Екатерина Бордон. Солнце и три мушкетера

Екатерина Бордон (Дорн) — писатель и драматург, член Союза детских и юношеских писателей России. Пишет в самых разных жанрах, но преимущественно для детей и подростков. Публиковалась в издательствах Аквилегия-М, ДЮК, Like Book, Волчок, Астрель-Спб, Popcorn Books.

Сергей Лебеденко: Легкий на первый взгляд рассказ Бордон посвящен теме свободы. Свободы, с одной стороны, радоваться жизни и свободы коммуникации с другими, которую пытаются загнать в рамки и заткнуть. Кажется, что текст бесконфликтный, но конфликт в нем есть, просто герои его не видят или, точнее, не хотят замечать. И идея не в том, что рано или поздно предстоит столкнуться с «суровой реальностью» — в этом как раз никто не сомневается, — а в том, что на «суровости» реальность не заканчивается: в ней есть еще добро и живое тепло, которое хочется спасти и сохранить.

 

СОЛНЦЕ И ТРИ МУШКЕТЕРА

 

Не знаю, чего Титова разоралась. Мы всю жизнь так прощаемся. С восьмого класса точно, потому что Солнце в восьмом к нам перешел из пятьдесят седьмой и как-то сразу влился. 

У нас свои ритуалы, только для нас. В столовке, если дают сосиски, мы все орем и начинаем драться вилками за сосидж Нарине. Она такое не ест, потому что у нее в жизни две цели: во-первых, разбогатеть, а во-вторых, не стать такой же толстой, как мать. Или вот еще наша тема: когда Мася опять получает трояк (она у нас самая тупенькая), Солнце рычит: «Господа, мы тупеем на этой войне!», а мы хором орем: «Три тысячи чертей!»

Тут нужна пояснительная бригада: это из старого фильма про трех мушкетеров. Реально старого, еще советских времен. Я бы, конечно, ни в жизнь не стала его смотреть, но Солнце западает на всякое старье: музыку, фильмы, стремные пиджаки из секондов. Говорит, это винтаж. Как же…

И потом, тут звезды так сложились, потому что были я, Мася и Нарине — три мушкетера. А стали я, Мася, Нарине и Солнце — плюс Д’Артаньян.

Прости, Господи, невинные прегрешения наши!

Это оттуда же, из фильма.

Я, честно, даже не помню, когда мы придумали целоваться на прощанье. Мася целует Нарине, Нарине — меня, а я — Солнце. И что такого, что в губы? Это же просто часть тела, как рука или ноздри. Или, не знаю, коленки.

А Титова разоралась.

Притащила нас к директору и так выступает, как будто мы кексом на школьном крыльце занимались. Все вчетвером! Что-то там тарахтит про аморальность, распущенность, устои… Про то, куда из-за нас Россия катится. А у самой лифчик через блузку просвечивает. Все же знают, зачем надевают черный лифчик под белую рубашку?

Чтобы его за-ме-ти-ли! Вдобавок еще и кружевной…

— В другой раз увижу, вы у меня так просто не отделаетесь, поняли? — брызжет слюной Титова.

Мы нестройным хором отвечаем:

— Да, Светлана Олеговна.

А Маська даже слезу пускает, типа от раскаяния. Ты ж моя умница! Хотя ей заплакать вообще ничего не стоит. Она так уже почти пятьдесят тысяч фоловеров набрала. Снимает рилсы, в которых по щелчку просто плакать начинает. Сидит на унитазе — и плачет, чистит зубы — и плачет, шнурует кроссы и… ну, вы поняли. Ей недавно огромную коробку Риттер Спорта прислали, чтобы она на камеру пожрала и поплакала! Мы потом закатили пирушку с остатками в сквере на Октябрьской, где детская площадка. Надо же было отпраздновать, что она теперь звезда.

Короче, отпустили нас с миром и клеймом малолетних развратников. Бг-г-г!

— Пока, шлюшки, — говорит Солнце.

— Пока-пока, Олежик, — улыбается Мася.

И мы целуемся на прощание: Мася — Нарине, Нарине — меня, а я — Солнце.

В губы, естественно.

 

— Жиза, блин! Держи свет нормально!

Жиза — это я, если что. Так-то я Женя Железнякова, но по натуре, в общем, Жиза. Чего скрывать-то?

Я приподнимаю повыше кольцевую лампу для селфи, и Мася показывает большой палец вверх. Сегодня зависаем у меня. Солнце в МОИХ наушниках лежит на МОЕЙ кровати и на МОЕМ компе опять смотрит какое-то свое старье. Кажется, на французском, потому что он время от времени бормочет что-то типа «бонжур-абажур» и «тре бьен-офиген». Нарине за столом яростно тычет пальцами в смартфон. Она месяца три назад установила себе какое-то приложение и теперь играет на бирже. Все время что-то там продает и покупает. Ужас. Я ее боюсь. А Мася опять снимает новый видос. Сегодня с Чапой, моей таксой.

— Чапа, сидеть! — гаркает Мася. Включает фронтальную камеру, обнимает моего собакена и три, два, один… начинает плакать! Прямо рыдает на камеру.

Ее я тоже, пожалуй, боюсь.

— Снято, — шумно всхлипывает Мася. Я тут же бросаю лампу и выхватываю Чапу у нее из рук.

— Не сметь вытирать сопли о моего собакена!

— Сударь, за кого вы меня принимаете? — Мася оскорбленно выпрямляется и вытирает нос о плечо Нарине. Та только морщиться, потому что, ну, что с Маси взять?

Мы с Масей пересматриваем видос и думаем, надо ли еще дубль делать, но потом слышим, как хлопает входная дверь и собираемся на выход. Когда мама возвращается с работы мы всегда сразу уходим, потому что она расистка.

— Женя, как как ты можешь так про меня говорить? — вечно оскорбляется она.

А сама называет Нарине «эта твоя армяночка».

 

Честно, мы час, наверное, спорим, куда пойти. Обычно мы к Масе заваливаемся: у нее двухэтажные хоромы на девятнадцатом этаже возле парка (мы зовем их «масин пентхаус»). Но сегодня ее маман какие-то занятия про женское предназначение проводит, а нас жизнь к такому не готовила. Так что мы стоим у моего подъезда и спорим, куда пойти.

Солнце зовет всех в ТЦ смотреть ему новые кеды.

Я говорю, что надо идти на наше место на Октябрьской, потому что это традишн.

Мася ноет, что ей холодно, и предлагает пойти погреться в «Пятерочку».

А Нарине опять остервенело тычет пальцем в телефон.

— Дочь моя, как ты? — заботливо спрашивает Солнце, поглаживая ее по головке. Он всегда такой. Нарине выворачивается из-под его руки, потому что не любит, когда ее трогают, и лаконично поясняет:

— Сбер, сука, упал.

— Каналья! — вопит Солнце.

— Давайте что ли селфи? — хнычет Мася, подпрыгивая на месте. Мы, ясное дело, все за.

 Мася надувает щеки и распахивает глазки (мы называем это «масино анимешное лицо»). Нарине спускает очки на кончик носа а-ля строгая училка. Солнце вытягивает руку с телефоном подальше и делает губами уточку. А я накидываю капюшон толстовки на голову, засовываю палец в нос и корчу страшную рожу.

— Блин, Жиза как обычно! — тихо ржет Мася.

Я вытаскиваю палец из носа и ме-е-едлено тяну его в рот, как будто хочу облизать.

— Не-е-ет, Жиза, фу-у-у! — визжит Мася, делая вид, что ее сейчас стошнит. А Солнце демонстративно вскидывает руки в небеса и сокрушается:

— Всевышний, и этими губами она будет целовать меня на прощанье?

Мы, не сговариваясь, двигаем в сторону «Пятерочки», потому что Мася в своей джинсовке ужа синяя все. А Нарине вдруг выдает:

— Кстати об этом. Может, поменяемся?

Я даже притормаживаю.

— В смысле?

— Ну, я всегда целую Масю. Мася — тебя. А ты — убогого.

— Ну, спасибо, — на ходу возмущается Солнце.

— Не за что, Олежик, — милостиво кивает Нарине. — Я просто думаю, почему всегда так? Давайте все время меняться.

— Ты меня разлюбила? — ахает Мася, прижимая руки к сердцу. Нижняя губа у нее начинает дрожать. Три, два, один… Вуаля, вот и слезы!

— Иди, я тебя утешу! — Солнце крепко ее обнимает и приговаривает. — Злая Нарине обидела Масю. Плохая Нарине, плохая!

— Вообще, я не против, — внезапно вставляет Мася. — А вы как?

Мася с Нарине смотрят на меня, а я на Солнце. У него… красивое лицо. Немножко девчачье, вообще не брутальное. С острым подбородком, впалыми щеками и карими глазами. У Солнца густые брови и кудрявые темные волосы до середины шеи. Типа каре. Челку он не носит, но отдельные пряди все время падают ему на лицо. Солнце делает вид, что это его раздражает, но мы-то знаем, что он красуется. Все вообще знают. Но ему можно, потому что он с этой прядкой еще красивее.

— Не вопрос, — пожимает плечами Солнце, глядя себе под ноги.

У него «капризный» рот. Губы пухлые, но верхняя с сильным изгибом. Теплые. И такие нежные…

Я говорю:

— Ага.

А сердце разбивается вдребезги.

 

Мы выходим из «Пятерочки» с булками и мерзким кофе из автомата. Зато горячий! Сначала просто идем, жрем-пьем и болтаем. А потом ускоряемся и бежим со всех ног, вопя и толкаясь. Потому что на нашей площадке за сквером всего три качели!

— Кто последний, тот говняшка кардинала Ришелье! — вопит Солнце. Ему-то с его длинными ногами хорошо, он нас всех обгоняет. Мы с Нарине висим у него на хвосте, а вот Мася пыхтит последней. Держит руками грудь, чтобы не прыгала, и громко ноет:

— Олег, так нечестно! Ты парень!

И Солнце нарочно делает вид, что споткнулся. Он вот такой человек.

Мы его обгоняем и занимаем качели.

— Плак, плак, — грустно трет глазки Солнце. — На ручки возьмете?

Мы, конечно, его игнорируем. Треплемся обо всем и ни о чем. Тупим в телефонах, обсуждаем Тараса (это наш жирный новенький). Потом Нарине звонит мама. Потом Солнцу. Потом мне. Потом Масе.

— Все, расходимся, гайс, — говорит Нарине, потягиваясь и широко зевая. Лицо у нее довольное: наверное, сегодня вышла в плюс или что-нибудь этакое выгодно купила. Типа акций «Норникеля». Мы неохотно сползаем с качелей и сбиваемся в кучу.

Мася целует меня.

Я — Нарине.

А Нарине…

— Жиза, ты чего? — таращится на меня Мася.

Но что я могу поделать, если слезы сами льются из глаз?

 

В общем чате тишина. Только Нарине утром написала: «Жиза, ты жива?», и все. Я не ответила. Лежала в обнимку с коробкой фруктовых колечек и пересматривала фотки Солнца. Они у меня в избранном. А любимая — где я несу его на спине, подхватив под бедра. Я там все красная от смеха, капюшон съехал на глаза. А Солнце вытянул прямые ноги вперед, обхватил меня руками за шею и тоже ржет как ненормальный. И даже как будто светится.

Мы тогда все-таки упали с ним оба. И лежали, согнувшись от смеха пополам, прямо на асфальте перед школой. Никак не могли успокоиться! Я повернула голову набок, и его лицо оказалось так близко, что смех вдруг закончился. Осталось только сбитое дыхание: то ли его, то ли мое. То ли наше?

Мне бы такие ресницы.

Мне бы такие ямочки.

Мне бы всего его целиком.

Солнце тоже перестал смеяться. Посмотрел на мои губы, отвел быстро взгляд.

И нашел мою руку своей.

Переплел наши пальцы, и меня будто током ударило. Бах! Я шарахнулась в сторону, перекатилась на четвереньки и вскочила на ноги. Скорчила глупую рожу и тупо ляпнула:

— Ты там перевозбудился что ли?

Не знаю, зачем. Я не нарочно! Я испугалась. Прям до усрачки, ведь я же… я же Жиза! Шутки про жопу, палец в носу и толстовки с Кинг-Конгом — вот это вот все про меня! А трепет внутри и восторг, и желание… Это нет, не мое. Чур меня! И то, как в груди теперь все болит, это тоже как будто чье-то чужое. Непонятно только, почему тогда внутри у меня.

Может, я просто дура? Видимо так.

Я сворачиваюсь калачиком, натягиваю одеяло на голову и опять начинаю плакать. Не вылезаю, даже когда подушка промокает от слез. Даже когда тихо хлопает дверь. А потом кто-то бесцеремонно забирается ко мне под одеяло.

— Подвинься, Жиза, — ворчит Нарине, пихая меня локтем в бок.

Мася втискивается с другой стороны. Говорит:

— Нас твоя мама пустила, — и обнимает меня рукой и ногой. — Назвала Нарине Армине.  Что за кринж?

Я ей не отвечаю. Глотаю слезы, глотаю слова, глотаю свою непроходимую тупость… Мы молчим.

— И давно это у тебя? — бесцеремонно спрашивает Нарине. Мася делает большие глаза. Пинает ее ногой, но промахивается и больно ударяет меня по коленке. Я, зажмурившись, киваю, и Нарине со вздохом обнимает мою дурацкую глупую голову:

— Нашла, блин, в кого… Я-то думала, это Мася у нас тут самая тупенькая.

 

Солнце ждет нас на качелях на нашем месте. В голубых наушниках с кошачьими ушками, клетчатом пиджаке и какой-то драной серой футболке. Отклоняется назад, потом летит вверх, поджимает ноги… А заметив нас, так резко тормозит, что чуть не улетает с качелей в кусты возле мусорки.

— Действуй, Жиза, — шепчет Мася.

Я на негнущихся ногах подхожу прямо к Солнцу. Встаю между его колен и с размаху сажусь ему на правой бедро. Солнце от неожиданности охает, заваливается назад, и я тут же вскакиваю обратно на ноги. Вот я жиртрест! И зачем я только девчонок послушала! Наверняка, мне показалось тогда! Ну, точно! А, значит…

— Стоять, — выкрикивает Солнце, дергая меня за руку обратно к себе на колени. Я неловко взмахиваю рукой и сбиваю наушники с его головы, а Солнце…

Солнце меня целует.

Это, наверное, наш сто тыщ пятьсотый поцелуй. И все же первый. Его губы, мягкие и теплые, крепко прижимаются к моим и, господи, за это жизнь отдать не жалко. Я обнимаю Солнце за шею, а он стискивает пальцами мое бедро, приоткрывает губы, чтобы коснуться меня своим язы…

Мася верещит от восторга и наваливается на нас сверху, а следом и Нарине. Мы смеемся и стискиваем друг друга в объятьях так крепко, что уже непонятно где-кто. Вот как тесно сплелись.

— Один за всех! — вопит мне Мася прямо в ухо.

А я улыбаюсь и думаю: «Но Солнце — мне одной».

 

Обложка: Арина Ерешко