Олег Басилашвили. Палата № 26

• Олег Басилашвили. Палата № 26. Больничная история. — СПб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2018. — 240 с.

Олег Басилашвили — один из известнейших актеров современности, начавший свою карьеру еще в прошлом веке (Андрей Прозоров в пьесе «Три сестры», Воланд в «Мастере и Маргарите» и другие). «Палата № 26» — это биография, которую рассказывает сам автор. И, подобно ролям на сцене, образы прошлого оживают на глазах зрителей.

...Громадный гранитный Ленин над президиумом, дубовые панели на стенах, места для депутатов... какие-то кнопки. Вот она, атмосфера сталинских съездов... Нескончаемые овации... Светятся глаза депутатов! Сияют лица!

Почти весь состав Семнадцатого съезда ВКП, проголосовавший за Кирова, пошел под нож!

«Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее!» — с улыбкой и мягким акцентом. Ликование! Да здравствует! Ура! Сияют лица! Счастье!!!

«И вот я, простая крестьянская баба, стою на этой трибуне перед вами, товарищи!» — это актриса Марецкая, довольно скверно изображающая простую крестьянку, радостно захлебывается от счастья...

«Банду Бухарина, Каменева, Зиновьева — к ответу!!! Смерть! Смерть шпионам!!!» Неистовствует зал! Сердца переполнены любовью к вождю.

И он смущенно прячет улыбку в усах, вынимает часы на цепочке, показывает на них: хватит, мол, к работе. Выполним и перевыполним.

На просторах родины чудесной,
Закаляясь в битвах и труде...
Сталин — наша слава боевая,
Сталин — наша слава и полет...

А космополитов безродных — к ногтю их! К ногтю! Как фамилия-то? А? Настоящая-то? А? Фишман? У-у-у...

И генетиков с их буржуазной наукой — в лагеря! И кибернетиков! У-у-у, вейсманисты и морганисты поганые! Что?! Что это — что — что — что это? Круглый... Лысый... Хрущ... Как культ личности? Позвольте... Разоблачить культ? Двадцатый съезд... Что, миллионы невинных жертв?! Мрак... Так не знали мы... Ну, если б знали, то, конечно...

Но — опять! — взрыв ликования!

Пастернака — вон из страны! Лишить всего! К ответу! Евреев — тоже... Что? Нельзя пока? Подождем!

И — опять ревет зал, ликуют, аплодируют бурно, волны счастья, машут, толкаются, единогласно, рев, буря... А-а-а... Единогла-а-а... А? Что? А-а-а... А, это я спал...

— Спасибо, сестра.

— Нет, это я проверяю, капает хорошо. Ну еще, еще долго. Руку не сгибайте.

Лежу, не cгибаю.

Лезут ненужные мысли. Не думать. Имею право! Мне уже восемьдесят четыре. Большие кранты! Кстати, деревня может так называться — Большие Кранты. Есть же Большая Грязь или Черная Грязь. Интересно, а почему у нас бывают такие названия? Дно, например... «Вы где живете?» — «На Дне»... или «В Дно». А вот Гниломедово или Дешевки, Гробово, Пыталово. А вот и Овнищи. От безысходности нашей... Голодранино... Правда, и красивые есть: Ясная Поляна, например... Вешенское... Мелихово...

 

Эту ручку подарил мне Даниил Александрович Гранин. Я был у него в Комарово. Хорошо там, просторно, не как в этих новых поселках, где элегантный Версаль пытаются сотворить новоявленные хозяева, — невзначай разбогатев, построили себе дворцы, чтобы не спросили: «А откуда такое богатство?» — отгородили это богатство ото всех высоченными заборами сплошными, из толстых досок или металла... Идешь по улице, слово по коридору из заборов.

На участке Гранина все нестрижено, небрито... Трава, кусты, папоротники... Тропинки среди одуванчиков... Березы... Дом довоенный, деревянный... Маленькие комнаты, полно книг, на террасе запах дерева и травы. Гранин. Ясный ум, прекрасный русский язык. Привез ему арбуз, черешню, персики, конфеты Галя дала. От Комарово в целом и от участка и дома Гранина ощущение высокого прозрачного леса, запах травы, листьев. Довоенные редкие дачи, светлые мысли, чувство добра, словно у нас когда-то в Хотьково.

Мама моя, папа, бабуля... Где вы?

 

Что такое были мои родители? То есть как на них смотрели, как к ним относились окружающие?

Отец — из грузинских крестьян, из села Карби Горийского уезда. Правда, они там все называют себя дворянами. «Мы все дворяне. Ираклий! Ты дворянин? — говорит простой крестьянин другому. — Ты работал когда-нибудь?» А тот отвечает: «Нет, никогда не работал! Я дворянин!» — и показывает на руки: черные, скрюченные, все в мозолях от работы.

Отец окончил два факультета, стал директором Политехникума связи. Студенты за глаза называли его Сфинкс. Почему? Он мне сам это рассказывал. Сфинкс. Никогда голоса не повышал. Из имущества личного не было ничего буквально, только одежда: ботинки, шляпа, штаны, один костюм. Сидел на старом венском стуле, перетянутом телефонным шнуром для прочности, за старым столом для игры в карты — до революции на нем играли в карты, он назывался «ломберный стол».

Мама — дочь церковного архитектора. Доктор наук. Из благоприобретенного... Что было?.. Пол-избы в Хотьково... Стол обеденный... Кресло... Диван... Все. Остальное, стоявшее в трех оставленных нам комнатах нашей коммуналки, — шкафы, буфет, столы, стулья, кровати, кастрюли, тарелки и прочая утварь — все дореволюционное. Мама даже хотела сделать в коридоре выставку «Старые вещи». Но не успела. Утюг с угольями, выдолбленное из куска бревна корыто для крошения капусты, сечка — полукруглый нож, похожий на маятник, — им крошили капусту в корыте, стиральные доски, рубель — ребристая изогнутая деревяшка для стирки, утюг спиртовой, керосинки, керогаз, медные кастрюли — их надо было лудить, покрывать изнутри оловом, и ходили по дворам лудильщики: «Лудить, паять!» Сито для просеивания, кофемолка — из пустого ящичка, куда когда-то ссыпался уже промолотый кофе, возбуждающе горько-сладко пахло. Счеты конторские. Не успела...

Соседи по квартире деда, ставшей коммунальной: Ася, Костя, Агафья, Марьисаковна... Со всеми были дружны. Постепенно население уменьшалось, постепенно соседи переезжали на кладбище...

Остались лишь Ася, мама и папа. Ася вечно побаливала, денег на жизнь с нищей пенсии не хватало, ее всегда «приглашали к столу»: «Ася, попробуйте-ка, мы суп сварили, как, на ваш вкус?.. Не пересолили?»

Ася демонстративно нехотя присаживалась, хвалила и суп, и второе...

На даче, в Хотьково, не хотела с нами жить: сыро...

Почти ежедневно на даче седлал я велосипед и ехал в Хотьково на почту звонить Асе, узнать о здоровье, не надо ли чего...

Мама вечно беспокоилась о ее здоровье. А сама кашляла. Температурила...

Но вот! О, долгожданное неосуществимое счастье!!

Папе — как директору Политехникума связи, фронтовику, члену райкома КПСС — дают квартиру. И где?! На только что отстроенном проспекте Калинина — в новом доме в пятнадцать этажей, на проспекте, куда приезжали москвичи просто пройтись: сталь, стекло, бетон!!! Шикарные универмаги занимают первые этажи, Дом книги, кинотеатр. Москвичи шли по этому московскому, как им казалось, Бродвею, напрочь позабыв о снесенной Собачьей Площадке, об уютных арбатских особнячках с колоннами. Они сгинули в одночасье в угоду новой Москве, и она, новая, растоптала вязь путаную арбатских переулочков, садиков, бабушек с колясками, дворов, где буханье домино по фанерному листу под патефонное танго из распахнутых окон с геранью на подоконниках...

На проспект Калинина ездили смотреть со всей Москвы, заходили в кафе, пили кофе с мороженым... Совсем как за границей! Верхние этажи домов исчезали где-то в бездонной синеве... А магазины, магазины! Здесь можно было даже иногда купить сервелат! Или колбасу любительскую. Ну и что ж, что очередь! Мы привычные. Зато результат!

Мама с папой, осмотрев квартиру — две большие комнаты, мусоропровод, окна — фантастика! — виден Кремль со звездами, Москва-река... Лифт! Большой балкон! Большая кухня! — пришли в полный восторг.

Вернулись к себе, в коммунальную квартиру на Покровке... Буфет старый... Венские стулья, перевязанные телефонным шнуром... И — главное, главное — Ася! Настасья Васильевна Маркова. Костя, муж ее, умер три года назад... Совсем одна. На обед — «жареная вода», как говорил папа... А ведь когда-то... Когда-то совсем давно была она гувернанткой у какого-то барина: шляпка с шелковой лентой, сумочка, туфельки...

Революция, подселили к нам. Помогала маме и бабушке — гуляла со мной по Чистым прудам... Занимала очереди... Война... Кот Барсик... Работа телефонисткой в МОСПО, отсюда всякие коврики-салфеточки, плетеные из старых телефонных шнуров, разноцветные... Фикус. Стеклянные прозрачные пасхальные яйца, поношенные боты, старое пальто... Оловянные ложки — уошки, — Ася звук «л» произносила как «у»... И почти вся жизнь, с 1917 года, — вместе с нами. Худющая, кожа да кости, больная, скулы подчеркнуты. Жила вместе с нами в одной коммунальной квартире, с нами и с другими: с Ильинскими-Басилашвили, Ольга Николаевна, Сергей Михайлович, Ира, впоследствии моя мама, Валериан Николаевич, мой папа, Жора — мой сводный брат, Сержик, умерший в младенчестве, потом я, и еще соседи: Мария Исааковна, Агафья, Фекла... И вот сейчас только два человека — Ира и Валериан Николаевич, — два человека рядом. А позади — длинная-длинная жизнь, полная событий, приносящих одно горе. Олег в Ленинграде.

Ира и Валериан.

Исчезни они — и что?.. Пустота, конец.

Сели мама с папой за стол, на венские свои стулья... Погладили старую полысевшую клеенку.

— Настя, идите-ка попробуйте, вроде я соли не доложила.

— Я сыта, спасибо...

— Ну только попробовать, пожалуйста. Подскажите, соли мало?

— Ладно. — Садится: — Да нет, вроде нормально.

— Вот и хорошо. Ну вот, а теперь картошечки!

— Ирочка, а как новая квартира-то? Взяли?

— Да ну ее, Настя, нам и здесь хорошо. Куда нам с Покровки! Ну, еще картошечки, а?

— Спасибо, Ирочка.

Так и остались они в коммуналке.

Через несколько лет скончался папа. Потом — мама ушла от меня в ленинградской больнице. Я позвонил Асе, сказал о смерти мамы.

— Я знала, знала... (знауа, знауа...)

И осталась Ася, всех пережив, одна-одинешенька, в нашей покровской квартире. Редко приезжал я. Помогал, чем мог. Совсем больную устроил в больницу. Не брали: «Чего с ней валандаться-то? Старая совсем, помрет скоро!» Настоял. Ездил к ней, бедной, в больницу.

— Миуый, прошу тебя, забери меня отсюда!!!

— Ась, ну куда я тебя заберу? Я ведь уезжаю, как же ты одна-то?

— Забери...

Вскоре она скончалась.

Ее пасхальные разноцветные яички у меня, светятся кто красным, кто зеленым...

А иконку маленькую «Константин и Елена», которую она мне завещала, ее родственники мне не отдали:

«Нет, нет! Это наше». Такие дела.