечно, то же будет со всем человеческим».

(Лес, бескрайний океан леса, плескался о мокрую землю, поднимался над ней и накрывал её своей неутомимой волной.) На обочине показалась фигура. Девочка-подросток в лёгкой винного цвета курточке и с рюкзаком на плече шла быстро, то и дело ступая одной ногой на асфальт. Заметив её, водитель снизил скорость и остановился чуть впереди. Он никак не пояснил своё решение, не уточнил, буду ли я против, хотя до этого всю поездку разглагольствовал и вроде бы принимал меня за своего собеседника. Я стал сомневаться: не ошибся ли, когда доверился ему?

«Опять прогуливаешь? Заползай».

(Лес, осторожно крадущийся лес, приблизился почти вплотную к побережью дорожной насыпи, но отступил.) Она села на переднее сиденье. Ей было примерно столько же, сколько девочке-попрошайке и той другой, из кафе. Вполне могло быть, что все они ходили в общую школу, в один класс даже. Спустя пару минут это уже казалось мне каким-то несомненным фактом, и я пытался определить, действительно ли такое совпадение случайно. Я разглядывал её в зеркале: покрасневшие от недавних слёз глаза; сложенный в ровную полоску большой рот; печальное лицо, каждый элемент которого не сочетался с другим, но в таком коллаже черт была своя особая красота. Поначалу она едва ли меня заметила и в этой явно знакомой машине чувствовала себя спокойно, но когда взглянула в зеркало, почти что подпрыгнула на месте от удивления или испуга. Она повернулась ко мне, но только на несколько секунд.

«Этому человеку в кущи, мы его сначала выплюнем, а потом я развернусь и тебя до дома довезу».

(Лес, хищный голодный лес, внимательно следил за нами, неслышно готовился к прыжку.) Я восстанавливал в уме, как водитель появился рядом со мной после той изнурительной и абсурдной сцены возле кафе, как мы заговорили, как он предложил подвезти меня, как готов был сделать это почти бесплатно. Его любопытный взгляд. Пустая дорожная речь. Нет, всё-таки до того, как мы наткнулись на эту девочку, его поведение выглядело безобидным. И потом, не могло разве статься, что он самый обыкновенный человек и привык вести себя со всеми дружелюбно и просто, наивно предлагать помощь любому, не держать за спиной никакого ножа? Девочку он знал — ну и что с того? Может, между ними и была какая-то тайна, но почему это должно было хоть как-то мне грозить? Почему бы и впрямь не подбросить и её, когда есть свободное сиденье, — так он мог решить, убеждал я себя. И в то же время в мозгу раскручивалась другая история, где водитель сворачивает куда-то без видимой причины, и мы оказываемся в затаённой лесной тюрьме, а там уже поджидают его сообщники, уродливые получеловеки, острозубые мурены, готовые наброситься на меня, и одному мне с ними не справиться; и вот уже я падаю на землю, а они обступают меня, а девочка смеётся над моим жалким положением таким знакомым обидным смехом… Я приказал себе: хватит, хватит этих глупых историй, в которых смех и ребёнок страшнее любого зверя. Без двадцати десять.

«Нет, до дома не надо. Я скажу потом куда».

(Лес, жестокий хитроумный лес, оказался рядом, наклонился и зашептал, призывая пойти к нему.) Девочка протянула руку к радио, тщетно пытаясь поймать на волнах что-то помимо помех, и тут я заметил, что вместо мизинца у неё лишь короткий отросток. При взгляде на её крохотное увечье мои подозрения окончательно отступили; всё, о чём я только что думал, стало теперь неважным. Мне отчаянно захотелось услышать её историю, прошептать нежное слово утешения, внимательно рассмотреть заросшую теперь рану, дотронуться до её бледной ручки, которую одна отсутствующая деталь превратила в нечто сокровенное, чудесное даже. Она заметила мой взгляд. Разумеется, она уже привыкла к такому; для соседей и других детей она наверняка и была всего лишь той самой девочкой-без-мизинчика и никем более; она наслушалась про себя достаточно гадостей, чтобы не обижаться на паскудный взгляд взрослого незнакомца, который очень скоро исчезнет из её жизни навсегда. Но всё-таки я продемонстрировал надлежащий стыд и повернулся к окну. Солнце утонуло в облаках, дорога и деревья потемнели.

«Что, всё пьёт папка-то? Это ничего. Это больно, я знаю, но всё-таки не навсегда. Ты совсем ещё ручеёк. Закончишь школу, так и сбежишь в большой город, будешь там свободна. Увидишь, там всё не то, что здесь. Там иные люди, они по-другому дышат, по-другому совсем живут. Гробы выставляют стеклянные всем на показу. Убивают время, оно им не нужно больше. Там в воздухе деньги, ими городских прямо рвёт».

(Лес, чадный лес, зазывал к себе нежно, маняще, обещая успокоение и упоительные сновидения.) Меня начало клонить в сон, глаза слипались, и я не сразу заметил, что впереди возник тягач яростно-ясного аквамаринового цвета. Он стремительно приближался, он вдруг оказался рядом, вспыхнули фары, и показалось, что вся эта громада качнулась влево, выехала на встречную и сейчас раздавит наш автомобиль. Гудок взвыл, точно разъяренный бык. Девочка издала испуганный писк. Грузовик оглушительно прогремел; водитель, замолчав секунд на десять, невозмутимо продолжил свой монолог, пока я пытался унять чуть не выпрыгнувшее из груди сердце.

«Конечно, я боюсь порой за вас, за городских. Мы тут ещё не проснулись, а там уже голосят, требуют себе голос. А спящий-то что! Если его разбудить, он встанет и придушит того, кто вопит почём зря. И спящего нельзя винить, в чём же он, по-вашему, виноват! Но, может, обойдётся всё. Ты станешь студенткой, будешь бунтовать, любить. Найдёшь, кто согреет тебя, к кому прильнёшь. Ты, даже когда обидно и больно, помни, не забывай: здесь не то, что в городах, тебя другая жизнь подстерегает».

(Лес, царственный лес, уже не звал, а приказывал остановиться пред ним, остановиться внутри него, остаться в его нутре.) Я тяжело дышал, воздух был каким-то вязким, липким. Пальцы вспотели. Водитель резко дал вправо, меня бросило к двери. Я выставил руку, ладонь ударила по стеклу, скользнула, издав неприятный скрип. Он пробормотал что-то вроде извинения. С этим поворотом машина словно пересекла границу иного мира: дорога внезапно стала гладкой, совсем новой, со свежей разметкой и оградой с обеих сторон; солнце выплыло на поверхность. Девочка повернулась ко мне. Она как будто вспомнила что-то страшное и сначала не могла решить, заговорить или промолчать.

«Мы спрятаны. Спрятаны в шкатулке. Нас всех упрятали в шкатулку».

(Лес, смотрящий сквозь время лес, стал редеть, отступать, оскалился недоброй улыбкой, зная всё наперёд.)

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Артем СеребряковКнижная полка Вадима ЛевенталяФистулаИД «Городец»
Подборки:
0
0
7086
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь